Прежде, чем Аллейн успел ответить, открылась дверь и вошел синьор Беппо Латтьенцо. Его безупречные белые шорты и шелковая матроска были в полном беспорядке, и он обильно вспотел.
– Мои дорогие! – воскликнул он. – Драма! Охота началась. Сама Гончая Небес[21 - «Гончая Небес» (англ. The Hound of Heaven) – поэма английского поэта Фрэнсиса Томпсона (1859–1907).] не могла бы быть более старательной. – Он рухнул в кресло и принялся обмахиваться ладонью с растопыренными пальцами. – «Над холмами, над долами, сквозь терновник, по кустам»[22 - У. Шекспир «Сон в летнюю ночь», акт II, сцена I (пер. с англ. Т. Щепкиной-Куперник).], как говорила прилежная фея, и как говорю я. Так приятно быть «прилежной феей», – тяжело дыша, жеманно выговорил синьор Латтьенцо.
– Ну и как? – спросил Аллейн.
– Ничегошеньки. Преданная Мария, мой дорогой Монти, просто неудержима. Бегала по лесу не хуже нас. Свою сетку для волос она оставила как жертвоприношение по обету на переплетенных колючках куста, который, как мне сообщили, прозван «Лесным адвокатом»[23 - Австрал. англ. bush lawyer – человек, заявляющий о наличии знаний в юриспруденции или других областях, но не обладающий достаточной для этого квалификацией.].
Синьор Латтьенцо любезно улыбнулся мистеру Реесу и бесстыдно подмигнул Аллейну.
– Это, – заметил он, – не порадует нашу диву, да? И если уж говорить о гончих и настойчивости, то как насчет неустрашимого Филина? Какое рвение! Какая преданность делу! Убеги она даже к далеким антиподам, затаись она, так сказать, на волшебном острове (и добавлю, с величайшим комфортом), он разнюхает, где она. Можно лишь аплодировать ему. Признай это, дорогой Монти.
– Беппо, нет причин считать, что этот Филин как-то причастен к произошедшему, – возразил мистер Реес. – Это нелепая идея, и мне совершенно не хочется, чтобы Белла втемяшила это себе в голову. Это самое обычное происшествие с участием какого-нибудь местного хама, так что нечего раздувать из этого смехотворную драму. Ты, как никто другой, отлично знаешь, что она может отреагировать слишком остро, и после вчерашнего потрясения я в самом деле должен просить тебя проявить крайнюю осторожность.
Синьор Латтьенцо вытер пот под левым глазом. Он подышал на свой монокль, протер его и посмотрел в него на хозяина дома.
– Ну конечно, мой дорогой Монти, – спокойно сказал он. – Я понимаю. Прекрасно понимаю. Не было никакого фотографа. Хлоп! И он испарился. А теперь…
Дверь распахнулась и широким шагом в комнату вошел Бен Руби. У него тоже был измученный вид.
– Послушай, Монти! – закричал он. – Что это, черт подери, за идея? Эти твои слуги все как один говорят, что чертов Филин снова объявился, и что нужно вызывать полицию. Что происходит?
IV
Бледный от досады мистер Реес собрал в кабинете всю прислугу, включая водителя и рулевого. Аллейн, которого попросили остаться, восхитился тем, как была организована эта сцена, и абсолютным авторитетом, которым, по-видимому, обладал мистер Реес. Он повторил объяснение, о котором они договорились: изложил им теорию о вторгшемся на территорию дома нахале и полностью раскритиковал идею о появлении Филина.
– Забудьте об этой идиотской идее, пожалуйста, – холодно сказал мистер Реес и многозначительно посмотрел на Марию. – Вы понимаете? Вы не должны говорить об этом мадам. – Он добавил несколько слов по-итальянски; Аллейн был не очень силен в этом языке, но решил, что прозвучала угроза немедленного увольнения, если Мария не подчинится приказу.
Мария, плотно сжимавшая губы, сверкнула глазами на мистера Рееса и пробормотала что-то неразборчивое. После этого всех отпустили.
– Шансов у тебя немного, – сказал Бен Руби. – Они все равно разболтают.
– Они буду вести себя как следует. Возможно, за исключением этой женщины.
– Да, непохоже было, что она готова сотрудничать.
– Ревнует.
– А! – воскликнул синьор Латтьенцо. – Классический случай: госпожа и камеристка. Белла, несомненно, многое ей доверяет.
– Без сомнения.
– Что ж, сейчас она ничего не сможет ей сказать. Ripetizione[24 - Репетиция (ит.).] все еще идет полным ходом.
Бен Руби открыл дверь. Из дальнего конца холла, из-за стены концертного салона доносилось пение, которое словно бы возникало из ниоткуда; оно было бесплотным, как будто исходило из противоположного конца какого-то слухового телескопа. Над тремя непримечательными голосами парил несравненный четвертый.
– Да, – сказал синьор Латтьенцо, – это ripetizione, и они добрались только до квартета – всего треть оперы. Они сделают перерыв на обед в час тридцать, а сейчас двадцать минут первого. Пока что мы в безопасности.
– Я бы на это не рассчитывал, – покачал головой Бен Руби. – Она любит, когда Мария у нее под рукой на репетициях.
– Если вы не возражаете, – сказал Аллейн, – я думаю, мне стоит немного осмотреться.
Трое мужчин минуту молча смотрели на него. Затем мистер Реес встал.
– Вы ведь не верите, что… – начал он.
– О, нет-нет. Но мне пришло в голову, что можно найти что-нибудь, что подтвердит теорию о гадком нахале.
– Что, например? – спросил Бен Руби.
– Что-нибудь, – беззаботно сказал Аллейн. – Никогда не знаешь, что попадется. Иногда случаются неожиданные находки. Как и вы, я не особенно на это рассчитываю.
И прежде, чем кто-то из них нашелся с ответом, он вышел и тихо прикрыл за собой дверь.
Аллейн вышел из дома через главный вход, повернул налево и прошел по засыпанной гравием площадке перед домом до дорожки, которая огибала фасад с запада. Он пошел по ней; звуки музыки и пения, прерываемые обсуждениями и повторениями коротких отрывков, становились все громче. Вскоре он дошел до окон концертного салона и увидел, что одно из них, первое, все еще открыто. Оно находилось дальше всего от сцены, которую закрывала штора, подвешенная на шарнирном кронштейне.
Он подобрался поближе. Совсем близко находилось то место, где стояла Соммита, которая, сложив руки, руководила певцами. И там же, на прежнем месте, сидела его жена, склонившаяся над альбомом для набросков; волосы ее были взъерошены, плечи ссутулены. Она по-прежнему усердно работала. Ее модель была вне поля зрения – она разглагольствовала, обращаясь к оркестрантам, и из-под испачканной углем руки Трой продолжали появляться наброски. Она использовала карандаш Конте, и линии, которые она рисовала, иногда весьма выразительные, иногда очень тонкие и деликатные, напоминали движения умело водящего смычком скрипача.
Трой положила рисунки на пол, оттолкнула их ногой и уставилась на них, покусывая костяшки пальцев и сердито хмурясь. Затем она подняла глаза и увидела мужа. Он скорчил гримасу, прижал палец к губам и скрылся из виду.
Аллейн постарался не наступить на узкую полоску земли, отделявшую дорожку от стены дома, и теперь, присев, смог внимательно ее осмотреть. На нее недавно наступили несколько человек. Черт бы побрал этот поисковый отряд!
Он пошел дальше по дорожке, миновав садовую скамейку и стараясь держаться как можно дальше от окон. В зарослях папоротника и кустарника справа тут и там были сломаны ветки – Аллейн предположил, что это последствия охоты, которая успешно уничтожила любые признаки тайного присутствия незваного гостя. Вскоре дорожка отклонилась от стены дома, нырнула в лес и вывела его к ангару.
Там обнаружилось множество следов деятельности Марко. Злоумышленник срезал путь по земле, которая явно была сырой, и Аллейн смог проследить его передвижение по заасфальтированному полу ангара именно так, как описал Марко.
Аллейн пересек раскаленную полуденным солнцем посадочную площадку. Звуки, доносившиеся из музыкального салона, стали тише. Птиц не было слышно. Он нашел тропу, ведущую через лес к озеру, и пошел по ней; за его спиной сомкнулись темные деревья, и его окружил уже знакомый запах мокрой земли и мха, напоминающий запах оранжереи.
До озера было совсем недалеко, и вскоре лес начал редеть и пропускать солнечные лучи. Должно быть, где-то здесь Марко и нашел защитную крышку для объектива. Аллейн вышел на открытое пространство; берег острова, озеро и линии электропередач, тянущиеся к дальнему берегу, находились там же, где он их помнил со времени утренней прогулки.
Аллейн некоторое время постоял у края воды. Солнце, беспощадно светившее прямо на его макушку, делало весь пейзаж каким-то выбеленным, почти лишенным цвета. Он рассеянно сунул руку в карман, чтобы достать трубку, и рука его коснулась маленького твердого предмета. Это была крышка для объектива, завернутая в носовой платок. Он достал ее и развернул, стараясь не касаться поверхности пальцами – тщетная предосторожность, подумал он, после того как она побывала в руках Марко.
Крышка была от известной модели японских фотоаппаратов, которые делали мгновенные самопроявляющиеся снимки. На внешней части было название фирмы «Кото». Он снова завернул крышку в платок и убрал в карман. Как правило, в сыскной работе он не слишком рассчитывал на вдохновение, но если оно когда и посещало суперинтенданта, то именно сейчас у озера.
Глава 4. Спектакль
Рано утром на следующий день погода изменилась. С северо-запада подул ветер, но не сильный и не постоянный; скорее он ощущался как периодические потоки более прохладного воздуха на лице и как легкое шевеление деревьев вокруг дома. На небосклон вторглись надвигающиеся облака; они множились и громоздились в небе башнями и замками. Поверхность озера перестала быть гладкой и покрылась рябью. Мелкие волны мягко набегали на берег.
На протяжении всего утра через разные промежутки времени прибывали новые гости: некоторые прилетели чартерным рейсом в ближайший аэропорт и добрались до острова на вертолете, некоторые прибыли на поезде, а затем на машине; автобус привез целую диаспору музыкальной интеллигенции из среды аборигенов. Катер то и дело сновал по озеру туда-сюда.
Прибыл настройщик роялей; было слышно, как он проверяет отдельные ноты, но немузыкальному уху казалось, что высота их совершенно не изменяется.
Сэр Дэвид Баумгартнер, выдающийся музыковед и критик, должен был остановиться в доме с ночевкой вместе с неким доктором Кармайклом, знаменитым консультантом, являвшимся, кроме того, президентом Новозеландского филармонического общества. Всем остальным предстояло провести долгие мрачные часы на катере, в автобусах и автомобилях, и к середине утра вернуться в свои дома в Кентербери[25 - Крупнейший по территории регион Новой Зеландии.], очень устав и пережив настоящее потрясение.
Что касается того, как гости отнесутся к столь значительному напряжению, то Соммита считала, что предстоящее зрелище приведет их в такой восторг, что они совершенно позабудут о физических неудобствах. Пока что она велела всем гостям собраться перед домом, чтобы Бен Руби сделал общую фотографию. Все повиновались, поеживаясь от прохладного воздуха под низким небом.
– Все смотрим и улыбаемся в камеру, – попросил мистер Руби.
Соммита не пришла на обед – сказали, что она отдыхает. В целом обед прошел тихо и спокойно. Даже синьор Латтьенцо не особо старался его оживить. Руперт Бартоломью ничего не ел, на лице его застыло страдальческое выражение; он пробормотал что-то о том, что нужен в музыкальном салоне, извинился и вышел. Мистер Реес вел неуклюжую светскую беседу с Трой; Аллейн, сидевший рядом с мисс Хильдой Дэнси, старался как мог. Он спросил ее, считает ли она премьерные спектакли трудным испытанием, на что она ответила вибрирующим контральто: «Только если это важная премьера», явно намекая на то, что нынешний спектакль таким не является. После ухода Руперта она прошептала: «Это просто позор».
