Букет Миллениала

I

Меня зовут Слава Осокин, и я переезжаю.

К двухтысячному году, к своему двенадцатилетию я успел побывать в Сочи, Туапсе, Малаге, Гранаде, Мадриде, Барселоне, Курске, селе Бабяково, Боброве, Москве, Туле, но родной город до сих пор знал плохо. Что уж говорить про область. Знал ли я деревню? О, от крестьянских корней оторвали урбанистические ураганы – все бабки и прабабки в должной мере урбанизировались и эмансипировались, и ни одного, хотя бы самого завалящего сельца мне не обломилось.

«Родной край». Этим словосочетанием обычно пытают первоклашек, но по факту штука красивая. С ним меня познакомили поездки на дачу под Землянском, один раз побывал семилеткой на деревенской свадьбе дальних родственников – в посёлке Касторное Курской области. Неподалёку там стоит замок, пахнет навозом – всё как в средние века.

В основном же сельский уклад привозили сводные родственники из посёлка Красный луч Луганской области. Очарование старинных городов приезжало вместе с пряниками и сувенирами в виде лаптей от тульской родни. Крым взирал на меня с вышитого прабабушкой крестиком маринистской картины, а также шумел из ракушки и обнажал свои голубые и лазурные красоты на старых фотографиях.

Ну и сама прабабушка Матера Кшесинская-Морозова в этом плане представляла солидный источник знаний. Но что ни говори, а центром мира оставался Советский район города Воронежа, где я и прожил до десяти лет. Моя Йокнапатофа, мой Дикий Запад, мой Личный штат Айдахо, даром что без Шекспира и гомосексуализма. Ладно, Шекспир стоял полным собранием пятьдесят-бабушкинского года на полке, но, когда я учился читать, я его упорно называл «Рипскеш».

Район сравнительно молодой. Образовался 10 апреля 1973 года, и к моменту моего рождения ему было всего пятнадцать лет. Если верить путеводителям, Советский район – один из самых зелёных районов Воронежа. Если верить экологам, это «лёгкие города». Двор, в котором я рос, стоял на краю леса. В лесу прятались партизаны, маньяки, глодала косточки Баба-яга.

Стоило выйти за пределы улицы, на которой я рос – проспекта Патриотов, как перед тобой открывались манящие горизонты: посёлок Первое Мая, военный аэродром Балтимор, Курская трасса. В детстве у меня всё перемешалось: соус «Балтимор», аэродром «Балтимор». Балтимор – овощная культура. 47-й бомбардировочный авиационный полк, 105-й смешанной авиационной дивизии 6-й армии ВВС и ПВО Западного военного округа. Первый линейный полк ВВС (ВКС) России, перевооруженный на фронтовые бомбардировщики Су-34. Кетчуп Балтимор Ай-нанэ-нанэ. Просто попробуйте Балтимор, и вы поймете, что есть можно со вкусом. Хочешь испортить шашлык? Полей его «Балтимором».

На горизонте возникали интересные оптические иллюзии, и дальние туманы с облаками мне казались сказочными морями. При наличии воображения в этом районе очень даже сказочно жить. Смесь советского генплана и заброшенности 90-х. Советского, конечно, больше – в школе ещё учили по-советски, некоторые первоклашки носили школьную форму. Хоть я её и не носил, но у меня она тоже была. Висела в шкафу, с нашивкой и значком Октябрёнка с вихрастым Ильичом.

Многие мои фантазии, видения, иллюстрации из книжек, рифмовались с духом района, с его неявной футуристической направленностью, фресками с космонавтами на здании «Дома космонавтики». «Новая планета», Константина Фёдоровича Юона из хрестоматии по культуре двадцатого века рифмовалась с багряными закатами на горизонте.

На холме в парке Оптимистов-пессимистов, где у подножия текла асфальтово-железная река Курской трассы, была обустроена лыжная горка. Чуть дальше, в том же парке, до сих пор сохранившаяся берёзовая роща, где я путешествовал ещё в младенческой коляске. В парке «Танаис» были белки, во дворах – кошки и собаки. На ветках – птицы. Были даже снегири, теперь они куда-то подевались. К моменту переезда, весь остальной город я представлялся чем-то очень отдалённым, куда надо долго ехать на автобусе, трамвае или троллейбусе, поезде, дилижансе, бричке. Далёкий Северный район, загадочный Центр, пахнущий кабаками, сосисками в тесте, фейерверками, мороженым. Историческая часть. Совсем неведомый промышленный Левый берег.

К моменту наступления нового тысячелетия случилось несколько определяющих переходов и разрывов: я перешагнул десятилетний рубеж, мы переехали из привычной трёшки в довольно-таки убогий частный дом с сортиром на улице, но зато с большим участком, ну и наконец, я совершил переезд в более историческую часть города. В бывшую слободу Гусиновку. Оттуда и пошёл Воронеж в 1586 году. То есть к моменту моего рождения городу и этому району исполнилось 402 года, к моменту переезда – 413 лет.

II

Лето 1999-го прошло на чемоданах. Сразу после моего окончания третьего класса съездили в Туапсе к сводному брату отца. В июне море было ещё холодное. Я нанырялся всласть, и на всё лето застудил уши. Да и тема переезда была как-то на обочине моего внимания. После 1998-го рубль совсем расклеился. Цены на недвижимость тоже упали. Что-то они там с покупателем решали-решали, потом искали подходящий дом. Родители хотели именно частный дом. Или сначала дом искали, а потом решали-решали с продажей. Да какая разница? Я гулял тем летом мало. Всё больше смотрел видак, слушал музыку и рубился в приставку. Ещё на велосипеде гонял. Но когда обострялась ушная боль – точно сидел дома. Впервые она настигла она меня в поезде «Адлер-Воронеж». Эта резкая тянущая боль откуда-то из глубины черепушки.

В тот момент я понял, что от себя в случае чего не убежать. Потенциальный источник боли будешь всегда носить с собой.

Потом температура, делающая тебя беспомощным. Но главная неприятность – головная боль, да.

Зато видеокассет тем летом было навалом. Что-то купили, что-то отец у друзей взял, что-то в видеосалоне брали. «Ворон», «Ворон-2», «Бойцовский клуб», комедии с Эдди Мёрфи, боевики с Джеки Чаном, Брюсом Ли, Стивеном Сигалом, советские комедии, всевозможные «Няньки», «Трудный ребёнок», хорроры, русский арт-хаус. Помню, меня очень пугала «Капля» Чака Рассела. Если в двух словах, кино про неведомую хрень странного желеобразного пошиба с розовым отливом, которая жрёт людей пачками.

А «Кровавую луну» Тони Люн Сиу-Хуна вообще за то лето раз десять пересмотрел. Маньячина, прикинутый под фаната Оззи Осборна ходит по Нью-Йорку и убивает мастеров восточных единоборств. На его след нападает белый парнишка Кен, отставной полицейский, с проблемами в семейной жизни и травмированной психикой. Точнее Кена дают в нагрузку желчному негру-полицейскому, а Кен включается в игру после того, как маньяк замочит его учителя.

Потом кипа русских фильмов вроде «Особенностей национальной охоты», «Брата», «Мытаря», «Макарова». Да, это можно смело назвать «видеолетом». С июля вещи уже были собраны, кровати развинчены, спали на полу на матрасах.

Переезд стал для всего двора событием. Хотя помню, что я ни с кем из пацанов не попрощался. К 1999 году дружба у нас уже разладилась, и я решил, что ну их к чёрту. Возможно, внутренне я был готов к переезду загодя. Вещи помогали грузить самые выдающиеся местные алкаши. Зелибобы, как называл их. За водяру и кормёжку погрузили скарб в грузовик.

Они же приехали в пункт назначения, и там им накрыли уже царский стол. Новоселье отмечали несколько дней. Я могу точно назвать водораздел между детством и не-детством. Это август 1999. Группа «Кино». Правда, кроме «Звезды по имени солнце» и «Группы крови» на моём сборнике не было других песен Цоя. Алкаши, помогавшие с транспортировкой вещей, а дальше – и со строительством, тоже любили «Кино», прищёлкивали пальцами и просили сделать побольше. Тогда мне они казались потрёпанными, идущими в закат немолодыми людьми. Но на самом деле, им было 25—40. Хотя они были потрёпанными, и многие из них гнали в закат на всех парах. Но никто из них в батраки для строительства будущего особняка, который запланировали родичи, не записался. В Гусиновке были свои специалисты. Местного разлива. Не кочегары мы, не плотники, и сожалений горьких нет. Мы раздолбаи-алкоголики, из синевы вам шлём привет.

III

Мне посчастливилось застать город старой, позднесоветской закваски. Нечёсаный, таящий неожиданные открытия. Со всеми этими «сосисками в тесте» и «сахарной ватой», бабушками с семечками и киосками со всякой всячиной: от водки и презервативов – до петард, брелоков, марвеловских и DC игрушек. Без домофонов, кодовых замков, закрытых, и потому зассанных дворов. Без смс. Главными смс-ками были письма.

Что касается Гусиновки, в конце Второго тысячелетия она представляла собой настоящую, затерянную в самом центре города деревню. С козами, утками, свиньями и гусями. Во времена слободы Гусиновка там каждый февраль проводились общегородские гусиные бои. Если Рим гуси спасли, то Гусиновке они дали название. По иронии судьбы, в 1970-х, когда строили Воронежское водохранилище, прибрежную зону затопили и местных жителей переселили в Советский район, который я в 1999 году покинул. Внешне это, конечно, деревня. Но каков бэкграунд: в 1809 году здесь родился поэт Алексей Кольцов. Большая Стрелецкая, 53. Мы, кстати, поселились в пяти минутах ходьбы от этого места. В 1696 году в Гусиновке в доме подьячего Приказной избы Игната Маторина останавливался Петр I. В Воронеже он прожил год. Строил корабли, готовился к Азовскому походу. Именно в Гусиновке бард Булат Окуджава научился играть на гитаре – здесь жил его тесть по первому браку, который виртуозно владел семистрункой. Единственный из уцелевших с дореволюционных времён – дом мещанина Рыжкова. Он располагается недалеко от Митрофановского источника. В годы Первой Мировой там находился военный госпиталь. В Великую Отечественную там снова разместили военный госпиталь. Когда началась эвакуация, не всех раненых сумели забрать. Нацисты расстреляли их в Песчаном логу, где та же судьба постигла ученика Ильи Репина, художника Александра Бучкури. Его вели на расстрел вместе с женой Вассой, которая была тяжело больна и не могли ходить. Бучкури вёз её на санках.

После войны здесь обустроили поликлинику для местных. Говорят, врачи были добрые, знали каждого гусиновца в лицо. В 1996 году этот дом окончательно затопило водой – на три метра. Ушлые ребята растащили всё, что можно растащить. Сейчас дом представляет собой бетонную коробку, затопленную водой, выглядывающую из зарослей. Внутри мусор, кирпичи, доски. Однако местная достопримечательность, объект восхищения краеведов.

В 90-х Гусиновка славилась тем, что там стояло несколько бандитских коттеджей. К примеру, здесь жил известный вор в законе Плотник. В 2003 году на него совершили покушение: под дом подложили бомбу, но она почему-то не сработала.

В конце 90-х Гусиновка казалась укромным местом, так что неудивительно, что его облюбовали бандиты.

Также здесь жили сельским укладом простые мужики и женщины. Было несколько точек по ремонту телевизоров. На тот момент телевизионщики считались чем-то вроде технической элиты. Были работяги. Налицо упадок. Между «Партией Синих» и «Партией зелёных» была обозначена чёткая демаркационная линия. То есть отцы были «Синими», то бишь алкашами, а их дети – «Зелёными», или наркоманами. Представители партий недолюбливали своих оппонентов, но сохраняли нейтралитет. Для наркоманов синька считалась «бычьим кайфом», алкаши считали «зелёных» отбросами и пидарасами. Собственно, наркоманы никак не участвовали в социальной жизни. Это были сумрачные существа со своими тайными ритуалами, кражами в ночное время суток и такими же тихими смертями от передозняков. «Партия синих» повеселее. Они хранили остаток советских питейных традиций, фольклора, были по-пролетарски богемно-аристократичны, да и принимали в эту партию людей из разных слоёв. Спивающаяся профессура, ветераны Афгана, инженеры, каменщики, автослесари, приблатнённые, гитаристы, картёжники, работники буровых установок в отставке, доктора, повара, токари, бывшие охранники. Подавляющее большинство гусиновцев жило бедно. Местную элиту представляли торговцы самогоном и палёной водкой. На торговле опасным кайфом они построили свои дома, занимающие промежуточное положение между европейскими коттеджами крутых. Те, кто торговал героином, поднялся выше, но их точки были засекречены, а «Партия зелёных» хорошо хранила свои тайны, обычно унося их в могилу. Ещё к элите относились, как я уже сказал, телевизионщики. Ещё автослесари – те, что не спились. Неплохо жили торговцы стройматериалами, так как цемент и щебёнка в частном секторе стабильно имеют спрос. Некоторые молодые, как например, сын одной алкоголической четы Грачей, Олег Непотребко-Грач, сумели устроиться за границей, и теперь держали на иждивении своих непутёвых родителей.

В каждом городе есть такие уголочки, в которых живут люди, за плечами которых трагедии, достойные Софокла и Еврипида, драмы, под стать перу Шекспира, ну или Вампилова. Если задаться целью и составить «Энциклопедию пропащей жизни», или серию «Жизнь Откровенно Пропащих Аборигенов», материала наберётся на тысячи толстенных томов. Только кто будет этим заниматься? Прикасаясь к чужой трагедии, рискуешь сам ей заболеть. Несчастье – штука заразная.

IV

Есть избитая сентенция «Нет ничего более постоянного, чем временное». Она работает. На Гусиновке лежала печать бедности. В царские времена здесь жил бедный люд. После Революции новые власти сделали здесь хорошие дороги, в остальном сохранился привычный уклад. В годы оккупации Воронежа нацистами и их сателлитами город разбомбили начисто. От Гусиновки уцелел только упомянутый дом мещанина Рыжкова, где размещался госпиталь для раненых бойцов. После войны Гусиновку заново, на скорую руку, отстроили. На большинстве домов лежала печать времянок. Залили наскоро фундамент, поставили несущие конструкции, набили реек, утеплили, замазали глиной. «Потом, когда-нибудь построим нормальное жильё, а пока перекантуемся». В Брежневские времена усиленно таскали с работ всё, что плохо лежало, укрепляя свои жилища. На закате Перестройки гнали самогон и крепко пили. В 90-е и вовсе растерялись. Для одних – великие возможности, для других – полный беспросвет. Дом родителям обошёлся дёшево. Бывшим хозяевам срочно требовались деньги на операцию, отсюда демпинг. Участок – непролазный лес из переплетённых фруктовых деревьев, гигантских лопухов, тополей, канадского клёна, дикого винограда, хмеля, топинамбура, амброзии. Амброзия, кстати, может вызвать отёк Квинке. В период цветения её пыльца – страшный аллерген. Но пока суть в том, что непонятно было, где участок заканчивается. До сортира – гнилые деревянные ступеньки и протоптанная дорожка. А дальше – джунгли, из которых торчала макушка покосившегося сарая.

Сам дом – одноэтажная халупа сквозного типа. Сенцы – кухня – комната. Старые обои, старый хлам, запах ветхости. Впрочем, сам запах ничего, примерно так пахнет в домах-музеях. В комнате две панцирные кровати. В последнее время дом сдавали студентам. Во время уборки под кроватью была обнаружена гора использованных презервативов, бульбуляторов, баклажек из-под пива, бутылок из-под водки, «Анапы» и портвейна «777». Если бы я догадался сохранить этикетки, сейчас бы это была музейная реликвия. Бывшие хозяева, ничем не отличаясь от людей при эвакуации, оставили все вещи «в нагрузку» к дому. От этого энергетика там была чрезвычайно тяжёлая. Да, купленная жилплощадь – лишь половина общего дома.

Владелец второй половины – профессор-биохимик казак с еврейскими корнями Мойше Шафонский. Сюда он приезжал, когда уходил в запой. Дом стерегла полуовчарка Найда, с которой он мог часами разговаривать. Если прислушаться, через стенку можно было услышать, как профессор часами напролёт декламировал Бунина, Блока, Мандельштама. Сотни стихотворений знал наизусть. Иногда пел арии из популярных опер. Риголетто, Хованщина, Мадам Баттерфляй, Иван Сусанин, Соловей. Надлом в душе Мойше случился вот по какой линии: всю жизнь он мечтал быть оперным певцом, жить богемной жизнью. Предки-казаки наградили его шикарным баритоном, статью, природным аристократизмом, могучей фактурой. Достигнув своего потолка в самодеятельности, Мойше не решился пойти дальше.

После армии поступил на биофак и стал учёным. Хорошим учёным, выдающимся. Но несчастным. Лишь в Гусиновке он расцветал. Когда ухаживал за виноградом, декламировал поэзию Серебряного века, растил цветы, зелень, огурцы, вбивал в землю колья, разговаривал с собаками и котами. Когда устраивал шумные попойки, в которых чувствовался всё тот же размах ушкуйников, казаков, корсаров. За неимением блестящей свиты, он собирал местных пропойцев и чудаков. И даже если он не находил в них достойных собеседников, слушатели из них выходили отменные. Впрочем, его постоянного партнёра по стакану Вовку-Цыганка иногда накрывал алкогольный психоз, в процессе которого он начинал кричать, что человеческая цивилизация под угрозой уничтожения, что всем надо прятаться по погребам, иначе «Они» всех захватят. Они – это инопланетяне. Сначала Вовка-Цыганок приседал на уши Анатолию, но потом, обуреваемый долгом сообщить об этом человечеству, срывался и бегал по домам, призывая «прятать детей» и «прятаться самим».

– Вы не понимаете, Они уже близко! Скоро будет поздно! Спасайтесь!

V

Вообще антураж района вдохновлял на всякие гонзо-фантазии. Между участками свободно росли конопля и мак. В кустах валялись шприцы, бульбуляторы и бутылки. Поскольку Гусиновка состоит из нескольких холмов, и часть её даже называется Швейцарией, они все были оснащены системой лестниц. Если приглядеться к ступенькам внимательнее, многие из них представляли собой дореволюционные надгробия. Каждый день местные попирали надгробные плиты каких-нибудь рабов божьих. Кресты, «яти», годы жизни. После войны, когда город отстраивался, деконструировали городское кладбище, старые дореволюционные кости пошли на свалку, надгробия – в котёл строительства. С этого кладбища сохранились только могилы поэтов Алексея Кольцова и Ивана Никитина. У этих тоже жизнь – врагу не пожелаешь. Изобретатель размера «пятисложник» Кольцов околел от чахотки и депрессии под боком равнодушных родственников-мещан, жравших водку. Никитин тоже слёг от туберкулёза при слепом пофигизме отца-алкоголика. Слёг, да не встал.

Но мёртвым, наверное, спокойнее, хотя что мы знаем о мёртвых кроме того, что они кости в засыпанных хранилищах. Кольцов с Никитиным огорожены, могилки ухожены, охраняются как памятник культуры. Этот комплекс называется «Литературным некрополем».

Некрополь. Город мёртвых. Мистических историй, связанных с районом, хватает. Сама Гусиновка представляет собой «воронку», в которую со всех сторон идёт спуск. В 80-х здесь наблюдали НЛО. Да и купленный нами дом стоял на «несчастливом» месте. Два раза там случался пожар, ещё при позапрошлых хозяевах. В 2003 году дотла сгорит наша халупа вместе со свежесделанным евроремонтом, свежекупленным барахлом и техникой. Не помогли и старания попа, которого приглашали для освящения дома. Говорил Иисус: «И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино прорвёт мехи, и само вытечет, и мехи пропадут; но молодое вино должно вливать в мехи новые; тогда сбережётся и то и другое. И никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо говорит: старое лучше». И пусть речь шла о том, что христианство не сможет нормально лечь на почву иудаизма, эта истина прекрасно работает и в бытовом измерении.

Вся Гусиновка – это старые мехи. Правда, сейчас земля там стоит дорого, и её потихоньку скупают под строительство жилых комплексов. Кто-то строит на месте старых домов коттеджи. Но если частные секторы, расположенные на равнине, экскаваторы-разрушители сбривают играючи, подобно тому, как стригут «под нуль» дорогие парикмахерские машинки, многие уголки Гусиновки представляют собой «труднодоступные места». Откровенно говоря, мне нравится эта укромность, но постоянно жить там тяжело. А вот в гости приезжать – пожалуйста.

Когда я жил в квартире, мечтал о своём огороде. Ну как же? Запихнул что-нибудь в землю – зёрнышко кукурузы, арбуза, секвойи, и через положенный срок это что-нибудь выросло. На балконе у нас стояли ящики, в которых росла рассада, мята, зелень, лук. В Гусиновке я через полгода охладел к огородам. Оказалось, что это муторный и довольно-таки регулярный труд. А арбузы, к примеру, так и не взошли. Зато фруктовые деревья, божьи создания, каждый год выдавали тучные урожаи. Кроме некоторых сортов яблок, плодоносивших раз в два года. И кроме полива особого ухода не требовали.

Местные жители в основном выращивали помидоры, огурцы, зелень. У профессора Мойше Шафонского на участке обильно росла зелень, в теплицах – аккуратно подвязанные огурцы и помидоры. Он даже умудрился выращивать арбузы. Обычно всё это шло на закуску. А как-то раз им с Вовкой-Цыганком не хватило самогона на догон, и предприимчивый Цыганок, разграбив профессорские угодья, ходил по домам и предлагал зелень-шмелень по бросовой цене. На так называемых нейтральных территориях, обычно ближе к ливневой канализации, росла в изобилии конопля и мак. В час X, когда «волшебные растения» вызревали, кто-то срезал их подчистую.

Как-то я начитался книг по фитотерапии и начал есть одуванчики, а также периодически хлестать себя крапивой – для улучшения кровообращения. Однажды притащил домой охапку крапивы, чтобы сделать салат. Взял из холодильника яйца и сметану. Яйца сварил. Крапиву и сваренные вкрутую яйца порезал, залил их сметаной. А потом этот салат пришлось выкинуть, поскольку крапиву я плохо промыл, и песок противно хрустел на зубах. Если кому-то и нравилось есть песок и камни, так это курицам и петухам, которые любят разгуливать по склонам «Швейцарии». Вот они создавали деревенскую атмосферу, поскольку кукарекали с утра пораньше. А кому нужно вставать с утра пораньше? Только рыбакам. Вот уж кому не видать покоя – ни зимой, ни летом.

VI

Одно из любимых занятий гусиновцев – рыбалка. Ещё в начале XX века, когда здесь ещё протекала река Воронеж, а не водохранилище, как сейчас, мужики вылавливали гигантских сомов. В 1903 году члены Воронежского городского общества Кольцов и Попов поймали сома, весом в 96 кг. Но к моменту моего рождения всё это уже перешло в разряд легенд.

Босоногая детвора охотилась на пескарей и карасей. Любители спортивной рыбалки охотились на речных хищников – щук, окуней и судаков. Именно хищник доставляет особый кайф азартному спиннингисту. Окунь размером с ладошку даёт такое сопротивление, что кажется, будто на том конце лески круговертится по меньше мере килограммовая чушка. На закате тысячелетия ещё практиковался среди местных промысловый лов. Сети, подъёмники, телевизоры, то есть портативные сетки, которые можно закидывать с берега, косынки – вариация «телевизора». Речная милиция не дремала, что придавало рыбной охоте особый драйв как в фильме с Куравлёвым «Ты – мне, я – тебе». Лещей и подлещиков, окуней, густеру, плотву, воблу и прочую краснопёрку вялили, чтобы потом заточить «под пивко». Из сомов делали котлеты, из судака и щуки – заливное. Карасей жарили в сметане. Из уклейки, аналога морской кильки, делали «шпроты», засаливали их или мариновали с перчиком. Из окуня и судака варили уху. Одно время в водохранилище в изобилии водился ёрш. Видимо, в честь этой мелкой, с чьей-то подачи, названной «сорной», рыбы, прозвали убойный мужской коктейль из водки и пива. Когда я впервые попробовал «ерша», у меня в голове заиграли ангельские колокольчики, после которых тут же началась мерзкая тошнота. Что касается ерша природного, к моменту нашего заезда на Гусиновку, его в водохранилище практически не осталось. Говорят, плохая экология ударила в первую очередь по этой «сорной» рыбёшке.

Экологией газеты пугали рыбаков-энтузиастов, рассказывая байки о двухголовых щуках, двухвостых подлещиках и о радиоактивных гибридах ужа и чехони. Впечатлительному читателю, а в то время газеты ещё были популярны, рассказывали о том, что внешне съедобная рыба, плавающая в городской черте, накапливает в себе тяжёлые металлы, радионуклиды и бог знает, что ещё.