Экзамены на государственную должность в средневековом Китае представляются подлинным символом и высшим выражением прагматизма, берущего свое даже в, по сути дела, кастовой системе.
Однако самым удивительным для современного наблюдателя в этих экзаменах является даже не их сакральный характер, а то, что наряду с конкретными знаниями проверялась, например, способность кандидатов писать стихи.
Мы знаем, что практически все китайские поэты древности, чьи произведения дошли до нашего времени, по основному роду своей деятельности были чиновниками, – и, оказывается, это было элементом государственной политики: самый хороший управленец просто не мог подняться выше определенного уровня, если не умел писать стихи![32 - А восьмой император династии Сун, Хуэйцзун (1082–1135 гг. н. э.) ввёл в программу экзамена ещё и рисование, – правда, увлекшись искусствами, запустил дела государственного управления до такой степени, что империя потеряла северные владения, столица его была разграблена, а сам он провел 8 лет в плену, где и умер.]
Это представляется отнюдь не отступлением от принципов прагматизма, но лишь иллюстрацией той исключительной важности, которое китайская культура придает задаче достижения и поддержания гармонии.
Если рассматривать государственное управление по-европейски, как способ удовлетворения насущных потребностей общества, слишком сложных или масштабных для его самодеятельных действий, экзамен на стихосложение кажется бессмысленной блажью, нелепой прихотью канувших в Лету самодуров.
Однако в том-то и дело, что в рамках китайской культуры любая человеческая деятельность имеет смысл лишь как способ достижения гармонии, лишь как путь к ней, – и государственное управление отнюдь не является исключением из этого всеобъемлющего правила. А, раз государство должно нести в мир гармонию, непосредственно заниматься этим делом могут лишь чиновники, способные понимать и самостоятельно создавать ее, – что и проверяется в ходе соответствующего экзамена.
Таким образом, стремление к гармонии носит не наносной характер, это не формальный ритуал и не часть аттракциона для тогда еще не существовавших туристов, но квинтэссенция народного духа Китая.
Другое дело, что, как и всякая квинтэссенция, она прячется глубоко в повседневности, не только пронизывая ее, но и размываясь ею, не существуя почти нигде «в чистом виде», – и стремление китайца к вселенской гармонии вряд ли поможет вам в коммерческом споре с ним или просто в ситуации столкновения интересов, в которой вы очевидным образом слабее.
Да и вне конфликтов чрезмерное внимание к китайской культуре и ее символам, отвлекающее от повседневных проблем и тем более мешающее эффективно решать их, вряд ли будет понято обычными китайцами.
«Конфуций и Лаоцзы хороши только для богатых иностранцев», – бросят вам в сердцах. И будут правы, ибо насаждение гармонии на символическом уровне ничего не стоит без повсеместных ежеминутных усилий по ее практическому претворению в жизнь, – а велеречивые философствования этим усилиям только мешают. Строго говоря, схожая ситуация наблюдается и в России: многие безупречно культурные, духовные и патриотичные люди теряют самообладание при виде расплодившихся бездельников, способных лишь бессмысленно и бесплодно разглагольствовать о «духовности», «патриотизме», «народе-богоносце» и «великой русской культуре».
Глубину и всеобщность китайского прагматизма, пронизывающего все поры общественной и личной жизни, весьма убедительно характеризует практическое отсутствие в обществе религии в традиционном смысле этого слова. Ее место занимают, по сути дела, различные своды практических правил, норм поведения и уважения старших, интегрированных в конфуцианстве и, в меньшей степени, в даосизме, которые представляют собой все тот же, избавленный от всех излишеств, выкованный и отшлифованный веками прагматизм, пусть даже и завернутый в привлекательную обложку мудрости.
Оборотной стороной этого является крайняя утилитарность, проявляющаяся практически во всех сферах жизни.
Многие европейцы чувствовали себя неуютно, когда понимали, что живущие в условиях перенаселения китайцы не просто едят все, что в принципе съедобно, но и потребляют все, что в принципе поддается потреблению, не испытывая никаких сантиментов, никакой неловкости и неуверенности в будущем.
Китайцы без тени сомнения используют все, что можно использовать, – в том числе и друг друга, и тем более носителей иных культур.
И вы можете быть самым уважаемым партнером, – и, пока вы нужны, вы будете купаться в лучах признания, уважения и даже искреннего восхищения.
А потом, если вы утратите свое значение для ваших партнеров, вас просто съедят (разумеется, не в физическом смысле слова: социализм оставил свой след, и Китай – это совсем не демократичная Африка, освободившаяся сначала от колонизаторов, а затем и от цивилизации), и обижаться вам будет не на кого. Ведь все, что не может приносить пользу одним способом, должно приносить пользу другим способом.
Восхищаясь китайским прагматизмом и порождаемой им эффективностью, ежась от китайской утилитарности, помните, что главная стратегическая задача практически любого сотрудничества (и в особенности в случае Китая) – это не переместиться из-за общего стола в тарелку.
В рамках китайской культуры, сформированной на протяжении тысячелетий чудовищными лишениями и неимоверно тяжелым трудом, этот переход будет сопровождаться минимумом сдерживающих остальных едоков сентиментальностей.
Правда, этот же самый часто пугающий прагматизм исключительно полезен вам, если вы хорошо делаете свое дело и приносите значимый вклад в общий котел. Осознав это, большинство китайцев будут дружелюбными и предупредительными, с удовольствием и уважением будут советоваться с вами, даже если вы будете много ниже их по рангу.
Поскольку деньги остаются главным мерилом успеха, именно прагматизм стремительно размывает те традиции и особенности, о которых пойдет речь ниже, именно он привел к появлению и ведет сейчас к стремительному расширению слоя европеизированных китайцев, готовых и способных работать даже вместо обеда, с охотой отвечающих на звонки не то что вечером, но и ночью, детально выполняющих свои контрактные обязательства, идущих вам навстречу в спорных вопросах ради сохранения (не говоря уже о расширении) сотрудничества и заранее, без каких бы то ни было намеков информирующих вас о всех возможных проблемах и задержках.
2.4. Стойкость и упорство
Одной из наиболее поразительных особенностей китайской культуры является практически полное отсутствие такого разрушающего и парализующего человека чувства, как отчаяние.
Не будет преувеличением утверждать, что оно попросту неведомо современным китайцам. Потерпев поражение, испытав крушение всех надежд, на горьком опыте убедившись в беспочвенности и тщетности своих чаяний, китаец испытывает лишь печаль и только в самых серьезных случаях (связанных, например, со смертью близких ему людей) – скорбь.
Отчаяние буквально ампутировано из души современного китайца и, вероятно, это связано прежде всего с историей китайского народа. В стране, где людей вырезали целыми уездами, если вообще не провинциями, а Мао Цзэдун, кажущийся нам людоедом, выглядел на фоне своих предшественников (да и многих современников) как подлинный гуманист, – люди, способные предаваться отчаянию вместо непрерывной исступленной борьбы за выживание, просто не имели шанса оставить после себя потомство, – по крайней мере, жизнеспособное.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
