– Нет. У меня сердце не выдержит.
Так она превратилась из запуганной в устрашающую.
До того дня любой хамоватый водитель автобуса мог довести Митци до слез. С того дня ее работой стало доводить до слез других. Она поднялась до уровня профессионального садиста, только лучше. Ее способность создать всеобщее напряжение, а потом взорвать аудиторию, дать всем выпустить пар без преувеличения можно было назвать сверхъестественной.
До выпускного оставалось два года, но в школу Митци больше не вернулась. Девушка стала единственной Айвз в «Айвз Фоли артс».
Учиться предстояло другим пятнадцатилеткам, тем, которые хотят в университет. Митци уже знала все, что нужно: о жизни, ужасной смерти и том, как по-тихому получать гонорары с мирового проката, не особо заморачиваясь вычетом налогов.
Голоса в коридоре молчали. Все ждали, что скажет она. Продюсер, «не-Шло», сунул покрытую пятнами лапу в нагрудный карман и вынул гремящий пузырек с пилюлями. Вытряс одну на ладонь и бросил под язык.
Некоторое время Митци воспринимала свою работу как «политическую карьеру». Она считала, что женщинам исторически запрещено убивать, если речь не идет о самозащите. Женщина не имеет права убить ради удовольствия, тем более нельзя убить другую женщину. Что бы там ни говорили о равных правах в воспитании детей, как бы ни обсуждали неравенство в зарплате, право на убийство – вот единственное мерило женского равноправия. Когда эмоции по поводу той первой записи немного улеглись, Митци убедила себя, что добыча криков сродни политическому деянию и представляет собой нерушимую власть.
По ее мнению, она вела последний бой за равноправие женщин.
Со временем появились и другие цели, но восторг от первой, главной, не исчез. Как и положено при классической сублимации, Митци считала, что доставляет радость другим, что избавляет безымянных людей от ничтожной жизни, даруя им бессмертие, о котором те и мечтать не смели. Митци Айвз, творец звезд.
Каждая такая цель все глубже хоронила правду. Дело было не в политике и не в благодетельстве – Митци просто упивалась властью. Ценность награды уменьшалась с каждым разом, с тем, первым, глотком власти ничто уже не могло сравниться.
Сначала ни выпивки, ни таблеток не было. Однако они не заставили себя ждать, появились, как только Митци сама перестала верить в собственные сказки.
Продюсер, «не-Шло», взял себя в руки. Перед его глазами помчались цифры, о которых Митци и не догадывалась, и он предложил:
– Дам тебе двадцать тысяч за исключительные права без ограничения по территории.
Митци поставила цифровой плеер на пол и скрестила ноги. Позволила юбке задраться. Хотела посмотреть, станет ли мужчина пялиться, хотела почувствовать власть.
Продюсер пялиться не стал.
– Хорошо, двадцать пять, – произнес он.
– Тридцать, – отозвалась Митци. Она наклонилась вперед, вырез рубашки опустился. Показались очертания ее почти совершеннолетней груди.
Продюсер упорно не смотрел: девушка доказала, насколько опасной может быть.
Губы торгаша скривились в ухмылке. И даже не в ухмылке, а натренированном опытом таких вот сделок выражении лица.
– Таких денег за озвучку криков не платят, – начал было он. – Глупо думать…
Митци поднялась и расправила юбку.
– Хочешь увидеть, как заплатят сорок? – и притворилась, что хочет уйти.
Противник хрустнул зубами. Страх выдал его с потрохами, ужас при мысли, что какой-нибудь конкурент потратит сорок штук и поднимет целое состояние на этом вопле. Ведь можно предоставлять лицензию и сублицензию на использование крика в кино, на телевидении, в компьютерных играх. Для телефонных рингтонов. В поздравительных открытках! Вопли не надо переводить, чтобы выйти на рынки других стран. Бесконечный поток денег, вечный двигатель дохода.
– Сядь, сядь, сядь! – Продюсер выставил ладони вперед, словно мог по воздуху затолкать ее обратно в кресло. Он пошарил в ящике стола и выудил чековую книжку. Стоит заартачиться, и девица, чего доброго, сама выпустит запись на рынок. И завтра ему придется стать в одну очередь с сонмищем звукоинженеров и гуру спецэффектов.
Черкая ручкой, расписывая ее, спросил:
– И как же называется это твое произведение искусства?
Вопрос заставил Митци задуматься. Она упустила из виду такую важную деталь, а ведь это все равно что дать имя первенцу. Часы показывали, что встреча затянулась намного дольше запланированного. Холл перед дверью был набит торгашами, и все эти незнакомцы замерли, прислушиваясь. Как они ненавидят ее за то, что украла столько времени!
А как ей нравится всеобщая ненависть! Вот работа мечты: притягивать слух, внимание миллионов незнакомцев.
– Называется? – Митци задумалась, подождала. Важно рассчитать время. – «Ребенок снимает шкуру с маньяка-убийцы заживо». – Затем добавила: – Да, и округлим сумму до ста тысяч долларов.
Продюсер не ответил.
Вялый звук скребущей бумагу ручки, ее имя и сумма «сто тысяч» на чеке. Звук этот навеки эхом записался в памяти.
Поначалу никто не говорил. Группа сидела в подвале кружком, все поглядывали друг на друга. Женщина, когда-то бывшая матерью, взглянула на того, кто когда-то был отцом, а тот посмотрел на наставника. На Фостера никто не смел поднять глаз. Потом уже все смотрели только на наставника, Робба. Робб спросил Фостера:
– Ну и как там Бали?
Фостер не поднимал глаз от ладоней на коленях. Доктор, чей сын поехал кататься на велосипеде и забыл надеть шлем, только раз, только в тот один-единственный раз, всего-то тихонько покататься неподалеку от дома, – история, которую Фостер слышал столько раз, что и сам уже мог ее рассказать, – так вот, доктор достал телефон из кармана пиджака. Открыл интернет-страничку и поднял телефон так, чтобы все могли видеть.
– Я думал, твоя дочь погибла?
Кто-то вытянул шею, чтобы разглядеть получше, кто открыл страничку в своем телефоне. А кто-то спросил:
– Так твоя Люсинда не погибла?
Одни в недоумении морщили лоб, другие внимательно изучали экраны своих телефонов:
– На мертвую эта девушка совершенно точно не похожа.
Наставник, Робб, поднял руку, призывая к тишине, и обратился к Фостеру:
– Расскажи нам снова, как погибла Люсинда. Пожалуйста.
К тому, что Фостер уже рассказывал, добавить было нечего. Она шагнула в лифт.
То, чем в этой группе занимались, было сродни лечению от зависимости. Фостеру представлялось, что все участники исцеляются от любви по своему погибшему ребенку. От него требовали того же. А Фостер не мог следовать за остальными, просто не желал отказываться от своей зависимости. И, должно быть, группа завидовала его упорству. Каждый из них собственными глазами видел, как сын или дочь покидает этот мир; им пришлось опознать останки, участвовать в похоронах. Лишь у Фостера оставалась возможность притвориться, что его ребенок все еще жив.
На плечи молодой женщины, фотографию которой они внимательно рассматривали, струились Люсиндины волнистые темно-рыжие волосы. Студенческий возраст или около того. Женщина улыбалась, стоя рядом с ним у ограждения круизного лайнера. Глаза и рот – такие же, как у второклашки рядом с молодым улыбающимся Фостером на других фото, только повзрослевшие.
Да, его дитя, его Люсинда мертва. Эта другая Люсинда, такая прекрасная и живая на страничке в соцсети – просто кукла, копия. К чему объяснения? Они все равно не поймут причин.
На экране взрослая Люсинда и Фостер, ее отец, поднимались в небо в корзине воздушного шара. Далеко под ними проплывали бесконечные виноградники, пересекая невысокие холмы. Владелец телефона спросил:
– Ты пудришь нам мозги этим «газлайтингом»?
Кто-то поправил соседа:
– Теперь молодежь называет это не «газлайтинг», а «троллинг».
Наставник гнул свое:
