Мисс Бэрроу уехала через две недели. Она посадила жуткий синяк под глазом, якобы наткнувшись в темноте на старые часы, а потом едва не охромела, налетев бедром на тяжелое ведро с углем. В обоих случаях Констанция не видела, как это произошло. Хэнли никогда не был особо разговорчивым, а после отъезда мисс Бэрроу окончательно ушел в себя. Его и раньше раздражали всякие мелочи, но теперь любая помеха желаниям повергала его в черную меланхолию, которая могла длиться неделями. Хэнли жестоко избивал своих собак и однажды выбросил кошку из окна. Если Констанция попадалась ему на пути, он грубо отталкивал ее, а один раз даже отшвырнул ногой. На робкие попытки жены протестовать отвечал площадной бранью.
Хэнли перестал делать земляные горки в саду и, кажется, начал меньше пить. Но жить с ним было все равно что делить кров с диким и опасным хищником, который может дни напролет проводить в мрачном молчании, а потом вдруг взорваться приступом бешеной ярости, приводившим Констанцию в такой ужас, что она пряталась в своей комнате, ожидая, пока муж успокоится. Странно, что при этом он всегда умел находить слуг. Стоило ему выставить за порог кухарку или горничную, как сразу находились новые. И каждый раз это был кто-то из местных женщин, неизменно преданных Хэнли, зато враждебных к Констанции.
Наконец, измученная и напуганная, она осмелилась пренебречь запретом Хэнли и отправилась за советом к викарию. Тот предложил ей вернуться к родителям. Констанции и самой приходило в голову, что это самый лучший выход. Теперь она не сомневалась, что ее муж безумен.
– Порой мне кажется, будто он сам дьявол, – пожаловалась она со слезами на глазах.
– В смысле, одержим бесом? – уточнил викарий. – Местные жители уже давно пытаются убедить меня в том, что среди них живет дьявол. Даже утверждают, что иногда он являет себя публично. Но, к счастью, я целиком занят своими минойцами, и у меня нет времени на подобную чепуху.
Констанции решила, что для нее у викария тоже нет времени. Вспомнила, что отказала ему в просьбе о базаре, и хотя это не особенно расстроило его, сейчас он явно не собирался вешать на себя ее проблемы. Викарий продемонстрировал это вежливо, однако недвусмысленно, и Констанция, будучи особой более чувствительной, чем можно было ожидать от ребенка с такой матерью, вернулась в Неот-Хаус. К счастью, Хэнли находился в состоянии безмолвия. Он бросил на нее угрюмый взгляд, но промолчал. В ту же ночь она последовала за ним в поселок, чтобы выяснить, куда он ходит и – если получится – чем занимается во время своих полуночных прогулок, которые повторялись теперь чаще. В ее голове мелькала мысль, что если она сумеет предоставить лондонскому доктору конкретные доказательства странностей супруга, то его поместят в клинику и вылечат. Несмотря на грубое обращение, Констанция была полна благожелательности к мужу и объясняла его поведение тем, что его контузило на фронте.
Хэнли прошел мимо темного особняка и углубился в парк. Здесь он принялся ходить зигзагами, следуя какому-то странному и, как ей вначале представлялось, необъяснимому маршруту. Но через несколько минут Констанция поняла, что он просто переходил от вяза к вязу, пропуская остальные деревья и нежно гладя каждый ствол. Когда ее уже стало утомлять это бессмысленное блуждание, Хэнли свернул на юг и покинул парк, перебравшись через стену. Констанция подождала, когда он отойдет подальше, и последовала его примеру. Перелезть через ограду оказалось просто: несколько плит из нее были вынуты и сложены в виде лесенки.
К удивлению Констанции, Хэнли привел ее к церкви, находившейся на другом конце поселка. Пуллборо никогда не запирал ее. Вне себя от волнения и страха, Констанция вошла через южную дверь и остановилась, не решаясь шагнуть в темноту, хотя слышала, как Хэнли спотыкался, поднимаясь по ступеням алтаря. У нее возникло неясное чувство, что следует как-то помешать этому кощунственному вторжению в святое место, но она слишком боялась мужа, чтобы обнаружить свое присутствие. Вскоре в глубокой тишине послышалось невнятное бормотание, словно Хэнли молился, а минуту спустя его неуверенные шаги направились обратно к выходу.
Констанция отступила в сторону и спряталась в складках дверного полога, пока муж не вышел наружу. Тогда она снова последовала за ним. На сей раз он обогнул церковный дворик, словно что-то выискивая среди могил. Наконец наклонился, и Констанция увидела, как на землю упал яркий луч его фонарика. Она подкралась ближе. Свет погас. Хэнли выпрямился и, развернувшись, направился прямо к ней. Констанция, скорчившись под ветками тиса, пропустила его мимо и снова двинулась за ним.
Его путь лежал к единственному домику в поселке, где еще горел свет. Констанция мало знала о местных обитателях и понятия не имела, кто здесь жил. Хэнли толчком открыл маленькие воротца, прошел по дорожке через сад и постучал в дверь. Она сразу открылась и захлопнулась за ним.
Констанция вдруг поняла, что очень устала. Она понимала, что бесполезно пытаться заглянуть в окно, поскольку снаружи его закрывали густые заросли герани.
Констанция села у ворот на мокрую от росы траву и стала ждать Хэнли. Она не сомневалась, что он пришел сюда, чтобы провести ночь с какой-то женщиной, живущей в этом доме, и решила, что, немного отдохнув, вернется в Неот-Хаус и ляжет в постель. Никаких планов на будущее у нее не было. В голове мелькали туманные мысли о разводе, но она не представляла, какие доказательства нужно предъявить для расторжения брака. К тому же полученное воспитание заставляло ее восставать против любого нарушения супружеских обетов, принесенных в те времена, когда она с оптимизмом смотрела в будущее и надеялась на счастливое замужество.
Но Хэнли не дал ей отдохнуть. Вскоре дверь снова отворилась, и он вышел на крыльцо, а вслед ему, словно какой-то грешный дух, завыл женский голос:
– Закопай это во имя Старца, мастер! И ничего не забудь, не то твои труды пропадут даром!
Констанция узнала этот голос. Три дня назад Хэнли поручил ей принять новую горничную, девушку по имени Флюк. Это была ее мать. Она явилась в Неот-Хаус вместе с дочерью и говорила без умолку – гораздо больше, чем сама хозяйка дома. Констанция слышала, что у нее была репутация ведьмы. Ведовство, являвшееся в Лондоне предметом чисто интеллектуального интереса, как в историческом, так и в философском плане, в Саксон-Уолл считалось реальной силой, которую боялись и ненавидели. Констанция решила, что старуха вполне могла быть ведьмой. Иначе откуда брались бы истории про кровавую луну, адских гончих и крылатых змеев?
Женщина рассмеялась, а потом дверь закрылась. Хэнли, неся какой-то груз, прошел совсем рядом с Констанцией, вжавшейся в живую изгородь, и в этот момент ее плеча коснулось что-то легкое, словно на нее упал древесный лист. Она подняла руку и нащупала нечто похожее на колос. Это был сухой початок кукурузы. Осторожно ощупав его, Констанция выковыряла несколько зернышек и машинально отправила их в рот.
Потом она встала и отправилась за мужем в Неот-Хаус.
Когда они только приехали в Саксон-Уолл, Констанция решила, что комната, расположенная прямо под ее спальней, может стать уютным гнездышком, где она будет читать или вязать, заниматься вышивкой или лепить из глины, чтобы не мозолить глаза мужу, когда тот захочет побыть один. Хэнли понравилась эта идея, и через несколько месяцев две смежные комнатки стали для нее привычным убежищем, где она пряталась от его мрачного молчания или приступов его ярости.
Хэнли стал огибать дом, пока не дошел до ее комнат. Здесь он положил кукурузный сноп на край лужайки и, сопровождаемый Констанцией (которая теперь окончательно убедилась, что муж спятил), сходил в конюшню за фонарем, зажег его и вернулся обратно. Рядом из цветочной клумбы торчала лопата. Вооружившись этим инструментом, он выкопал яму под окном ее спальни, положил в нее сноп и забросал его землей, после чего спокойно отправился в дом, очевидно, чтобы лечь в постель.
Констанция подождала еще четверть часа.
Потом в лихорадочной спешке она откопала сноп, перекрученный и скрепленный булавками так, что из него получилось нечто вроде человеческой фигуры, напоминавшей, как ей показалось, ее собственную. Оставив яму открытой, Констанция распахнула свое окно, бросила в него кукурузу и забралась в комнату через подоконник.
У нее было немного денег. Спалив сноп в камине, она пересчитала свои средства и, несмотря на усталость, пешком отправилась на станцию, решив ни в коем случае не оставаться в этом проклятом месте, а вернуться к родителям и попросить у отца совета насчет докторов для Хэнли. На рассвете доковыляла до станции, два часа прождала поезд и наконец добралась до отцовского дома в Кенсингтоне, где выяснилось, что у нее сильнейшая лихорадка и ей срочно нужна врачебная помощь.
Отец и мать пришли в ужас. Они тщательно ухаживали за дочерью и по фразам, вырывавшимся у нее в бреду, догадались о причинах ее тяжелого состояния и твердо решили, что она не вернется к мужу.
Однако после выздоровления Констанция проявила неожиданное упрямство, заявив, что непременно должна вернуться к мужу. Она провела много времени, размышляя о своем странном поведении: выкапывание кукурузы, сожжение снопа, – и убедила себя в том, что все это ей померещилось. Вот только следы от булавок, впившихся ей в руки, сильно воспалились и никак не заживали.
За это время мать Констанции сделала несколько эпизодических, однако настойчивых попыток выяснить, в какой именно момент с медицинской точки зрения обычные странности пациента начинают считаться психической болезнью.
Лондонский врач, ничего не зная о Хэнли и решив, будто нервная мамаша беспокоится об умственном здоровье своей дочери, поднял планку психопатического расстройства так высоко, что у бедной женщины сложилось убеждение, что только массовое убийство способно убедить доктора в чьем-либо безумии. Облегчение, смешанное с отчаянием, заставило ее уступить Констанции, которая вознамерилась вернуться в Саксон-Уолл.
Родители сделали все возможное, чтобы переубедить дочь, но их попытки разбились о ее упрямство. Констанция упорно твердила, что нужна своему мужу. Растерянная мать позволила ей уехать.
– Похоже, он ее заколдовал, – пробормотала она.
Муж буркнул что-то неразборчивое, но в его глазах мелькал страх.
Глава II
«Чей крик меня понудил с ложа встать,
Страх леденящий в сердце водрузив?»
Томас Кид. Испанская трагедия. Акт II, сцена V.
В конце месяца, протянув столько времени, сколько позволяла совесть, Констанция вернулась в Неот-Хаус. Она прибыла туда в шесть часов вечера. Поездка на поезде через всю страну и длинный путь от станции до Саксон-Уолл заняли пять с половиной часов, и она чувствовала себя очень уставшей. Констанция понятия не имела, что ждет ее дома. По настоянию матери она трижды писала Хэнли, но тот ни разу не ответил.
– Лучше останься с нами, – твердила мать. – Пусть в Неот-Хаус съездит отец и поговорит с твоим ненормальным мужем. Если бы ты вела себя более осторожно, милая, и не стала бы выходить замуж за первого встречного, о котором мы не знаем ничего, кроме того, что он собирался прыгнуть в колодец, – скольких тревог и печалей мы могли бы избежать! Но теперь поздно об этом жалеть. Я знаю только одно – ты не должна к нему возвращаться. Если совершишь такую глупость, я отказываюсь за что-либо отвечать!
– Я собираюсь уехать к концу месяца, – сухо произнесла Констанция. – Он мой муж, и я должна быть с ним.
– Ты спятила, – покачала головой мать, но в ее голосе было больше страха, чем злости.
Отец предложил поехать вместе с ней, однако Констанция категорически отказалась от его помощи, пообещав вернуться домой, если дела пойдут совсем плохо.
Приблизившись к гостиной, она услышала голоса и смех Хэнли. Он редко смеялся, и этот звук поразил ее. Констанция быстро поднялась по лестнице в свою спальню. Постель была не убрана, словно в ней недавно кто-то спал. Вид смятых простыней и скомканной пижамы не подготовил ее к тому, что она увидела через несколько минут, когда, торопливо прибравшись в комнате, спустилась вниз.
Хэнли сидел, развалившись в кресле, и держа в объятиях полуодетую девушку, черноглазую и белокожую, с мрачновато-красивым лицом, – горничную Флюк. На ее молочной шее поблескивало жемчужное ожерелье, которое Констанции подарил отец на восемнадцатилетие.
Констанция застыла в дверях, почувствовав легкое головокружение, но взяла в себя в руки и пробормотала:
– Хэнли, я… я вернулась, дорогой. Что ты хочешь к чаю?
С лица мужа мгновенно исчезло выражение игривости, и оно сразу стало настороженным и хитрым. Он обнажил зубы, хотя и без намека на улыбку, и обратился к сидевшей на его коленях девушке:
– Дилайла, кто-то услышал наш зов. Сходи, принеси чаю, дорогая. Да поживее. – И он столкнул ее на пол, словно она была назойливой собакой.
Констанция подошла ближе и сказала:
– Хэнли, я не хочу чаю. Я лучше подожду. Я думала, это ты пьешь чай. Уже шесть часов вечера или больше.
– Ужина не будет, – усмехнулся он. – В доме нет слуг. Все ушли. Разбежались, как только умерла Констанция. Вряд ли ты помнишь Констанцию. Она была полной дурой. Ни за что не согласился бы жить с ней. Она меня раздражала. Хорошо, что я от нее избавился.
Как он и сказал, в доме не было ни одного слуги. В кухне громоздились горы грязных тарелок, чашек и стаканов, а из кладовой разило сгнившим луком. Подставка для сушки, на которой, судя по всему, разделывали курицу, была заляпана кровью; из кастрюли на плите торчали перья. На полу, усыпанном теми же перьями, валялись пивные бутылки, а на оконной раме висели в ряд куриные гребешки и ножки, крепко приколоченные к дереву.
Констанция машинально принялась за работу. Приведя кухню в относительный порядок, она заварила себе чай, обнаруженный в одном из шкафчиков, выпила чашку и отправилась к старому доктору Кревистеру, который жил в дальнем конце поселка рядом с приходским священником. Тот усадил Констанцию в темно-бордовое кожаное кресло с грубо торчавшим наружу конским волосом и выслушал ее опасения по поводу душевного здоровья мужа. Потом покачал головой.
– Вероятно, это следствие продолжительного стресса, – заметил доктор. – Что вполне может привести к полному безумию, миссис Миддлтон. Вы знаете, что после вашего отъезда в этом доме умер ребенок? Я подозреваю, что его убили.
