Купите Рубенса!

Парные консоли

Была среда.

Было скучное осеннее утро, когда на пару с охранником Олегом я торчал в своей галерее, или, попросту говоря, антикварной лавке.

К тому же за окном беспросветно дождило. В такие дни и погоды нашествие клиентов не предполагается, и в зале напрасно пылится красная мебель, тускнеет бронза и отбивают жизнь напольные часы. В такие дни хочется покоя и размышления. Мой Олег, не дорешив кроссворда, задремал с пистолетом на боку, я же наполнил коньяком любимый рёмер, намереваясь неторопливо испить из старого зеленого стекла и подумать о вечном.

Как вдруг к галерее подъехал классный белый «мерседес».

То, что он классный, я углядел даже сквозь мокрую пелену. Пятисотый или что-то в этом роде.

Ну, «мерс» и «мерс», кого им, на фиг, удивишь. Но то, что вышло, вернее, выкатилось из него, лично меня удивило сильно. Мужчина-шар, одинаковый во всех измерениях, что снизу вверх, что по горизонтали. Не в смысле широкоплечести, а в смысле ширины в животе.

Сразу было видно, что у человека есть деньги.

Он не шел – он плыл к галерее, полный уважения к себе как к хозяину жизни.

Я задвинул в ящик стола невыпитую рюмку, кашлянул для побудки Олегу и встретил клиента на пороге с заинтересованностью на лице.

– Здорово, дядя, – гастрономно выдохнул мне в лицо мужчина-шар. – Жене моей презент нужен. Цена не волнует.

Я задал ему несколько вежливых вопросов, из которых уяснил, что ни живопись, ни фарфор его не интересовали. Предмет ему нужен был мебельный, для загородного дома, и, подмигнув Олегу, я повел его в зал, где выставлял мебель.

Чтобы разжечь в клиенте покупательский азарт, я, как водится, стал рассказывать байки о временах и стилях и о разных дворянских слабостях-предпочтениях, но по лицу его видел, что слушал он меня вполне пренебрежительно. Ничто из моей мебели ему не нравилось.

Вдруг, совершенно непонятно почему, он сам тормознул возле двух консолей карельской березы.

Господи, почему именно возле них? Не знаю. Но знаю, что тайная власть старинных вещей над нами существует. Поколения людей, которые столетиями жили среди них, заряжают их особой энергией. Хорошо, если доброй.

– То что надо, – сказал клиент. – Почем?

Смиренно, как кролик, я посмотрел ему в глаза и назвал сумасшедшую, с расчетом на торговлю, цену: десять тысяч долларов. Но торговли, на мою удачу, не случилось.

– Нормально, – сказал он. – Одну беру, нет вопросов.

Я извинился и объяснил, что вещи эти парные и что одна консоль не продается. Мужчина-шар подмигнул.

– А за сколько она у тебя не продается? – спросил он.

Я вежливо добавил, что вещи эти редкие, русской дворцовой работы конца восемнадцатого века и разбивать их поодиночке грешно и почти преступно.

– А ты разбей, – сказал он. – Подумаешь, делов-то. Тумбы, блин.

Он нравился мне, этот мужчина-шар, он был мне даже чем-то симпатичен. Он или его деньги? Теперь уже это не имеет значения. А тогда со всем пылом я принялся его убеждать приобрести обе консоли сразу и даже обещал скидку. Но чем больше я убеждал, тем неприступнее он стоял на своем.

– Нет. Жене не понравится. На одну-то я башку лосевую поставлю, которую сам на охоте добыл. А вторая мне на что?

Мы оба перешли почти на крик. Мы спорили так громко, что Олег как бы ненароком расстегнул кобуру, а заглянувший в галерею случайный человек тотчас в испуге растворился за дверью.

– Я все равно тебя сломаю, – сказал Шар. – Почем, говоришь, у тебя пара? Десять штук? Я беру одну. Но за восемь.

Это был сильный ход. Я, конечно, сообразил, что если отдать ему одну за восемь, то уж вторую-то я худо-бедно за четыре продам. Тогда в сумме получится двенадцать, на две тысячи больше, чем я запрашивал. Похоже, он действительно меня сломал. Или я его?

Как бы там ни было, я согласился, и мы ударили по рукам. Мужчина-шар выложил деньги, новенькие, в банковской упаковке, что я почему-то особенно в клиенте уважаю. Олег помог ему загрузить консоль в «мерседес». Прощальный взмах руки сквозь пелену дождя, и счастливый обладатель консоли исчез вместе с «мерседесом».

В приподнятом настроении я вернулся к столу, в ящике которого томился наполненный коньяком рёмер. День начинался удачно.

Я расковырял на шоколаде хрустящую фольгу и нарезал дольками зеленое яблоко. Я поднес к губам рёмер и сделал медленный первый глоток. Коньяк вспыхнул во мне изумительным огнем, организм потребовал продолжения, но его не последовало.

Потому что в галерею влетел красный плащ и в нем – Лизка.

Лизавета – моя подруга. Ослепительно красивая, легкая и стремительная, как набегающая волна. Не подумайте лишнего – подруга, безо всяких там мыслей. Хотя, если честно, мысли такие были. Не могли не быть.

– Пьешь? – с ходу спросила Лизка, умевшая смотреть в корень.

– Будешь? – спросил я, нуждавшийся в компании.

– Спешу, – как обычно ответила она. – Послушай, у тебя вроде бы две консоли были. Где вторая?

Я рассказал ей завершившуюся четверть часа назад эпопею, и она чертыхнулась. Лиза была дизайнером по интерьеру, обставляла квартиры и особняки богачей.

– Черт! – в сердцах повторила она. – Мне обе были нужны. Ладно, возьму хоть одну. Сколько?

Я, как задумывал, назвал ей цену: четыре тысячи.

– По-моему, ты понервничал, – сказала умевшая смотреть в корень Лизка. – Успокойся и еще раз: сколько?

– Три, – сказал я.

– Ты настоящий товарищ, – сказала она. – За две я беру.

Я не успел открыть рот, как она изящным движением поднесла к моим глазам пачку денег. Глаза, которые видят так близко деньги, это уже совсем другие глаза. Сражаться с Лизкой бессмысленно, понял я, и сдался.

Все остальное произошло стремительно, в ее, Лизаветином, духе. И через минуту мой верный Олег с консолью на плече, сопровождаемый ее новой хозяйкой, покинул галерею. Волна нахлынула и волна отхлынула, оставив на песке, то есть в моем кармане, две тысячи долларов.

Что вовсе было неплохо, подумал я, возвращаясь к рёмеру и размышляя о роли везения в жизни человека. Худо-бедно, в неторговый день я в два касания получил десять тысяч долларов за предметы, которые на самом деле с трудом стоили половину. «За везение», провозгласил я про себя тост и пригубил заветный рёмер.

Однако, как выяснилось, насчет везения я несколько погорячился. Не прошло и пятнадцати минут, как к галерее снова причалил белый «мерседес», и тупая игла недоброго предчувствия кольнула меня в разогретое коньяком сердце.

Мужчина-шар, утратив прежнее к себе уважение, уже не плыл, он двигался под дождем вполне обреченно. «Как побитая собака», пришло мне в голову и, пожалуй, такое сравнение подходило к нему сейчас как нельзя лучше. Хозяин же этой «собаки», направляясь к моей двери, вышагивал твердо, без малейшего желания сбавить ход или оглянуться. Это была женщина. Вероятнее всего, та самая жена, которой был нужен презент. Консоль ей не понравилась, кисло подумал я, предмет будут возвращать и требовать назад деньги.

Ворвавшись в лавку как тайфун, женщина бросила на пол зонт, с которого побежали струйки воды, и закричала:

– Этот идиот, как всегда, свалял дурака, когда купил у вас тумбу.

«Начинается», – подумал я.

– Я сглупил, Лора – покорно признал муж. – Бывает.

– Молчи, недоумок! – Лора снова обернулась ко мне. – Он купил одну тумбу, в то время как каждый нормальный купил бы две.

Вот это поворот, сообразил я. Неизвестно, что хуже.

– Я немедленно беру вторую, – сказала Лора. – Где она?

– Видите ли, дело в том, – как можно дружелюбней сказал я, – что ее уже нет.

– Дед, – обалдел муж, – ты чего?

– Так, – сказала мне Лора. – Если будешь набивать цену, сильно пострадаешь. Я знаю, он заплатил за тумбу пятерку. Больше не дам ни копейки.

Муж-шар отчаянно мне подмигивал, в то время как я отчаянно соображал. С одной стороны, муж обманул жену – это понятно, и я его не выдам, поскольку есть промеж мужчин вещи святые, договоренности не требующие, с другой стороны, получить за консоль пять тысяч было бы несколько приятней, чем две, но с третьей стороны, консоль-то уже продана и находится в надежных Лизкиных руках.

– Видите ли, – как можно мягче снова начал я, – я бы рад вам помочь, но консоль действительно продана четверть часа назад. Так что сделать я ничего уже не могу.

Тут начался такой крик, такие сперва посулы, а потом такие угрозы, что Олегу снова, как бы ненароком, пришлось расстегнуть кобуру.

Тишина, столь необходимая антикварному делу, восстановилась только тогда, когда я согласился набрать Лизаветин номер и передал трубку Лоре.

Лориной вежливости хватило секунд на пятнадцать, дальше началось бесконтрольное словоизвержение. Потому что моя Елизавета, как я и предполагал, с хода отвергла предложение расстаться с консолью. Даже за сумму большую, чем она мне заплатила. Мало того, она привела меня в восторг, который, признаться, я с трудом скрыл, когда предложила откупить консоль у Лоры.

Понятно, что женские переговоры закончились так, как и должны были закончиться; трубка была с негодованием отброшена, и в галерее установилось напряжение в тысячу вольт, опасное для жизни.

Ей-богу, мне стало их даже жалко. Шар сдулся, тайфун стих, и смотреть на них без сочувствия было невозможно. Лора курила одну за другой тонкие дамские сигареты и с хрустом ломала розовые накладные ногти, муж то и дело подтягивал на кадыке узел шелкового галстука, который вдруг напомнил мне роковую удавку суицидника.

Я, как мог, пытался их утешить. Я сказал, что первые же подобные консоли продам только им, я предложил приобрести что-нибудь другое, я даже предложил им выпить со мной коньяка – всё было напрасно.

Наконец прозвучал приговор, который огласила Лора.

– Сам вляпался, – хладнокровно сказала она мужу, – сам и отмывайся. Делай с этой Лизкой что хочешь, но обе консоли должны быть у меня…

С этими словами она взяла зонтик и ступила под дождь. Пожав мне руку, – вы, конечно, помните за что, – за ней поспешил бывший шар. Фигуры размазались дождем. Несколько мгновений – и белый «мерседес» уплыл по асфальтовой реке.

Я наполнил коньяком рёмер и рюмку для Олега. Мы покачали головами, посмеялись и выпили. Закурили, я – сигару, Олег – сигарету, и быстро успокоились. Дело было сделано, деньги лежали в сейфе. Всё обошлось и забудется, подумали мы. Обычная антикварная история.

Как вскоре выяснилось, на этот раз мы ошиблись оба…

Однако мой зеленый рёмер снова полон. Я прикладываюсь к стеклу и, прежде чем проглотить, долго смакую на языке пятнышко тепла.

Что же было дальше?

Шар позвонил по поводу консолей Лизавете и сделал ей такое предложение, от которого она не смогла отказаться. Они встретились и провели переговоры.

Всю последующую историю я знаю со слов Лизки и Лоры. Полярные точки зрения дали мне возможность выявить правду. Ее нельзя научно подтвердить или опровергнуть, в нее, как в Бога, приходится лишь верить.

Кого-то эта история озадачит, кого-то ужаснет, кого-то, как меня, убедит в том, что он ни черта не смыслит в женщинах.

Следите за фактами, господа.

Факт, что переговоры между Шаром и Лизой становились все интенсивнее.

Факт, что через некоторое время стороны продолжили обмен мнениями на Канарских островах, о чем Лора поначалу и понятия не имела.

Кто знает, когда хватает за сердце любовь? С какого проблеска в глазах начинается она, с какого мгновенного, как укол шипучки, толчка в голову?

Шар и Лиза – это тоже факт. Я знал, что ей тридцать, знал, что не замужем. Предложений на этот счет у нее было предостаточно, но Лизавета всегда искала идеал, что редкость в наше время и что вызывало у меня восхищение. Оказалось, ее идеалом был Шар.

В день их возвращения с Канар в галерею ворвалась Лора, и мы с Олегом снова оказались в эпицентре тайфуна. Лора потребовала от меня на выбор: либо я дам ей телефон «этой мерзавки», либо она разнесет галерею на антикварные кусочки. Не могу не отметить, что угрозы ее были столь реальны, что Олегу снова пришлось ненароком расстегнуть кобуру.

Мне понадобилась добрая порция коньяка и все мое лукавое искусство уговаривать клиента, чтобы как-то ее утихомирить. Тайфун Лора сник, пролился дождем, то есть слезами, и, мрачно усмехнувшись, исчез. Усмешка мне почему-то не понравилась.

Я тотчас позвонил Лизавете; образумить ее, предупредить об опасности – вот чего я добивался. Но Лизкин телефон молчал.

А через некоторое время я узнал, что мужчина-шар найден возле Лизиного дома с двумя дырками в голове.

А еще через некоторое время Лора вновь появилась в галерее. Она была суха и деловита, глаза прикрывали темные очки. Двое сопровождавших ее неприметных мужчин внесли и поставили на прежнее место ту самую консоль. Я молча вернул ей деньги, ни о чем расспрашивать не стал. Она молча деньги приняла, кивнула и исчезла.

Неделю спустя привезли консоль от Лизы. Потом она позвонила сама, поблагодарила за всё и сказала, что уезжает далеко и надолго. Звонки мои она видела на дисплее мобильника, но говорить тогда ни с кем не хотела, «потому что рядом был Алеша, а когда рядом со мной был Алеша…» – моя Елизавета не смогла договорить…

Так я впервые узнал его имя. Оказывается, Шар для кого-то был Алешей…

Консоли парные, карельской березы снова в продаже, стоят на своем привычном месте, словно ничего и не произошло. Только цена на них другая, много меньше. Хочу продать и избавиться. Но пока никто не берет.

Я снова наполняю зеленый рёмер и думаю о тайной власти над нами старинных вещей. Я думаю о том, что мы не исчезаем; мы остаемся в детях и делах, а также в вещах, добавил бы я. Мы уходим, а они живут дальше, и к ним в гости, на временную побывку приходят другие люди. Которые передают им свое добро. Или свое зло.

Я делаю хороший глоток. Из старого стекла коньяк во сто крат вкуснее, чем из обычной рюмки. Уж в этом-то я смыслю.

Боголюбов

«Стрела» не опоздала.

Он ступил на знакомый холодный перрон, услышал гимн города, сопровождавший приход ночного экспресса, и заметно воодушевился. Он снова был в Питере, и пока все шло хорошо.

Была только половина девятого утра. Бумажка с номером телефона жгла ему руки, но звонить в интеллигентный дом, да еще в воскресенье было рановато; и звонить он не стал, поскольку был человеком воспитанным.

Убивая время, он двинулся пешком от Московского вокзала по Невскому, с удовольствием наблюдая жизнь просыпающегося города.

Для питерской осени он был одет довольно легко. Кроссовки, потертые джинсы, куртка-ветровка и бейсболка на седеющей голове – вот и вся одежда. Ничто не мешало беззаботной утренней прогулке. Разве что старенький, непривлекательный кейс в руке, в котором лежало сто пятьдесят тысяч долларов, пятнадцать аккуратных пачек по десять тысяч в каждой.

Он любил этот мрачноватый, умирающий город. Любил его дворцы и сокровища, но больше – его неяркое матовое солнце, серенькое небо и долгие дожди, его сырой, пахнущий морем воздух, всю его загадочную ауру, столь благодатную для романтиков и психопатов.

Он вдруг поймал себя на мысли, что люди, населяющие ныне этот город, совершенно городу не соответствуют, ни архитектуре его, ни духу. Гордые и вельможные петербуржцы, для которых он строился, давным-давно покинули его, ушли в небытие, все, до единого, город же захватили совсем другие существа, черненькие, серенькие, суетливые, снующие теперь по чуждым им великим улицам и проспектам.

Себя, однако, он к таковым не относил.

Мысль о городе тотчас перебилась другой, главной мыслью: он приехал сюда с глобальной целью, и если все выйдет, как он задумал, если получится… о, боясь сглазить, он запрещал себе даже думать об этом, но мысли, которые он гнал, все равно возникали в его голове вороватыми проблесками.

Если все выйдет, он наконец-то купит дом под Москвой. Трехэтажный, с бассейном и охраной. И дорогую новую машину. Обязательно новую, ездить на подержанных, пахнущих чужими духами пятилетках было уже невмоготу. Не хватит на дом и машину сразу – хотя бы дом и что-нибудь по-настоящему дорогое Рите. Благодаря Рите он получил этот телефон, и надо уметь быть благодарным. Дальше фантазия не работала, что несколько расстроило его. Дом, машина, девушки, может быть, путешествия – и это все? Ограничен, подумал он. Такой же, как все, только делаю вид.

Дойдя до Аничкова моста, он минут пять в упоительном восхищении простоял у клодтовских коней, после чего свернул на набережную и аппетитно позавтракал в блинной. И блины с вареньем были неплохи, и аромат кофе, и стук ложечек, и негромкий голос сероглазой официантки, и чайки на воде за окном – все ему нравилось. И всё, казалось, предвещало удачу.

Он взглянул на часы и понял: можно звонить.

Ему ответил слабый, надтреснутый женский голос.

– Александра Ипполитовна, здравствуйте, – сказал он как можно более теплым и располагающим тоном. – Я от Маргариты Семеновны. По поводу вашей просьбы. Я приехал.

– Не понимаю, – раздраженно ответил голос. – Какая еще Маргарита Семеновна?.. Варя!

В трубке зазвучал другой голос – несильный, но внятный.

Варя оказалась дочерью Александры Ипполитовны, то есть правнучкой того самого профессора, о котором рассказывала Рита. Рита не подвела, подумал он. Ему удалось толково и быстро обо всем с Варей договориться. Главное, от чего по спине пробежали мурашки удовольствия, он получил, наконец, приглашение в дом.

Выйдя из блинной, он тотчас взял такси и назвал адрес. Поехали через Неву, мимо Петропавловки и «Ленфильма» в самый конец Каменного острова. По дороге тормознули у цветочного ларька, где он, на минуту задумавшись, купил ирисы. Расчет был точен и прост: розы – дороги и грубоваты, гладиолусы – пошлы, астры – безвкусны, ирисы же… нет такой интеллигентной дамы, которую бы не тронула изящная простота сине-фиолетовых цветов.

Это был обычный питерский «колодец», старый, шестиэтажный дом с замкнутым четырьмя стенами, лишенным зелени двором, в котором не хотелось жить.

Набрав код, он потянул дверь на себя, и она со скрипом поддалась. Из-под ноги шмыгнула кошка. Трехцветная, подумал он. К счастью.

Подъезд пованивал гнилыми овощами и старой пылью. Лифта не было. Лампочки горели через одну, едва высвечивая щербатые, протоптанные ступени. Кайф, подумал он. В этом подъезде остановилось время.

Вот и двустворчатая дверь с номером тридцать, крашенная-перекрашенная многолетними слоями коричневой половой краски. Вот и звонок, кнопка с двумя тонкими синими проводками наружу.

Ему открыла некрасивая женщина лет сорока с тихим, виноватым взглядом.

– Здравствуйте, – просто сказала она. – Я Варя. А это – мама.

– Константин, – скромно сказал он.

– Проходите, пожалуйста…

Александра Ипполитовна стояла чуть в глубине коридора, глаза ее, посверкивая в полутьме, сверлили его на всю возможную глубину. Похожа на сову, осенило его, стопроцентная сова. Он переступил порог и вручил Варе ирисы.

– Благодарю, – сказала она. – Наши с мамой любимые цветы…

Пока действую без ошибок, подумал он.

Коридор был огромен, пуст и уходил в темноту.

– Проходите, Константин, – дала добро Александра Ипполитовна. – Раздевайтесь.

Он аккуратно поставил на пол кейс с деньгами, сняв куртку и бейсболку, повесил их на крюк вешалки и успел оглядеться.

Вопиющая бедность окружала его. Покосившаяся вешалка-модерн из грушевого дерева с четырьмя оставшимися крюками вместо восьми, застиранная салфетка на тумбочке под телефоном, черный, давно забывший о своей янтарно-восковой изначальности дубовый паркет и обои со следами старых протечек с верхнего этажа.

Достоевская классика, подумал он. Зря приехал, зря деньгами в дороге рисковал. Ничего здесь быть не может, и Рита полная идиотка.

Взяв кейс, он безо всякого энтузиазма шагнул за Варей и Александрой Ипполитовной.

Переступил порог комнаты, поднял глаза и остолбенел.

На противоположной стене висело то, ради чего он поехал бы не только сюда – в любую сторону света. Нет, даже не то, а много лучше того, о чем он мечтал и о чем говорила Рита.

Он даже не приблизился к картине. Он все понял издалека.

Великолепный, изумительный морской пейзаж Боголюбова.

В его профессиональной голове автоматически врубился быстродействующий компьютер.

120 на 180 сантиметров. Холст. Масло. Море, гавань, десяток парусников под свежим ветром. Солнце сквозь серебряные тучи. Перламутровая вода. Тончайшие цветовые отношения. В правом нижнем углу подпись – Алексей Боголюбов, 1878. Сохранность – супер. Уровень? Третьяковка с Русским музеем передерутся из-за такого пейзажа. Цена? Плюс-минус миллион долларов. Ошибка. За такую вещь сколько ни проси, все мало. Шедевры цены не имеют. Ай да Рита, умница ты моя! Значит, не зря я собирал деньги, взял всё, что было своего, и назанимал, где только было можно. Господи, неужели, наконец, повезло? Неужели и мне выпало, Господи?

Стоп, приказал он себе и тотчас вырубил компьютер. Сейчас главное не выдать себя ни жестом, ни взглядом…

– Понятно, – равнодушно сказал он. – Вот эта, значит, картинка? Ничего, большая, и корабликов много. Я кораблики люблю.

– Это Боголюбов, – расценив его заявление как невежество, сказала Александра Ипполитовна. – Алексей Петрович Боголюбов. Вы знаете такого художника?

Знал ли он Боголюбова? Смешной вопрос. Любимый мастер. Знал все его вещи в музеях, узнавал с первого взгляда, ценил не ниже Айвазовского…

– Слыхал, – ответил он. – Вроде бы был такой.

– Имейте в виду, – сказала Александра Ипполитовна, – Боголюбов стоит очень дорого. У вас может денег не хватить. У вас есть деньги, Константин?

– Насчет этого – не волнуйтесь… – Он коротко и солидно кивнул, но внутри похолодел. Если старуха знает цены, ему конец. Миллиона у него нет.

– Да вы садитесь, Константин, – сказала Варя, предлагая ему потертый стул. – Чай уже готов.

Он сел. Успел заметить, что больше ничего стоящего в комнате не было. Да больше ничего и не нужно, подумал он. Одну бы эту вещь, одну – на всю жизнь! Но как, где взять деньги? Господи, помоги! Не спеши, тут же прервал он начавшуюся внутри панику, пей пока чай, жизнь покажет.

– Нам сказали, – продолжала старуха, – что вы человек порядочный, нас не обманете и заплатите настоящую цену. Это так?

– Естественно… – Он снова солидно кивнул и даже помог кивку руками, мол, само собой разумеется, но про себя матюгнулся и понял, что это полный облом, что дело не выгорит и что лучше б, блин, он вообще не приезжал и вообще не видел, потому что… как теперь с этим жить? Вернее, без этого…

Чай пили из потертых кузнецовских чашек, синий кобальт с золотом – по-видимому, предмет многолетней семейной гордости.

– Боголюбов – последнее, что осталось от коллекции моего деда, профессора Петербургской консерватории, – рассказывала Александра Ипполитовна. – Когда я родилась, он уже висел на этой стене. Он всегда висел на этом месте, даже во время войны…

Кое-какие утраты все же есть, думал он, разглядывая картину. Потертости, выпады красочного слоя, деформация холста…

– Я бы никогда с ним не рассталась, – продолжала Александра Ипполитовна. – Но я уже стара, а Варе все-таки пора замуж…

– Мама, я не хочу… – Варя залилась краской.

– Хочешь, – парировала Александра Ипполитовна.

Придется укрепить, промыть, протонировать, рассуждал он про себя. Но все это мелочи, мелочи… Интересно, сколько заломит эта старая сова?.

– Она выходит за индуса, – разъяснила Александра Ипполитовна. – Понятное дело, им нужны деньги. Чудный, кстати, индус, возможно, у них еще будут дети. Врачи говорят: пятьдесят на пятьдесят. Вы слушаете меня, Константин?

– Да-да, конечно, – механически ответил он и мельком подумал, что сочувствует тихой Варе. Но, снова взглянув на Варю, посочувствовал, пожалуй, индусу.

– У Вари замечательная, красивейшая душа, – словно прочитав его мысли, уточнила Александра Ипполитовна. – Впрочем, нашим мужчинам нужно совершенно другое. А вот индус оценил…

– Мама, прошу тебя, не трогай национальность, – сказала Варя.

– Кстати, насчет оценки, – удачно, как ему показалось, вклинился он, – сколько же стоит этот ваш Боголюбов?

Александра Ипполитовна вздохнула и задумалась.

– У Русского музея денег нет, – рассуждала она вслух. – С проходимцами всякими я общаться не желаю. Вы, Константин, другое дело, вы по рекомендации… – Она выдержала паузу и эффектно закончила: – Когда-то нам давали двести.

У него в душе запели трубы. Все состоится, сверкая медью, выводили они! Двести – это реально, это удобоваримо. Поторгуемся, подумал он, и сколько-нибудь она уступит. Сойдемся где-нибудь на ста семидесяти, а там… Расшибусь, а двадцатник еще достану. Спокойно, только спокойно. Начинать торги надо с суммы значительно меньшей, чтобы запас был. Например, со ста.