Вот так думают современные женщины – какой щас век, какой щас век?
– Какая те разница! – оглядываясь на оперативно, да бестолку, прожитые годы. А что ж тогда сами… в нужное время, в тот самый час… Где вы были?
Перед кем сгибали круп, кобылки вы этакие?
Мозги у вас гдесь?
В каком месте тела отсутствовали следы соития?
12. Травяная машина
И оказывается: всё, что мы видели и пощупали реально в Париже, не так всё было и далеко.
Зря Ксанька пожадил на своём авто ездить. На машине мы увидели бы ещё больше – и фараонов, и лувров.
…Успел сфотать Травяную машину в тот момент, когда она тронулась.
Фотка потому смазалась: был некоторый туманчик, а, может, и дождь накрапывал, рождаясь из парижского отсека космической млечности, в которой рождающий луч…
И часть трусов – что висела на улице – опять мокрая.
Высматривал Ксанькину Реношку, но её отсюда не видно: липы мешают.
Может и не липы. Не достать до лип. До веток их. Хорошо бы сушились трусы на липах.
Ну, а что ещё может расти в центре Парижа? Клёны?
Может и не клёны. Не достать до клёнов. До веток их. Хорошо бы сушились трусы на клёнах.
Карагачи?
Может и не карагачи. Не достать до карагачей. До веток их. Хорошо бы сушились трусы на карагачах.
– Фу, как не оригинально. На карагачах можно и в Угадайке подсушить. Выполз на Варочную штрассе, во дворик к Рабочему – и суши себе.
Может, тополя тогда? пирамидальной ориентации типо?
Может и тополя. Но не достать до тополей. До веток их. Хорошо бы сушились трусы на… блЪ! Клейкие тополя. Пирамидальные они – не достать из окна. Не буду их.
Дак, не субтропики, вроде, для пирамидальных, хоть и могли бы. И не Алма–Аты.
И не Бухара ты.
А Парижтвоюмать!
***
Машина в квартале отсюда: стоит в неположенном месте: на наш общий страх и риск.
Можете сидеть в библиотечной уборной, с моей книгой, как и сидели до того, если не верите, но Ксаня – а он сам рассказывал утром – всю ночь ворочался, метался.
Черти французские воду лили.
Радостно: проспал заутреню.
А среда светлая, а он язычник, не басурман, не католик!
Бима испинал, разворошил бельё, не спал и страдал: штрафы тут о–ё–ё!
Кусаются штрафы больнее бешеной американской собаки из вестерна – койота, поганей энцефалитного клеща.
Соглашусь с Ксан Иванычем: вакцины от штрафов нету.
Гм! Это что–то!
Двести или пятьсот евро.
Уточним, когда к машине подойдём.
Там на стекле должно Ксанькино кино «Страшный парижский сон» висеть.
С озвученной в реальности ценой вопроса.
Выглядит Ксанин киносон (сколько вам лет, милая читательница? вы тоже за рулём?) как такой бумажный, самоклеющийся стикер – приве–е–э–ут от гаишников. Пока «е» тянули, стала она «эй». С восклицательными знаками и номером счёта в банке.
Туда люди, кривя морды, перечисляют положенное. Если они не согласны, конечно, на арбитраж и разборки.
А ещё дороже выйдет!
– Нет, дамочка! У вас те же симптомы относительно стояков, – а мы говорим так: – чего с французскими гаишниками бодаться, если факт налицо?
– Вы – мэр города Угадая, что ли, Старого Оскола, Новогришковца? – спросят они.
Мы: «То–сё, а толком ничего».
Священный русский запрет на исполнение правил придуман не для всех русских, а только для избранных.
– Дак ни пошли бы вы и ты тогда в жопу! Ты русский депутат Европарламента? А не грек, не сербская обезьянка? Так пошёл в пим!
И мы послушно идём, куда командировали и что посулили, потому что мы не смелые Жириновские соколята, а обыкновенные петушки.
Общиплого мужского рода. И такого же столовского возраста.
В кастрюлях. И в залах. Там ещё мухи роем. Напоминающие вечно укомаренный, умошечный, умушенный Томск, с Ушайкой–дрянь–рекою.
Или к пустому месту подойдём.
Там была служебная стоянка: для своих, для почты, для жандармерии, для пожарников, для ГАИ ихнего.
