– Этим вы и занимаетесь? – перебила его Жюльетта.
– Не совсем.
Он встал, подошел к стопкам, худо-бедно восстановленным Жюльеттой. И взял с каждой по книге.
– Вот. У нас есть некий довольно случайный ассортимент книг для чтения. “Война и мир” Толстого. “Скорбь ангелов” Йона Кальмана Стефанссона. “Французская сюита” Ирен Немировски. “Зимняя битва” Жан-Клода Мурлева. “Ничто не противится ночи” Дельфин де Виган. “Ланселот, или Рыцарь телеги” Кретьена де Труа. Следующий передатчик, который войдет в эту комнату, будет ответственным за распространение всех этих книг.
– Ответственным? – переспросила Жюльетта.
– Он не станет оставлять их под открытым небом или в поезде. Если угодно, он не станет полагаться на случай, чтобы они нашли читателя.
– Но как…
– Он должен выбрать для них читателя. Или читательницу. Кого-то, кого он приметит, за кем даже будет ходить по пятам, пока у него не окрепнет интуитивное убеждение, что этому человеку необходима именно такая книга. Не думайте, это самый настоящий труд. Книгу не отдают на пари или из прихоти, из желания потрясти или раззадорить, разве что без причины. Мои лучшие передатчики обладают огромным даром эмпатии: они чувствуют в глубине души, какие фрустрации, какие обиды копятся в недрах тела, с виду ничем не отличающегося от любого другого. То есть надо было сказать мой лучший передатчик: второй, к несчастью, недавно нас покинул.
Он положил книги, повернулся и взял двумя пальцами фотографию, увеличенную до формата А4.
– Я хотел ее повесить на стену здесь, в кабинете. Но ей бы это не понравилось. Она была очень скромная женщина, молчаливая, даже скрытная. Я так и не знаю точно, откуда она приходила. И так и не знаю, почему она решила уйти из жизни.
У Жюльетты перехватило горло. Стены из книг, казалось, надвигались на нее, плотные, угрожающие.
– Вы хотите сказать, что она…
– Да. Два дня назад она покончила с собой.
Он подтолкнул к Жюльетте лежащее на столе фото. Черно-белый снимок, слегка зернистый, детали размыты из-за расстояния и плохого качества съемки; но девушка сразу узнала дородную женщину в тесном зимнем пальто, чье лицо в три четверти смотрело в объектив.
Это была женщина с поваренной книгой, женщина с 6-й линии метро – та, что часто смотрела в окно с загадочной ждущей улыбкой.
– Правда, извините, мне так жаль… Какой я идиот!
Солиман повторял эту фразу уже четвертый или пятый раз. Он принес Жюльетте пачку бумажных платочков, еще одну чашку кофе и не слишком чистую тарелку, на которую вывернул все содержимое коробки с печеньем.
– Вы ее знали?
– Да, – наконец выговорила она. – Вообще-то нет. Мы с ней утром ездили по одной линии метро. Я в самом деле не видела ее ни вчера, ни позавчера. Могла бы догадаться… Я должна была бы что-то для нее сделать…
Он встал у нее за спиной и неловко сжал ее плечи. Как ни странно, от его угрюмого пожатия ей стало легче.
– Конечно же нет. Вы не смогли бы ничего сделать. Слушайте, мне очень жаль, правда жаль…
Жюльетта истерически засмеялась:
– Перестаньте все время это повторять.
Она выпрямилась, моргая, чтобы прогнать слезы. Комнатка, казалось, еще сузилась, словно книжные стены сделали шаг внутрь. Разумеется, этого не может быть. И этого изгиба не может быть, который, похоже, появился у нее над головой – неужто книги в верхнем ряду действительно склонились к ней, а их картонные корешки готовы шептать ей слова утешения?
Жюльетта помотала головой, встала, отряхнула юбку от крошек. Печенье показалось ей волглым, со странным вкусом – наверно, слишком много корицы. Сам он ничего не ел. Завитки пара, еще поднимавшиеся от кофемашины, которая издавала через равные промежутки времени легкое позвякивание, сплетались в подвижную вуаль перед его лицом, размывая черты. Она тайком разглядывала его, поднимала глаза и, встречаясь с ним взглядом, сразу их отводила. То, как он встал и зашел ей за спину, успокоило ее. Ей казалось, что она никогда не видела таких черных бровей, такого печального взгляда, хотя на его твердо очерченных губах все время играла мягкая улыбка. Лицо, наводившее на мысли о буре, победе и в то же время упадке. Сколько ему может быть лет?
– Мне правда нужно идти. – Она скорее уговаривала себя, чем предупреждала его.
– Но вы вернетесь.
Это не был вопрос. Он протянул ей пачку книг, перехваченных полотняным ремнем. Как раньше, подумала она, школьники так перетягивали учебники и забрасывали их за спину, твердым колотящимся грузом. Она не удивилась; представить в его руках пластиковый пакет было невозможно.
– Да. Вернусь.
Зажав книги под мышкой, она повернулась к нему спиной и направилась к двери. Но, уже взявшись за ручку, замерла.
– Вам не приходилось читать женские романы? – спросила она, не оборачиваясь.
– Я вас удивлю, – ответил он. – Приходилось. Иногда.
– Что происходит на 247-й странице?
Повисло молчание: он, видимо, обдумывал ее вопрос. Или, может, что-то ему вспомнилось. А потом сказал:
– На 247-й странице кажется, что все потеряно. Знаете, это самый лучший момент.
6
Стоя в переполненном вагоне, Жюльетта чувствовала, как висящая на плече холщовая сумка вонзается ей в бок, прямо между ребрами и левым бедром. Книги пытаются впиться в нее всеми своими бесчисленными углами, сказала она себе, толкаются, каждая хочет быть первой, пленные упрямые зверьки, сегодня утром они вели себя почти враждебно.
Она знала почему. Накануне, вернувшись домой – в конце концов она позвонила в агентство и сказала, что неважно себя чувствует, нет-нет, ничего серьезного, просто еще не совсем прошло, денек отдохнет и все будет в порядке, – она бесцеремонно засунула их в большую вторничную сумку для покупок, застегнула молнию, поставила мешок у входной двери, положила сверху зонтик, потому что прогноз на неделю отнюдь не радовал. Потом включила телевизор, прибавила звук и, поедая разогретую в микроволновке замороженную лазанью, стала смотреть документальный фильм про северных олуш, потом еще один, памяти закатившейся рок-звезды, ей надо было отгородиться всеми звуками мира от набитого книгами склада, от того часа, что она провела в крошечной комнатушке, нет, не крошечной, просто заваленной, в этом кабинете, где всякий пустой промежуток пространства, казалось, был застроен изнутри томами, расставленными на стеллажах или громоздящимися под столом, у кресла и на решетчатых полках открытого неморозящего холодильника.
Все вынесенное из этой комнаты она убрала подальше от своих глаз, чувств, даже памяти; набив рот почти сладкой лазаньей болоньезе промышленного изготовления, а голову – музыкой, восклицаниями, птичьими криками, признаниями, аналитикой, болтовней, она снова чувствовала под ногами твердую почву привычного, заурядного, не такого уж плохого, почти выносимого мира – или жизни, той единственной жизни, какую она знала.
И сегодня утром книги злились на нее за то, что она не обращала на них внимания.
Какая дурацкая мысль.
– Ну и ну, – проворчал ее сосед, низенький мужчина, упакованный в парку защитного цвета, – какая твердая у вас штуковина. Что это вы в сумке таскаете?
Глядя поверх его черепа с розовой блестящей плешью, просвечивающей между покрытых гелем прядей, она машинально ответила:
– Книги.
– В ваши годы? С ума сойти. Я не осуждаю, заметьте, читать – дело хорошее, но вам бы лучше…
Конца фразы Жюльетта не слышала, вагон, дернувшись, остановился, двери открылись, и ворчуна уже уносило потоком двинувшихся к выходу тел. Его место заняла высокая худая женщина в мятом плаще. Она не жаловалась, весь перегон натыкаясь при качке на книги, которые, казалось, сами собой улеглись так, чтобы выставить максимум острых углов при минимальном соприкосновении. Жюльетта мучилась из-за нее, вжималась в тонкую вибрирующую перегородку, но на лице, повернутом к ней в профиль, не отражалось ни малейшего неудобства; только тяжелая усталость, толстая, как долго наслаивавшаяся, слежавшаяся от времени корка.
Наконец она доехала до своей станции, протиснулась между потоком пассажиров, поднимавшихся по лестнице, и теми, что спускались вниз, споткнулась, ступив на тротуар, поискала взглядом витрину агентства, белые квадратики с ярко-оранжевой каймой, анонсы в витрине – и побежала к двери.
Она пришла первая. Теперь можно сбросить сумку под куртку, в металлический шкаф, куда обе сотрудницы убирали личные вещи. Неизвестно зачем хлопнув дверцей, она уселась за свой стол, на котором ее ждал ворох незаполненных досье и стикер, исписанный расхлябанным почерком Хлои:
Оклемалась? Я седни на выходе, иду прямо в уродский флэт на улице Г. Чмоки!
“Уродский флэт на улице Г.” означал долгую, очень долгую отлучку. Хлоя считала эти полсотни квадратных метров, где почти все пространство сжирал коридор и нелепая огромная ванная с ванной на ржавых львиных лапах, своим личным врагом. Несколько дней назад Жюльетта слушала, как она, разрабатывая план сражения, вдохновенно перечисляет преимущества сидения в ванне посреди Парижа.
