– Кто угодно из старших монахов мог бы сделать что-нибудь одно, но ни один не сделал бы всего этого. Ты пришел и стал распоряжаться! По сути, ты уже начал преобразование монастыря. И конечно, Ремигиус и его присные уже сопротивляются. Поэтому-то ризничий Эндрю и отчитал тебя в галерее.
– Ах вот в чем причина! А я-то не мог понять, что это на него нашло. – Филип в задумчивости полоскал угря. – И я полагаю, по этой же причине мне было отказано в обеде.
– Точно! Чтобы унизить тебя перед другими монахами. Однако я подозреваю, что эти действия возымели обратный результат: ни одно из порицаний не было оправданным, и тем не менее ты достойно их принял. У тебя был вид истинного праведника.
– Но я делал это не для того, чтобы произвести впечатление.
– Истинные праведники тоже так поступали… Однако звонят к вечерне. Оставь угрей, а сам ступай в церковь. После службы будет час раздумий и многие братья, уверен, захотят с тобой побеседовать.
– Не так скоро! – взволнованно произнес Филип. – Только потому, что кто-то решил, что я хочу стать приором, еще не значит, что я действительно собираюсь бороться за это место. – Перспектива принять участие в выборах в качестве одного из кандидатов его страшила, к тому же он не был уверен, что готов бросить свою преуспевающую обитель и взвалить на себя проблемы Кингсбриджского монастыря. – Мне требуется время, чтобы подумать.
– Я знаю. – Катберт распрямился и взглянул Филипу в глаза. – Когда будешь думать, пожалуйста, помни: чрезмерная гордыня – это, конечно, грех, но как бы чрезмерная скромность не расстроила то, на что есть воля Божия.
Филип кивнул.
– Буду помнить. Благодарю тебя.
Выйдя от старого келаря, он поспешил в церковь. В его душе бушевала буря, когда он присоединился к входящим в храм монахам. Мысль о том, что он может стать приором Кингсбриджа, волновала его. Многие годы в нем кипела злость на бездарное руководство монастырем, и вот теперь появился шанс самому все исправить. Но сможет ли он? Дело не в том, чтобы выявить недостатки и распорядиться их исправить. Нужно убедить людей, правильно организовать хозяйство, найти средства. Тяжелая ответственность ляжет на его плечи.
Как всегда, служба подействовала на него умиротворяюще. На этот раз монахи были спокойны и торжественны. Слушая знакомые слова молитвы, он снова почувствовал себя способным ясно мыслить.
«А хочу ли я быть приором Кингсбриджа?» – спрашивал он себя и тут же отвечал: «Да!» Взять под свою опеку этот разваливающийся храм, отремонтировать его, покрасить, наполнить пением сотен монахов и голосами тысячи прихожан, читающих «Отче наш», – да ради одного этого стоит желать места приора. А монастырское хозяйство, которое необходимо преобразовать, вдохнуть в него жизнь, снова сделать крепким и продуктивным? Филипу хотелось видеть в монастыре целую толпу мальчишек, обучающихся читать и писать, гостевой дом, полный света и тепла, чтобы лорды и епископы приезжали сюда и привозили драгоценные подарки. Да, он хотел быть приором Кингсбриджа.
«Что еще двигает мною? – вопрошал Филип. – Когда я представляю себя в роли приора, делающего все это во славу Божию, есть ли гордыня в моем сердце? О да».
Он не мог обманывать себя, находясь в святой Церкви. Его цель – слава Божия, но и собственная слава тоже была желанна. Он вообразил, как будет отдавать приказы, коих никто не посмеет ослушаться, по своему усмотрению принимать решения, отправлять правосудие, карать и миловать. Он представил, как люди будут говорить: «Это Филип из Гуинедда преобразовал монастырь. До него здесь был сплошной срам, а посмотрите, что теперь!»
«Но я обязан быть сильным приором, – рассуждал он. – Бог дал мне ум, чтобы я мог управлять хозяйством и вести за собой людей. Как келарь Гуинедда и как приор Святого-Иоанна-что-в-Лесу я уже доказал, что это мне по плечу. И монахи довольны. В моей обители старики не мерзнут, а молодые не маются от безделья. Я забочусь о людях».
С другой стороны, трудно сравнивать Гуинедд или Святого-Иоанна-что-в-Лесу с Кингсбриджским монастырем. Дела в Гуинедде всегда шли хорошо. В лесной же обители действительно были проблемы, но она крохотная, и ею несложно управлять. А преобразовать Кингсбридж может лишь человек, сильный, как Геркулес. Потребуются недели, чтобы только разобраться в монастырском хозяйстве: сколько имеется земли, и где, и что за земля – леса ли, пастбища или пшеничные поля. Навести порядок в разбросанных угодьях, собрать их в одно целое – это работа на годы. Здесь не лесная обитель, где от Филипа только и требовалось, что заставить дюжину монахов усердно работать да истово молиться.
«Ладно, – признал Филип, – мотивы мои зыбки, а возможности сомнительны. Может, мне стоит отказаться. По крайней мере, я буду спокоен, что не поддался гордыне. Но что имел в виду Катберт, говоря, что чрезмерная скромность может расстроить то, на что есть воля Божия?
И кто же Богу угоден? Ремигиус? Но возможностей у него не больше, чем у меня, а его помыслы не чище. Есть ли другой претендент? В настоящее время нет. Пока Господь не укажет на кого-то третьего, надо признать, что выбирать придется лишь между мной и Ремигиусом. Ясно, что Ремигиус будет руководить так же, как он делал это, пока приор Джеймс был болен, другими словами, пребывать в безделье и беспечности, позволяя монастырю приходить во все большее запустение. А я? Я полон честолюбивых помыслов, и хотя способности мои неизвестны, приложу все силы, чтобы преобразовать это святое место, а если Бог даст мне силы, я смогу это сделать.
Что ж, – сказал он, обращаясь к Богу, когда служба подошла к концу, – я принимаю вызов и буду бороться изо всех сил, и, если почему-либо стану неугодным Тебе, Господи, только в Твоей воле будет меня остановить».
Хотя Филип провел в монастырях уже двадцать один год, на его памяти впервые после смерти старого приора происходили выборы на его место нового. Это было единственное событие в монастырской жизни, когда от братьев не требовалось послушания – во время голосования все они становились равными.
Когда-то, если верить преданиям, монахи были равными во всем. Однажды несколько человек решили отказаться от мирских страстей и построить в лесной глуши храм, где смогли бы прожить свою жизнь в молитвах Господу Богу и самоотречении. Они расчистили лес, осушили болото, возделали землю и вместе построили церковь. В те дни они действительно были как братья. Приор считался всего лишь первым среди равных, и все они давали обет следовать завету Святого Бенедикта, а не приказам монастырских чинов. И единственное, что теперь осталось от той изначальной демократии, это процедура избрания приора или аббата.
Некоторые монахи не знали, как поступить, и просили, чтобы им подсказали, за кого голосовать, или предлагали поручить решение этого вопроса совету старейшин. Другие, обнаглев, старались воспользоваться случаем и требовали себе всяческих льгот в обмен на поддержку. Большинство же горели желанием наконец поучаствовать в принятии решения.
В тот вечер Филип говорил со многими, откровенно поведав, что хотел бы занять место приора, ибо чувствует, что, несмотря на молодость, справится с этой обязанностью лучше Ремигиуса. Он ответил на их вопросы, как правило, касавшиеся питания. Все беседы он неизменно заканчивал словами: «Если каждый, помолясь, примет обдуманное решение, Господь нас не оставит». Он и сам в это верил.
– Наша берет, – сказал Милиус на следующее утро, когда они с Филипом завтракали грубым хлебом и пивом, в то время как помощники повара разводили в очагах огонь.
Филип откусил большой кусок темного хлеба, смочив его добрым глотком пива. Милиус был остроумным, энергичным человеком, протеже Катберта и сторонником Филипа. Прямые темные волосы обрамляли его небольшое, с четкими правильными чертами лицо. Как и Катберт, он был рад, что имеет возможность пропускать большинство служб, предпочитая служить Богу практическими делами. Филип с сомнением отнесся к его оптимизму.
– Каким же образом ты пришел к такому выводу? – скептически спросил он.
– Все люди Катберта – постельничий, лекарь, наставник послушников, ну и я – поддержат тебя, ибо нам известно, что ты знаешь толк в хозяйственных делах, а проблема снабжения продовольствием сейчас стоит очень остро. Да и многие другие монахи будут голосовать за тебя по этой же причине: они уверены, ты лучше сможешь справиться с монастырским хозяйством, что в результате скажется на питании.
Филип нахмурился.
– Я бы не хотел никого вводить в заблуждение. Своей первейшей задачей я считаю восстановление церкви и улучшение ведения службы. Это важнее телесной пищи.
– Все верно, и они это знают, – поспешно заговорил Милиус. – Вот поэтому-то смотритель гостевого дома и кое-кто еще будут на стороне Ремигиуса – им больше по душе безделье и спокойная жизнь. Кроме того, его поддержат дружки, которые надеются получить новые должности, – ризничий, надзиратель, хранитель монастырской казны и прочие. Регент хора – приятель ризничего, но, думаю, его можно перетащить на нашу сторону, особенно если пообещать ввести должность хранителя книг.
Филип кивнул. Заботой регента была музыка, и он считал, что присматривать за книгами – вовсе не его дело.
– Это хорошая мысль, – подхватил Филип. – Чтобы собрать собственную библиотеку, нам нужен хранитель.
Милиус встал и принялся точить кухонный нож. Энергия из него била ключом, и ему необходимо было чем-то занять руки.
– В голосовании примут участие сорок четыре монаха, – рассуждал Милиус. – По моему разумению, восемнадцать за нас, десять с Ремигиусом, а шестнадцать пока не определились. Чтобы получить большинство, нам надо набрать двадцать три голоса. Это значит, ты должен склонить на свою сторону еще пятерых.
– Когда ты так говоришь, все кажется очень просто, – сказал Филип. – А сколько у нас времени?
– Трудно сказать. Когда проводить выборы, решают братья, но, если мы проведем их слишком рано, епископ может отказаться утвердить нашего избранника. А если будем тянуть, он решит сам определить дату. Кроме того, у него есть право назначить своего претендента. Правда, сейчас он, возможно, еще не получил известие о смерти старого приора.
– В таком случае время еще есть.
– Да. И как только убедимся, что у нас большинство, возвращайся в свою обитель и оставайся там, пока все не закончится.
– Почему? – удивился Филип.
– Близкое знакомство может породить неуважение. – Милиус энергично взмахнул отточенным ножом. – Прости меня, если мои слова звучат обидно, но ты сам спросил. Сейчас ты вроде бы окружен ореолом безгрешности, особенно для нас, молодых монахов. В своей скромной обители ты сотворил чудо, вдохнув в нее жизнь и сделав ее самостоятельной. Ты сторонник строгой дисциплины, но ты сытно кормишь своих монахов. Ты прирожденный вождь, но можешь покорно склонить голову и снести укор, словно молоденький послушник. Ты знаешь Священное писание и умеешь делать лучший в стране сыр.
– А ты не преувеличиваешь?
– Слегка.
– Поверить не могу, что у людей сложилось обо мне такое мнение. Да это же неестественно!
– Конечно, – согласился Милиус, слегка пожав плечами. – И это впечатление развеется, как только они узнают тебя ближе. Если ты здесь останешься, они могут в тебе разочароваться. Они увидят, как ты ковыряешь в зубах и чешешь задницу, услышат, как ты храпишь, и узнают, каков ты есть, когда у тебя плохое настроение, или тебя снедает гордыня, или у тебя болит голова. Не стоит этого допускать. Пусть они видят, как Ремигиус каждый день совершает все новые ошибки, в то время как твой образ будет оставаться сияющим и совершенным.
– Но я так не хочу! – обеспокоенно воскликнул Филип. – В этом есть что-то бесчестное.
– Ничего бесчестного здесь нет, – возразил Милиус. – Это трезвое рассуждение о том, как славно, будучи приором, ты смог бы послужить Богу и монастырю и как плохо управлял бы Ремигиус.
Филип покачал головой.
– Я не стану притворяться ангелом. Хорошо, я уеду – так или иначе мне нужно вернуться в лес. Но мы обязаны быть откровенны с братьями. Они должны знать, что выбирают обыкновенного человека, которому свойственно ошибаться и которому нужны будут их помощь и их молитвы.
– Вот это им и скажи! Прекрасно! Им это понравится.
«Его не переспоришь», – подумал Филип и решил сменить тему разговора.
