– Филистимляне идут на нас![18 - Перефразированная цитата из Книги Судей Израилевых (16:20).] – сказала Лидди, так прижавшись к стеклу, что кончик носа побелел.
– И хорошо. Мэриэнн, ступай вниз. Пускай обождут в кухне, покуда я переоденусь, а потом проводи их в залу.
Глава Х
Госпожа и работники
Спустя полчаса Батшеба, одетая как подобает хозяйке и сопровождаемая Лидди, вошла в старинную залу, где ее поджидали люди, расположившись на двух длинных скамьях у противоположной стены. Сев за стол, госпожа раскрыла книгу, взяла перо и высыпала горсть монет из холщового мешочка. Лидди села рядом и принялась за шитье. Время от времени она отрывалась от работы, чтобы с видом привилегированной персоны оглядеться по сторонам или же взять со стола один из полусоверенов и восхититься им как произведением искусства, стараясь никоим образом не выказать практического интереса к сему предмету.
– Мне надобно сказать вам две вещи, – начала Батшеба. – Первая касается до управляющего. Прежнего я уволила за воровство, а нового у вас не будет, ибо впредь я намерена жить своею головою и своими руками. – Послышался вздох всеобщего изумления. – Теперь второе. Слышно ли что-нибудь о Фэнни?
– Ничего, мэм.
– Вы старались о ней разузнать?
– Я встретил фермера Болдвуда, – сказал Джейкоб Смоллбери. – Он, я и двое его людей обыскали пруд близ новой мельницы, но ничего не нашли.
– А пастух, которого вы вчера наняли, ездил в «Голову оленя», что близ Йелбери. Думал, девушка туда направилась, однако никто ее там не видал, – сказал Лейбен Толл.
– Был ли Уильям Смоллбери в Кестербридже?
– Поехал, мэм, но еще не вернулся. Обещал к шести.
– Без четверти шесть! – заметила Батшеба, посмотрев на часы. – Пора бы уже… – Она перевела взгляд на свой журнал. – Джозеф Пурграсс, здесь ли ты?
– Да, сэр, то бишь да, мэм. Я зовусь Пурграссом.
– Кто ты?
– По собственному моему разумению, так, пожалуй, никто, а что люди говорят, того пересказывать не стану. Молва сама за себя скажет.
– Какую работу делаешь на ферме?
– Круглый год вожу на телеге, ежели что надо, грачей и воробьев стреляю, когда сеют, а еще свиней помогаю колоть, сэр.
– Сколько тебе причитается?
– Извольте девять и девять да полпенса взамен той монеты, что негодной оказалась, сэр, то бишь, мэм.
– Верно. Вот получи еще десять шиллингов. Небольшой подарок по случаю моего прибытия. – Сказав это, Батшеба слегка покраснела: проявлять щедрость на людях было ей в новинку.
Генери Фрэй, встав со своего места и приблизясь к госпоже, изумленно поднял брови и воздел руки. Хозяйка продолжала:
– А тебе я сколько должна, человек, что сидит в углу? Как твое имя?
– Мэтью Мун, мэм, – произнес некто, казавшийся вешалкою для своего крестьянского наряда, ибо сколько-нибудь внушительного тела под одеждою не угадывалось.
Это странное существо поплелось к хозяйскому столу, выворачивая ступни то наружу, то внутрь (как будто они вертелись у него на шарнирах).
– Мэтью Марк, ты сказал? – переспросила Батшеба ласковым голосом. – Говори громче, я тебя не обижу.
– Мэтью Мун, мэм, – исправил хозяйку Генери Фрэй, который подобрался уже к самому ее стулу и навис над спинкою.
– Мэтью Мун, – повторила Батшеба, устремляя ясный взор в книгу. – Тебе полагается десять и два пенса с полпенсовиком, верно?
– Да, миссис, – произнес Мэтью так, словно ветер поворошил мертвые листы.
– Возьми. И десять шиллингов в придачу. Теперь Эндрю Рэндл. Ты, я слышала, человек новый? Почему с прежней фермы ушел?
– П-п-п-п-п-п-прош-ш-шу, м-м-м-м-мэм…
– Заика он, – пояснил Генери Фрэй вполголоса. – Век ничего внятного сквайру не говорил, а однажды возьми да и брякни: «Я, мол, сам себе хозяин». И других безобразий наплел. За то его и прогнали. Бранится, мэм, не хуже нас с вами, а что надобно, того сказать не может.
– Эндрю Рэндл, вот твои деньги. И не благодари, а то до послезавтра ждать придется. Темперанс[19 - Temperance (англ.) – умеренность (в т. ч. в употреблении спиртных напитков).] Миллер… Ах, и еще Собернесс [20 - Soberness (англ.) – трезвость.]… Полагаю, обе женщины?
– Да, мэм, это мы, – в унисон ответили два визгливых голоса.
– Каков род ваших занятий?
– Глядим за молотилкой, ворошим сено, шугаем кур и петухов, чтоб не клевали ваших семян, а еще картошку садим – раннюю и «Томпсонову чудесную».
– Понятно, – ответила Батшеба и тихо спросила у Генери Фрэя: – Хорошие женщины?
– Ох, мэм, и не спрашивайте! Сговорчивы донельзя! Блудницы, каких свет не видывал! – прорычал старик себе под нос.
– Сядь.
– Кто, мэм?
– Сядь.
Увидев, что Батшеба отрывисто отдала какое-то приказание, а Генери отполз в угол, Джозеф Пурграсс вздрогнул. Губы его мгновенно пересохли от предчувствия чего-то ужасного.
– Теперь Лейбен Толл. Остаешься ли ты у меня работать?
– У вас, мэм, иль у любого другого, кто хорошо заплатит, – ответствовал молодожен.
– Верно! Ведь должен человек на что-то жить! – донесся из дальнего конца залы голос женщины, которая только что вошла, стуча деревянными башмаками.
– Кто она? – спросила Батшеба.
– Его законная жена! – произнес голос, сделавшись еще громче и внушительней.
Сьюзен Толл называлась двадцатипятилетнею, однако по виду ей было тридцать, по слухам – тридцать пять, а в действительности – все сорок. В отличие от других женщин, недавно вышедших замуж, она никогда прилюдно не показывала нежности к супругу – вероятно, оттого, что не испытывала таковой.
– Ах, вот как! – сказала Батшеба. – Что ж, Лейбен, остаешься ты или нет?
В ответ снова раздался пронзительный глас законной жены Лейбена:
