К полу фургона приварен большой металлический ящик с усиленными стенами и дверью. На двери – полированная пластина; ящик открывается, когда водитель прикладывает к ней ладонь. И еще у пластины сбоку порт данных, через который она программируется.
Я вчера вечером проник в служебную базу данных «Лукас секьюрити системз» – компании, которая продает такие замки фирме «Пенсильвания курьер». Там я нашел зашифрованный файл с кодами отпирания замков.
Должен признать, что, хотя взлом систем безопасности компьютера так и остался неэстетичным, некоторые аспекты этой работы косвенно связаны с весьма интересными проблемами математики. Например, для взлома обычно используемых методов шифрования стандартным путем потребовались бы годы суперкомпьютерного времени. Но я в своих набегах на теорию чисел нашел прекрасный способ разложения очень больших чисел на множители. С применением этого способа суперкомпьютер взламывает такую схему шифрования за несколько часов.
Я вытаскиваю из кармана плату и подключаю ее с помощью кабеля к порту данных, потом ввожу двенадцатизначное число, и дверца распахивается.
Когда я возвращаюсь с ампулой в Бостон, ФСИЛ уже отреагировала на кражу, убрав все существенные файлы со всех компьютеров, к которым есть доступ из сети дейтанет. Как и ожидалось.
Собрав свои пожитки, я с ампулой еду в Нью-Йорк.
Оказывается, быстрее всего я могу добыть деньги, как это ни странно, в игре. Бега с гандикапом для меня достаточно просты. Не привлекая ненужного внимания, я накапливаю умеренную сумму, а потом живу за счет вложений на рынке акций.
Остановился я в самом дешевом номере с доступом в дейтанет, который удалось найти вблизи Нью-Йорка. Инвестиции я делаю под несколькими вымышленными именами и меняю эти имена регулярно. Некоторое время я провожу на Уолл-стрит и потому улавливаю краткосрочные высокоприбыльные возможности по языку жестов брокеров. Но появляюсь я там не чаще раза в неделю – есть более важные дела, есть гештальты, влекущие мое внимание.
У меня развивается разум и одновременно с ним – контроль над телом. Гипотеза, что в процессе эволюции люди пожертвовали физическими способностями в обмен на разум, ошибочна: управление телом – деятельность разума. Сила у меня не увеличилась, но координация стала куда выше средней, и я даже стал одинаково владеть обеими руками. Более того, моя способность к сосредоточению сделала биологическую обратную связь весьма эффективной. После очень небольших тренировок я научился учащать или разрежать сердцебиение, снижать и повышать кровяное давление.
Я пишу программу, выполняющую распознавание моего лица на фотографиях и выискивающую появление моего имени, а потом закладываю ее в вирус для просмотра всех общедоступных файлов в дейтанет. ЦРУ даст в национальных новостях мой портрет и опишет меня как опасного сбежавшего психа, даже убийцу, быть может. Вирус заменит мою фотографию видеопомехами. Такой же вирус я запускаю в компьютеры ФСИЛ и ЦРУ – искать мои фотографии в любой передаче, направленной в местную полицию. Эти вирусы выдержат все, что смогут напустить на них тамошние программисты.
Несомненно, Ши и его команда сейчас консультируются с психологами в ЦРУ, гадая, куда я мог деться. Родители мои умерли, так что ЦРУ станет искать среди моих друзей, спрашивать, не выходил ли я на контакт, и будет держать их под наблюдением на случай, если выйду. Достойное сожаления вмешательство в частную жизнь, но не первоочередное для меня дело.
Вряд ли ЦРУ станет обрабатывать своих агентов гормоном «К», чтобы меня найти. Как показал мой пример, сверхразумным человеком слишком трудно управлять. Все же я буду следить за прочими пациентами – на случай, если правительство решит их завербовать.
Картины будней общества открываются мне без усилий с моей стороны. Я иду по улице, гляжу на спешащих по своим делам людей, и, хотя они не говорят ни слова, подтекст очевиден. Проходит молодая пара, обожание одного отскакивает от терпимости другой. Мелькает, а потом становится ясно ощутимым опасение у бизнесмена, который боится, как бы начальник ему потом не выдал за преждевременный уход с работы. Идет женщина в мантии деланой утонченности, но эта мантия соскальзывает при встрече с реальностью.
Как всегда, роли, которые играет человек, узнаваемы лишь для более взрослого. Для меня эти люди – как дети на игровой площадке; меня забавляет их серьезность, раздражают воспоминания о том, как я занимался тем же самым. Для них их действия естественны, но я уже не могу в этом участвовать; я взрослый, я оставил детские игры. Мир нормальных людей для меня лишь средство существования.
Каждую неделю я приобретаю годы образования, воспринимая все более масштабные картины. Я вижу гобелен людского знания в такой широкой перспективе, с которой еще никто никогда не смотрел; я могу заполнить пробелы там, где ученые никогда их не замечали, могу обогатить текстуру там, где они считали ее полной.
Самый четкий узор – у естественных наук. Прекрасно единство физики не только на уровне фундаментальных явлений, но и при рассмотрении ее расширений и следствий. Такие понятия, как «оптика» или «термодинамика», – всего лишь шоры, которые не дают физикам увидеть бессчетные пересечения. Не говоря уже об эстетическом впечатлении, даже упущенным практическим применениям имя легион. Уже много лет назад инженеры могли бы генерировать сферически симметричные гравитационные поля.
Но, зная это, я все равно не стану собирать такое устройство, и никакое другое не стану. Для него понадобилось бы много сделанных на заказ компонентов, все достаточно трудные в изготовлении и требующие немалых временных затрат. А главное – создание такого устройства не доставило бы мне особого удовольствия, поскольку я и так знаю, что оно будет работать, а никаких новых гештальтов оно не высветит.
Я пишу в порядке эксперимента поэму. Написав первую песнь, я смогу выбирать подход к объединению образов в пределах всех искусств. Я пользуюсь шестью современными и четырьмя древними языками; они включают в себя большинство главных мировоззрений человеческой цивилизации. Каждый дает мне новые оттенки значений и поэтические эффекты, некоторые сопоставления оказываются поразительными. Каждая строка поэмы содержит неологизмы, порожденные продавливанием слов через сито чужого языка. Если бы я закончил произведение, получилось бы что-то вроде «Следа Финнегана», умноженного на «Песни» Паунда.
Мою работу прерывает ЦРУ; оно ставит на меня капкан. После двух месяцев попыток тамошние специалисты признали, что обычными методами им меня не найти, и приняли более решительные меры. В новостях сообщили, что подружка некоего маньяка-убийцы арестована по обвинению в помощи и содействии его побегу. Имя ее – Конни Перритт, девушка, с которой я встречался в прошлом году. Если дело дойдет до суда, она получит немалый срок. ЦРУ надеется, что я этого не допущу. Оно ждет от меня маневра, который заставит меня выйти на свет, тут-то меня и поймают.
Предварительные слушания по делу Конни завтра. ЦРУ добьется, чтобы ее выпустили под залог, может быть, с поручителем, если надо будет – это даст мне возможность с ней связаться. Все окрестности ее квартиры они напичкают агентами в штатском, которые будут меня ждать.
Я начинаю редактировать первый экранный образ. Эти цифровые фотографии – грубая подделка под голограммы, но для моей цели они годятся. На сделанных вчера снимках – окрестности дома Конни, улица перед ним и ближайший перекресток. Я вожу курсором по экрану, проводя перекрестием над определенными местами снимков. Окно в доме наискосок через улицу: свет выключен, но занавеска отодвинута. Уличный разносчик за два квартала позади дома.
Всего я отмечаю шесть точек – где вчера ждали агенты ЦРУ, когда Конни вернулась к себе. Просмотрев мои видеопортреты, сделанные в больнице, они знали, что искать у всех прохожих мужского или сомнительного пола: уверенная, ровная походка. Эти ожидания их и подвели: я просто сделал шире шаг, покачивал головой вверх-вниз, не так резко размахивал руками. Это и еще несколько нетипичная одежда вполне отвело им глаза, когда я вошел в зону наблюдения.
Внизу фотографии я печатаю частоту, на которой переговариваются агенты, и формулу, описывающую используемый ими алгоритм шифрования. Закончив, я передаю изображения директору ЦРУ. Смысл ясен: я могу убить ваших агентов в любой момент, если их не уберут.
Но чтобы они сняли обвинения с Конни и чтобы ЦРУ меня больше не отвлекало, придется еще поработать.
Снова задача выделения закономерности, на этот раз – весьма обыденная. Тысячи страниц рапортов, докладных записок, писем – каждая как цветовая точка на картине пуантилиста. Я отступаю от этой панорамы, смотрю на линии и грани, создавая всплывающий образ. Мегабайты, которые я сканирую, – всего лишь доля всех записей за изучаемый период, но их хватит.
То, что я нашел, довольно ординарно, куда проще сюжета шпионского романа. Директор ЦРУ был в курсе плана группы террористов взорвать метро в Вашингтоне. Он допустил взрыв, чтобы получить согласие конгресса на крайние меры против этой группы. Среди жертв оказался сын одного конгрессмена, и директор ЦРУ получил полную свободу действий против террористов. Хотя его планы не прописаны прямо в файлах ЦРУ, они совершенно ясны. В соответствующих записках делаются только осторожные намеки, и эти записки тонут в море невинных документов. Если бы какая-нибудь комиссия по расследованию должна была прочесть все эти записи, улики потонули бы в море хаоса. Но вытяжка из нужных записок прессу убедит.
Я посылаю список документов директору ЦРУ с примечанием: «Не трогайте меня, и я не трону вас». Он поймет, что выбора у него нет.
Этот маленький эпизод укрепил мое мнение о делах мира. Я мог бы вскрыть тайные интриги где бы то ни было, если бы был в курсе текущих событий, но все это неинтересно. Я возобновляю свои занятия.
Контроль над телом усиливается. Я бы сейчас мог пройти по горящим углям или втыкать себе иглы в руку, если б захотел. Но мой интерес к восточной медитации ограничен ее применениями к физическому контролю. Никакой медитативный транс для меня не столь желанен, как то состояние, когда я составляю гештальт из стихийных данных.
Я создаю новый язык. В обычных языках я ограничен рамками, и они не дают мне двигаться дальше. Им не хватает силы для выражения нужных мне концепций, и даже в своей родной области они неточны и неуклюжи. Еле-еле они годятся для речи, что уж там говорить о мысли.
Существующая лингвистическая теория бесполезна: мне придется переоценить заново основы логики, чтобы определить подходящие атомарные компоненты для моего языка. Этот язык будет поддерживать диалект, обладающий выразительной способностью всей математики, так что любое написанное мною уравнение будет иметь лингвистический эквивалент. Но математика станет всего лишь малой частью этого языка, а не целым: я в отличие от Лейбница осознаю пределы символической логики. Другие диалекты будут предназначены для моих обозначений в эстетике и теории познания. Проект займет немало времени, но конечный результат невероятно прояснит мои мысли. Когда я переведу на этот язык все, что знаю, картины, которые я ищу, проявятся сами собой.
Я прерываю работу. До того как составить систему эстетических обозначений, надо определить словарь всех эмоций, которые я могу себе представить.
Мне знакомы многие эмоции, помимо эмоций обычных людей, и я вижу, насколько ограничен их эмоциональный диапазон. Я не отрицаю действенности любви и тревожного страха, которые когда-то испытывал, но вижу теперь их такими, как они есть: как увлечения и огорчения детства, они лишь предвестники того, что испытываю я сейчас. Мои страсти стали более многогранными: растет мое знание самого себя, и эмоции усложняются экспоненциально. Я должен уметь дать их полное описание, если собираюсь хотя бы приступить к ожидающей меня работе.
Конечно, на самом деле я испытываю куда меньше эмоций, чем мог бы: мой интеллект ограничен теми, кто меня окружает, и скудным взаимодействием, которое я себе разрешаю с ними иметь. Мне вспоминается конфуцианское понятие «рен»: это качество, неадекватно переводимое как «благожелательность», является квинтэссенциально человеческим, и его можно взрастить только взаимодействием с окружающими, одинокому его проявления недоступны. А вот я, а вокруг люди, повсюду люди, но ни одного, с кем взаимодействовать. Я – лишь доля того, чем может стать личность с моим интеллектом.
Я не обманываю себя ни жалостью к себе, ни тщеславием: я могу оценить свое психологическое состояние крайне объективно и последовательно. Я точно знаю, какие у меня есть эмоциональные ресурсы и каких нет и насколько я ценю каждый из них. Я ни о чем не сожалею.
Мой язык обретает форму. Он предназначен для гештальта – гештальт он представляет весьма удобно для мысли, но бесполезно для речи или письма. Его не переписать в виде линейно расположенных слов, разве что в виде огромной идеограммы, которую надо воспринимать как целое. Такая идеограмма может яснее картинки передать то, что не скажет тысяча слов. Изощренность каждой идеограммы была бы соизмерима с объемом содержащейся информации. Я развлекаюсь мыслью о колоссальной идеограмме, передающей всю вселенную.
Печатная страница для такого языка слишком неуклюжа и статична – единственным пригодным средством была бы голограмма, воспроизводящая графический образ, меняющийся во времени. Говорить на этом языке в принципе невозможно, учитывая ограниченную полосу частот человеческой гортани.
У меня в голове кипят ругательства древних и современных языков, они дразнят меня своей грубостью, напоминая, что мой идеальный язык содержал бы термины достаточно ядовитые, чтобы выразить мою теперешнюю досаду.
Мне не удается завершить этот искусственный язык – проект слишком масштабен для моих теперешних средств. Недели сосредоточенных усилий ничего полезного не дали. Я пытался писать самостоятельно, используя уже разработанные рудименты языка и создавая все более полные версии. Но каждая версия лишь яснее показывала свою неадекватность, заставляя меня расширять конечные цели, превращая их в Святой Грааль в конце расходящегося бесконечного регресса. Ничем не лучше, чем пытаться создать язык ex nihilo[5 - Из ничего (лат.).].
А как же с четвертой ампулой? Никак не могу выкинуть ее из головы: любая неудача, на которую я натыкаюсь на своем нынешнем плато, напоминает мне о возможности более высоких вершин.
Конечно, есть серьезный риск. Инъекция может дать осложнения в виде повреждения мозга или безумия. Искушение от Дьявола, быть может, но все же искушение. И я не вижу причин сопротивляться.
Риск был бы меньше, если бы я сделал себе инъекцию в условиях больницы или если бы кто-то был в моей квартире. Однако я решаю, что инъекция либо будет успешной, либо вызовет необратимые повреждения, и потому обхожусь без этих предосторожностей.
Я заказываю аппаратуру у компании-поставщика медицинского оборудования и сам собираю прибор для интраспинальных инъекций. До полного эффекта могут пройти дни, а потому я запираю себя в спальне своей квартиры. Не исключено, что реакция у меня окажется бурной, и я убираю все бьющееся, а к кровати привязываю свободные петли. Соседи, если услышат, решат, что это воет наркоман.
Я делаю себе инъекцию и жду.
Мозг горит огнем, позвоночник прожигает спину, я почти в апоплексии. Ослеп, оглох, ничего не ощущаю.
И галлюцинирую. С такой противоестественной ясностью и резкостью, что это не могут не быть иллюзии, мерещатся мне несказанные кошмары, они нависают надо мной – сцены не физического насилия, но душевного увечья.
Ментальная агония – и оргазм. Ужас – и истерический смех.
На краткий миг возвращается восприятие. Я лежу на полу, вцепившись себе в волосы, и вырванные их пучки лежат рядом со мной. Одежда промокла от пота. Я прикусил язык, в горле горит – от крика, наверное. От судорог все тело в синяках, вероятно, есть и сотрясение, если судить по шишкам на затылке, но я ничего не чувствую. Часы прошли или мгновения?
И снова зрение затуманивается, и возвращается ревущий шум.
Критическая масса.
