Ося постояла, собираясь с мыслями, затянула платок, подумала, что друзей и знакомых по ту сторону у неё скоро будет больше, чем по эту, вышла на улицу и направилась к остановке. Автобус приехал через час, и ещё почти час она тряслась в битком набитом салоне, не выдержала, вышла недалеко от площади Урицкого, пошла пешком. На площади устанавливали ёлку – первый раз за много лет, и возле огромного дерева собралась приличная толпа зевак. Высоченное, в три этажа, дерево стояло в лесах, рабочие сновали по ним вверх-вниз, обвешивая ёлку бутафорскими колбасами, шоколадными бомбами и прочими символами изобилия. Ёлки разрешили неожиданно, всего за два дня до праздника, и шаров не было – их просто не успели выдуть. У подножия, на бутафорском льду, лежали огромные цифры: «1936».
Третья интерлюдия
Корнеев разбудил меня в пять утра. – С ума сошёл, – не вставая с нар, сказал я. – Ты ж сказал, засветло, посмотри в окно.
– Снег идёт, – ответил он, ставя на печку котелок.
Я вылез из спальника, потянулся. Ноги и руки болели намного меньше, только в икрах и в плечах отдавало при каждом резком движении.
– Я готов, – сказал я. – Мне собираться нечего.
– Есть садись, – велел Корнеев. – Нынче долго пойдём, давай наворачивай.
– Не хочу я есть в пять утра, – жалобно сказал я. Корнеев не ответил.
Я вышел во двор, протёр лицо снегом. Снег валил огромными липкими хлопьями, похожими на экзотических насекомых. Ни следа, ни звука не было вокруг – абсолютная тишина, темнота и пустота. Я вдруг показался себе инопланетянином, одиноким и потерянным на неизвестной планете. Постояв ещё пару минут в этом космическом одиночестве, я вернулся в избушку. Корнеев хлебал вчерашний суп, я пристроился рядом, вылил в миску остаток густого жирного бульона.
Корнеев доел, выпил две кружки своего крепчайшего чая, быстро и ловко упаковал наше хозяйство. Без четверти шесть мы вышли из зимовья, подпёрли дверь здоровенной балясиной, надели лыжи.
– Сейчас быстро пойдём, – сказал Корнеев. – Не отстань, чемпион.
Он уехал вперёд прокладывать лыжню, я заскользил следом, стараясь не потерять лыжню в предрассветных потёмках. За следующие четыре часа мы не сказали друг другу и трёх слов. В десять Корнеев устроил привал. Мы сели на ствол поваленной ели, пожевали сухари, глотнули горячего чая из корнеевской армейской фляги. Он хлопнул меня по плечу и велел:
– Вставай, теперь ещё быстрее покатим.
В два часа он устроил ещё один привал, но костёр разжигать опять отказался. Снег всё валил, липкий, влажный, и я подумал, что, если бы не подбитые камусом лыжи, мы бы и ста метров не смогли пройти.
До зимовья мы добрались в полной темноте. Я сбросил лыжи, ввалился в избушку, в которой Корнеев уже затопил буржуйку, рухнул на пол и четверть часа просто лежал так, пока мне не сделалось нестерпимо жарко и не пришлось сесть и стащить куртку. Корнеев что-то мешал в котелке, время от времени на меня поглядывая. Посидев немного, я встал, разделся, надел сухую рубашку, спросил:
– Сколько мы сегодня прошли, Корнеев?
– С три чемкэста будет.
– Двадцать километров? – ахнул я.
Корнеев не ответил, наложил две громадные миски пшённой каши, бросил в них по тоненькой полоске сала и поманил меня к столу.
Ели, как всегда, молча. После еды Корнеев вытянулся на нарах и сказал:
– Лыжню трудно спрятать. Летом проще ходить. Гнуса только много. Летом можно и сорок отмахать. А ещё лучше – по речке.
Судя по всему, он опять был в разговорчивом настроении, и я решился задать вопрос, над которым думал весь день:
– Корнеев, а как же вы к ним ходите, в Тот Город? Вас же по лыжне очень просто выследить.
– Потому и не ходим зимой, – усмехнулся он. – Это с тобой я кренделя выделываю да снега жду.
– Ну хорошо, положим, вы зимой не ходите. А они сами? Они же живут там, у них хозяйство, невозможно не наследить.
– Не знаю, – медленно сказал он. – Не был я там. Рядом был, рядом чисто было.
– А как это всё будет, Корнеев? – задал я свой главный вопрос. – Ну придём мы туда, на условленное место, выйдет их человек нас встречать, и что?
– Открытку ему покажешь. Про бабу эту расскажешь. Ежели поверят – пустят тебя. Не поверят – обратно пойдём.
– Почему вы им помогаете, Корнеев? – спросил я после паузы.
– Хорошим людям грех не помочь.
– Но почему именно вы? Почему из всей деревни они выбрали вас?
Он ответил не сразу, сел на нарах, потянулся, стащил свой толстенный свитер, аккуратно свернул его, положил в изголовье, снова лёг и сказал медленно и как-то неуверенно:
– На отшибе мы, на самой околице. И неболтливые, из баб только мать, а она любого мужика перемолчит, сам видел.
– На отшибе ещё три дома стоят, – возразил я. – И семья у вас побольше была, когда всё началось. Чего-то ты темнишь, Корнеев.
Конечно, я рисковал. Он мог осадить меня, мог просто разозлиться и замолчать. Но он ответил, после долгого молчания и неохотно:
– Неместные мы, батюры[31 - Батюры – самоназвание населения средней части бассейна реки Иньвы в Республике Коми.], дед сюда от раскулачивания сбежал. Доносить не пойдём мы, человека за мешок муки продавать.
– Разве были такие?
– Полдеревни такие, – усмехнулся он. – Людям есть надо, детишек кормить.
– А вы? У деда твоего тоже дети были.
– Деда моего дети такого хлеба не стали бы есть.
Он сказал это негромко и даже не слишком выразительно, без осуждения, без презрения, но мне вдруг стало совершенно ясно, почему из всей деревни выбрали именно его деда.
– А мать твоя из местных?
– Мать моя и есть дедова дочка. А отец – соседа сын. Отцову семью раскулачивать пришли, а он к соседу убёг, к деду моему. Дед мой отчаянный был, долго не думал, что мог – взял, что не мог – бросил, да сюда сбежал.
– И не нашли его?
– Что здесь искать? Отсюда ссылать некуда.
– Вас тоже могли раскулачить?
– Шестьсот оленей стадо у деда было.
Шестьсот оленей. Если олень – это как автомобиль, то дед Корнеева был очень богатым человеком.
– А кто такие батюры, Корнеев?
– Из Кудымкара пришли, – буркнул он. – Всё, кончай языком чесать, завтра опять затемно выйдем.
