За свои вольные речи он едва не попал в беду у Никокреонта на Кипре – а с ним и его друг Асклепиад. Царь устраивал ежемесячное празднество и вместе с другими философами пригласил и их; но Менедем сказал: «Если такие сборища – благо, то праздновать надо ежедневно; если нет – то не надо и сегодня». Тиранн ответил, что только этот день у него и свободен, чтобы слушать философов; на это Менедем во время жертвоприношения еще суровее возразил, что философов надо слушать во всякий день. Они погибли бы, если бы какой-то флейтист не дал им возможности уйти; и потом, на корабле среди бури, Асклепиад сказал, что искусство флейтиста их спасло, а искусство Менедема погубило.
Обычаев он не придерживался и о школе своей заботился мало: ни порядка при нем не было заметно, ни сиденья не располагались в круг, но каждый во время занятий сидел или прохаживался где попало, и Менедем тоже. Несмотря на это, он был щепетилен и тщеславен: когда в ранние годы он с Асклепиадом помогали строителю возводить дом, то Асклепиад, таская известку, показывался на крыше голый, а Менедем прятался всякий раз, как видел кого-нибудь поблизости. А когда он занялся делами государственными, то волновался так, что, воскуряя ладан, положил его мимо кадильницы; и когда Кратет из толпы стал издеваться, что он так хлопочет о государстве, то он велел бросить Кратета в тюрьму. Однако и в тюрьме, видя проходящего Менедема, Кратет высовывался и обзывал его Агамемнончиком и градоначальничком.
Был он отчасти замкнут и суеверен. Однажды с Асклепиадом он по недосмотру отведал в харчевне от брошенного мяса; узнав об этом, он побледнел и занемог, пока Асклепиад не вразумил его, что страдает он не от мяса, а от собственной мнительности.
В остальном был он человек великодушный и благородный. Даже телом своим он до старости оставался крепок и загорел не хуже любого атлета, был плотен и закален; и сложения он был соразмерного, как можно видеть по статуе в Эретрии на старом стадионе, где он представлен, словно с умыслом, почти нагим и тело его хорошо видно.
Был он и гостеприимен, и так как Эретрия – место нездоровое, то часто устраивал попойки – порою и для поэтов, и для музыкантов. Он любил и Арата, и трагика Ликофрона, и Антагора Родосского, но более всего он ценил Гомера, потом лириков, потом Софокла и даже Ахея, который, по его суждению, уступал в сатировских драмах одному Эсхилу. Оттого, говорят, он даже своим противникам в государстве отвечал стихами:
Опережает быстроту бессилье,
Орел влачится вслед за черепахой —
стихи эти Ахея, из сатировской драмы «Омфала». Поэтому не правы те, кто уверяют, будто он не читал ничего, кроме «Медеи» Еврипида (которую к тому же некоторые приписывают Неофрону Сикионскому).
К учителям из Платоновой и Ксенократовой школы, равно как и к Паребату Киренскому, он относился с презрением, зато восхищался Стильпоном; когда у него спросили мнение о Стильпоне, он только и ответил, что это – истинно свободный человек. Вообще же он был скрытен, и вести с ним дела было трудно – на все он отвечал уклончиво и находчиво. Спорщик он был отменный (пишет Антисфен в «Преемствах»); особенно он любил допрос такого рода: «То-то и то-то – вещи разные?» – «Так». – «Польза и благо – вещи разные?» «Так». – «Стало быть, польза не есть благо».
Говорят, он не признавал отрицательных аксиом и обращал их в положительные; а из положительных он признавал лишь простые и отвергал непростые, то есть составные и сложные. Гераклид пишет, что хотя по учению он и был платоником, однако диалектику он только вышучивал. Так, Алексин однажды задал ему вопрос: «Ты перестал бить своего отца?»[235 - Начало известного софизма: «Ты перестал бить своего отца?» – Нет. – «Значит, ты бьешь своего отца».] – а он ответил: «И не бил, и не переставал». Тот настаивал, чтобы было сказано простое «да» или «нет» во избежание двусмысленности; а он на это: «Смешно, если я буду следовать твоим правилам, когда можно взять и остановить тебя еще на пороге!»
Биону, который усердствовал, опровергая гадателей, он сказал: «Ты бьешь лежачих!»[236 - Пословица (буквально: «убиваешь убитых»).] А услышав, как кто-то говорил, что высшее благо иметь все, чего желаешь, он возразил: «Нет, гораздо выше – желать того, что тебе и вправду нужно».
Антигон Каристский утверждает, что он ничего не писал и не сочинял и поэтому не придерживался ничьих доводов. В разбирательствах был он, говорят, таким воинственным, что подчас уходил с подбитым глазом. Таков он был в речах, а в поведении, напротив, необычайно мягок. Над Алексином он много потешался и жестоко его вышучивал – и в то же время услужил ему, дав охрану его жене, когда она ехала от Дельфов до Халкиды и опасалась по дороге разбойников и грабителей.
Другом он был настоящим – это видно из того, как жил он душа в душу с Асклепиадом, которого любил не меньше, чем Пилад – своего друга. Асклепиад был старшим, и люди говорили, что это поэт, а Менедем – актер. Говорят, однажды Архиполид выписал им три тысячи драхм, но они так упрямо спорили за право взять свою долю вторым, что оба так и остались без денег. Еще говорят, что когда они женились, то на дочери женился Асклепиад, а на матери – Менедем; жена Асклепиада умерла раньше, и тогда он взял от Менедема его жену; а Менедем потом, став во главе города, нашел себе другую жену, богатую, однако хозяйство в их общем доме продолжал поручать своей первой жене. Впрочем, Асклепиад с Менедемом жили неприхотливо, пользуясь от большого малым. Впоследствии мальчик, которого любил Асклепиад, пришел однажды на пирушку, и молодые люди его не хотели принимать, а Менедем велел впустить: Асклепиад, сказал он, даже из могилы открывает ему эти двери.
Деньги на житье давали им Гиппоник Македонский и Агетор Ламийский: Агетор подарил по тридцать мин каждому, а Гиппоник дал Менедему две тысячи драхм на приданое дочерям: дочерей было трое (пишет Гераклид), а мать их была родом из Оропа.
Пирушки его обычно устраивались так. С двумя или тремя друзьями он завтракал не спеша, пока день не начинал клониться к закату, а затем кто-нибудь принимался созывать знакомых, которые приходили к нему уже пообедавши. Кто являлся слишком рано, прохаживался возле его дома, расспрашивал входящих, который час и что на столе; если на столе были овощи да соленая рыба, они расходились, если мясо – шли в гости. В летнее время на ложе стелили циновки, в зимнее – овчины; подушки нужно было приносить с собой. Круговая чаша была не более кружки; на закуску были стручки или бобы, иной раз груша или гранат, из свежих плодов, а иной раз горох или даже сухие смоквы. Обо всем этом сообщает Ликофрон в сатировской драме под заглавием «Менедем», сочиненной в похвалу философу. Вот несколько строк из нее:
За скромным пиром чаша невеликая
Ходила вкруговую без излишества,
И был разумный разговор закускою.
В первое время эретрийцы смотрели на него с презрением и обзывали пустозвоном и псом; а потом стали им восхищаться и даже вверили ему город. Он ездил послом к Птолемею и Лисимаху, всюду встречая почет; мало того, он был и у Деметрия и умерил ежегодную подать от своего города с двухсот талантов до пятидесяти. А оклеветанный перед Деметрием, будто он хотел предать город Птолемею, он оправдывался в письме, которое начинается так: «Менедем желает здравствовать царю Деметрию. Я слышал, что тебе донесли на меня…» Клеветником, по некоторому известию, был один его политический противник, по имени Эсхил.
В посольстве к Деметрию об Оропе[237 - Ороп – пограничный город между Аттикой и Беотией, частый объект их раздоров.] он вел себя тоже достойным образом (о чем упоминает и Евфант в «Истории»). Любил его и Антигон и даже объявлял себя его учеником. А Менедем в честь его победы над варварами при Лисимахии написал указ, простой и нельстивый, начинающийся так: «Военачальники и советники внесли предложение: так как царь Антигон, победив в сраженье варваров, возвращается в свои пределы и все дела его сбываются по предусмотрению, то совет и народ постановили…»
За эти и за иные проявления дружбы он был заподозрен, что хочет предать город Антигону, и по клевете Аристодема ушел в изгнание. Жил он в Оропе при храме Амфиарая. Но Гермипп рассказывает, что там пропали золотые сосуды, и тогда постановлением всех беотийцев ему было велено уйти; глубоко огорченный, он тайно пробрался в родной город, захватил жену с дочерьми и уехал к Антигону, где и умер от огорчения. А Гераклид рассказывает совсем противоположное: Менедем был у эретрийцев советником и не раз вызволял их от тираннов[238 - Имеется в виду переход Эретрии от олигархического режима, поддерживаемого Кассандром, к демократическому, поддерживаемому Деметрием, по-видимому, после смерти Кассандра в 298 г. до н. э.], призывая Деметрия; поэтому он не стал бы предавать город Антигону, и обвинение против него было клеветническим; к Антигону он явился в намерении вызволить отечество, но тот на это не пошел, и тогда Менедем от огорчения покончил с жизнью в семидневной голодовке[239 - Седьмой день считался в античной медицине самым опасным для голодающих.]. Подобным же образом повествует и Антигон Каристский. Единственным открытым врагом Менедема был Персей – он-то, по-видимому, и удержал Антигона от намерения восстановить в Эретрии ради Менедема народное правление[240 - Ошибка: в 267 г. до н. э. Антигон (несомненно, по просьбе Менедема) восстановил в Эретрии демократию (конечно, под своим контролем), и Менедем умер на родине]. Оттого-то однажды за вином Менедем, опровергнув Персея в его рассуждениях, сказал, между прочим: «Вот какой он философ; а человек он такой, что хуже его не было и не будет».
Умер он, по словам Гераклида, на 74-м году жизни. О нем также есть у нас стихи следующего содержания:
Мы о тебе, Менедем, проведали: сам по доброй воле
Жизнь угасил ты семидневным голодом.
В этом – великая честь Эретрии, но не Менедему:
Отчаянье – дурной вожатый мудрому[241 - АПл. V 40.].
Таковы сократики и их преемники. Теперь следует перейти к Платону, начинателю Академии, и его преемникам, поскольку они стяжали известность.
Книга третья
Платон
Платон, афинянин, сын Аристона и Периктионы (или Потоны), которая вела свой род от Солона. А именно у Солона был брат Дропид, у того – сын Критий, у того – Каллесхр, у того – Критий (из Тридцати тираннов) и Главкон, у Главкона – Хармид и Периктиона, а у нее и Аристона – Платон – в шестом поколении от Солона. А Солон возводил свой род к Нелею и Посидону. Говорят, что и отец его происходил от Кодра и Меланфа, а Кодр и Меланф (по словам Фрасила) – от Посидона.
Спевсипп (в книге под заглавием «Платонова тризна»), и Клеарх (в «Похвальном слове Платону»), и Анаксилаид (во II книге «О философах») пишут, что по Афинам ходил такой рассказ: когда Потона была в цвете юности, Аристон пытался овладеть ею, но безуспешно; и, прекратив свои попытки, он увидел образ Аполлона, после чего сохранял жену в чистоте, пока та не разрешилась младенцем.
Родился Платон в 88-ю олимпиаду, седьмого фаргелиона, в день, когда делосцы отмечают рождение Аполлона[242 - Ионийский праздник Фаргелий в конце мая. Приурочение дня рождения Платона к Аполлонову дню, по-видимому, искусственная комбинация, но очень древняя (так его праздновали ежегодно уже в Академии).], – так пишет Аполлодор в «Хронологии». Скончался он на свадебном пиру в первый год 108-й олимпиады, на 81-м году, – так пишет Гермипп. (Впрочем, Неанф говорит, что он умер 84 лет.) Таким образом, он на шесть лет моложе Исократа: тот родился при архонте Лисимахе, а Платон – при Аминии, в год смерти Перикла[243 - По Аполлодору, даты жизни Платона – 427–347 гг. до н. э., по Неандру – 429–347. Первая датировка считается более надежной.]. Был он из дема Коллит (как говорит Антилеонт во II книге «О сроках»), а родился, по мнению некоторых, на Эгине (в доме Фидиада, сына Фалеса, как пишет Фаворин в «Разнообразном повествовании»), куда отец его был послан вместе с другими поселенцами, но вернулся в Афины, когда их выгнали спартанцы, явившись на помощь Эгине. В Афинах он даже выступил хорегом[244 - Хорегия – финансирование театральных постановок («обучение хора») для праздника Дионисий: общественная повинность, налагавшаяся на богатых людей.](за счет Диона, как пишет Афинодор в VIII книге «Прогулок»). У него были два брата, Адимант и Главкон, и сестра Потона, мать Спевсиппа.
Грамоте он учился у Дионисия, о котором упоминает в своих «Соперниках»[245 - Платон. Соперники 132 а.], а гимнастикой занимался у борца Аристона из Аргоса – от него он и получил имя Платон («Широкий») за свое крепкое сложение, а прежде звался Аристоклом, по имени деда (так пишет Александр в «Преемствах»). Впрочем, некоторые полагают, что он так прозван за широту своего слова, а Неанф – что за широкий лоб. Иные говорят, будто он даже выступал борцом на Истме (так пишет Дикеарх в I книге «Жизнеописаний»), занимался живописью и сочинял стихи[246 - Образцы стихов Платона см. ниже, III 29–33.]– сперва дифирамбы, а потом лирику и трагедии. Но говорят, голос у него был слабый (так пишет и Тимофей Афинский в «Жизнеописаниях»).
Рассказывают, что Сократу однажды приснился сон, будто он держал на коленях лебеденка, а тот вдруг покрылся перьями и взлетел с дивным криком: а на следующий день он встретил Платона и сказал, что это и есть его лебедь. Сперва Платон занимался философией <в Академии, затем в саду близ Колона>[247 - Очевидная интерполяция (хотя и не отмеченная Лонгом): юношеские занятия Платона отнесены к месту его будущей славы.] так пишет Александр в «Преемствах»), следуя Гераклиту; но потом, готовясь выступить с трагедией на состязаниях, он услышал перед Дионисовым театром беседу Сократа и сжег свои стихи с такими словами:
Бог огня, поспеши: ты надобен нынче Платону![248 - Гомер. Ил. XVIII 392 («…ты надобен нынче Фетиде»). Ср. VI 95.]
И с этих пор (а было ему двадцать лет) стал он неизменным слушателем Сократа; после кончины Сократа примкнул к Кратилу, последователю Гераклита[249 - Ср. Аристотель. Метафизика I 6, 987 b 32.], и Гермогену, последователю Парменида; потом, в двадцать восемь лет (по словам Гермодора), вместе с некоторыми другими сократиками перебрался в Мегары к Евклиду; потом поехал в Кирену к математику Феодору; оттуда – в Италию, к пифагорейцам, Филолаю и Евриту; оттуда – в Египет к вещателям (говорят, туда его сопровождал Еврипид)[250 - Еврипид умер еще в 406 г. до н. э., и все предание о поездке Платона в Кирену и Египет представляется позднейшей легендой.]; там он заболел, и жрецы исцелили его морской водой, на что он и сказал:
Вода смывает все людское зло[251 - Еврипид. Ифигения в Тавриде 1193.] —
и повторил за Гомером, что «все египтяне – врачи»[252 - Гомер. Од. IV 231.]. Собирался Платон посетить и магов, но не сделал этого из-за азиатских войн.
Воротившись в Афины, он поселился в Академии. Это гимнасий в роще за городскими стенами, получивший свое название от героя Гекадема, как пишет и Евполид в комедии «Невоеннообязанные»:
У Гекадема-бога средь тенистых троп…
Также и Тимон, говоря о Платоне, пишет:
Был Широчайший водителем всех – речистых глашатай,
Сладкоголосый, подобно цикадам, которые в роще
У Гекадема поют, испуская лилейные звуки.
«Гекадемией» (через «Ге») назывался прежде и сам гимнасий.
Был наш философ дружен и с Исократом; Праксифан описывает, как они разговаривали о поэтах, когда Исократ приехал в гости к Платону в его имение.
В походах он участвовал трижды (говорит Аристоксен): один раз – на Танагру, другой – на Коринф, третий – к Делию, где весьма отличился.
Он соединил учения Гераклита, Пифагора и Сократа: о чувственно воспринимаемом он рассуждал по Гераклиту, об умопостигаемом – по Пифагору, а об общественном – по Сократу. Диону в Сицилии он поручил купить у Филолая три пифагорейские книги за сто мин (так говорит Сатир и некоторые другие) – достатком для этого он располагал, потому что от Дионисия он получил более 80 талантов (о чем пишет и Онетор в книге под заглавием «Наживаться ли мудрецу?»).
Многим он воспользовался и у Эпихарма, сочинителя комедий, переписав у него немалые части, – так утверждает Алким в четырех книгах «К Аминту»[253 - Пространно выписанное Диогеном Лаэртским сочинение Алкима, по-видимому, имело целью подчеркнуть преемственную связь Платона с пифагорейством, к которому принадлежал Эпихарм.]. В книге он пишет: «Очевидным представляется, что Платон многое говорит, следуя Эпихарму. Рассмотрим это. Платон утверждает, что чувственно воспринимаемое никогда не пребывает в своем качестве и количестве, но постоянно течет и меняется – словно отнимаешь число от того, что не имеет ни равенства, ни определенности, ни количества, ни качества[254 - Платон. Государство VII 524 а – 525.]. Таково все, в чем становление вечно, а сущности нет. И только умопостигаемое не знает ни убыли, ни прибыли: природе вечного приходится быть всегда подобной и тождественной самой себе. Так вот, Эпихарм о чувственно воспринимаемом и об умопостигаемом ясно сказал так:
– Но ведь боги были вечно, ни на миг не отсутствуя,
Всё всегда таково, как ныне, одним и тем же держится!
– Что же, молвят, будто Хаос первым возник из всех богов?
– Вздор! ведь и не из чего было возникнуть первовозникшему!
– Значит, первого не было вовсе?
– И второго не было!
Все, о чем мы здесь толкуем, спокон веку таково!..
… – Ну а если к четному числу или нечетному
Мы прибавим или отнимем единичку-камушек, —
Разве число останется тем же?
