– А вы так и напишите, что, уничтожая парк, вы, господа чиновники, убиваете память людей, – нравоучительно заявил Николай Степанович.
Иван Никодимыч тяжело прошелся по кабинету, осторожно присел на стул, опустив голову, словно боясь испортить отношения с молодыми людьми. После появления в городской газете смелой статьи про парк ему стали звонить знакомые и передавать слова поддержки, и он понял, как важно расшевелить общественное мнение. Неравнодушные люди находили время позвонить, написать протест в администрацию района. А у чиновников появился зуд, желание доказать свою правоту, открыто унизить тех, кто выступил против них и идет якобы против течения. Но силы не оставили его. С каждым новым звонком у Ивана Никодимыча появлялась уверенность, что он переубедит чиновников, спасет парк от бульдозера. А главное, он спасет в себе человека, он не позволит втаптывать себя в грязь… На кону стоит слишком многое, дорогое, память о боевом товарище, о Зиновии Колобанове. Ему начихать на требования чиновников. Он – горел в танке, обожжен жизнью, крайне неудобен и чиновникам, и даже самому себе. Но он остро необходим связанным с ним людям, необходим Николаю Степановичу, желающему спасти рябину старушки Надежды Павловны Мазаевой. Конечно, ему легче жить, когда чиновники не достают, когда его душевному спокойствию ничто не угрожает. Недавно он признался Николаю Степановичу, что если бы он согласился на вырубку парка, на отсутствие собственного мнения, то жил бы в ладу с собой. А ежели бы еще и не высказывал открыто это собственное мнение, то слыл бы среди чиновников хорошим человеком. На ту тираду сосед ответил категорично, что боевого танкиста, прозябающего в беспринципности и пассивности, он бы не пустил в свой дом.
Блокнот Галины лег на стол… Ее глаза требовали продолжения рассказа старого танкиста. Но тот молчал. Тогда ей пришлось самой завязывать новый разговор. Виктор, раскусив обиду Ивана Никодимыча, хитро улыбнулся и тоже закрыл блокнот. Напряженную обстановку спасло искреннее, отеческое участие Николая Степановича в продолжении беседы. Вспомнив про последний приезд Надежды Павловны Мазаевой из деревни в город, про то, как она попала в больницу, и там ее рябиновое варенье и бесконечная беспредельная доброта покорили врачей, он передал право дочери Галине дорассказать историю появления бабушкиного саженца в парке.
То была грустная история. Галя помнила ее в деталях, ибо сама участвовала в ней. Бабушку часто привозили из деревни и устраивали в больницу. Перед тем как лечь на химиотерапию, затормозить расползание раковой опухоли, она длительное время жила в их квартире. Отец уступал кабинет. В нем подолгу стоял неприятный запах лекарств. Именно отец первым и успокаивал ее, выслушивал, и потому знал, что такое боязнь врачей, нежелание оставлять деда одного с большим хозяйством, состоящим из кур, двух кошек и сварливой козы. Она, видимо, стыдилась своей слабости, вернее, того, что про нее догадается семья, потому всегда торопилась лечь в больницу.
В ту памятную сырую осень бабушка опять приехала к ним в гости, чтобы подлечиться у знакомых врачей. Она ловко распаковала коробки с домашними соленьями, выставила на стол банки с вареньем. В руках у нее был еще один длинный тонкий сверток из газет… Никто на него не обратил внимания. Вечером бабушка должна была надиктовать внучкам секрет приготовления сладкого варенья из несладкой рябины. Галя припасла тетрадку… За ней тогда ухаживал Виктор, и она обещала его удивить кулинарными способностями. Но во время ужина бабушка побледнела, застонала от неожиданно охватившей грудь тупой боли, и ей вызвали скорую помощь.
– Больше мы Надежду Павловну, нашу любимую бабулю, и не видели, – дрожащим голосом сказала Галина, продолжая долгий рассказ. – Рецепт ее мне пригодился. Даже не один. Она научила меня готовить и джем из рябины, и варить варенье из твердых рябиновых ягод. Мы увезли бабушку в деревню, похоронили. Через неделю заметили в прихожей, за одеждой, какой-то сверток. Я вспомнила, что его оставила бабушка. Трясущимися руками вскрыла его, а там саженец. Не живой, не мертвый. Куда его девать?… Папа сперва поставил его в ведро с водой, а потом высадил во двор. Там в парке уже давно росли березы. И теперь вместе с ними, там, на углу, где хотят поставить торговую лавку, растет бабушкина рябина.
Рассказ Галины тронул старика-фронтовика, царапнул его за сердце, и он вновь заговорил о судьбе парка.
В затянувшуюся вечернюю беседу неожиданно вмешался телефонный звонок. Сквозь приоткрытую дверь Николай Степанович слышал, как жена начала говорить тревожным голосом со старшей дочерью Елизаветой. По отрывкам речи стало понятно – случилась беда: гулявшая в ресторане дочь оказалась без денег.
Он уже не участвовал в искреннем исповедальном повествовании старика-танкиста. Мимо ушей пролетали вопросы Гали и Виктора. Ему слышался голос жены, и по нему он догадывался, чего стоит доверительная прямота дочери. Жена наверняка начинала волноваться, лицо её краснело и бледнело одновременно. В ее неторопливом, но напуганном голосе все больше звучали щемящие нотки сочувствия.
Ольга Владимировна минут пять советовала дочери, где и как одолжить деньги, чтобы расплатиться с официантом. И пока она искала выход из сложившейся ситуации, Николай Степанович решил – надо ехать в ресторан и самому выручать Елизавету. Забавно-слезная сцена, происходящая на другом конце телефонного провода, могла скверно закончиться… Хорошо, если приводом в полицию. А если ресторанные вышибалы начнут издеваться над ней?! Да и полицейские сегодня ведут себя хуже бандитов. Одним словом, беспредельщики. Нет, он поможет дочери сам.
Маша уловила нервное напряжение отца… И когда тот шепнул ей на ухо, что едет забирать Лизу из ресторана, она навязалась ему в напарники. Больше он никому не признался в мотивах отъезда, надел костюм, сунул кошелек в карман, попрощался с Иваном Никодимычем, и, велев жене держать язык за зубами, удалился из квартиры.
Он мчался на такси в незнакомый ресторан «Техас», боясь мрачных предчувствий. Уже было ясно: дочь увлеклась незнакомым кавалером, а тот оказался шулером, пригласил ее выпить шампанского, познакомиться поближе и бросил, смылся тогда, когда пришло время за ужин платить. Елизавета обливается слезами, впервые попав в дурацкое положение, звонит матери, так как у нее нет не только иностранной валюты, но и рублей, чтобы заплатить за дорогое угощение. Рядом за столиками сидят с недоуменными лицами пижонистые пары, но никто помочь не берется. Именно так он понял сложившуюся ситуацию из услышанного разговора дочери с матерью.
Ему до боли было жалко Лизу. Он ругал себя, ведь именно ему недавно пришла в голову идея поругать дочь за то, что она слишком замкнулась, всё время проводит дома одна… Вот и познакомилась, и сходила в ресторан. Теперь наверняка бранит отца за плохой совет.
Весь долгий, напряженный путь к ресторану ему хотелось одного: чтобы слезы дочери облегчили ее бедное сердце, и она не держала бы на него зла. А Маша в эти минуты думала о своем будущем возлюбленном, о том, что он должен обладать отцовской решительностью. Она цепко держалась за рукав его пиджака, и, даже входя в ресторан, не отпускала его руку. Ей приятно было ощущать мужскую силу.
Столик с ярким букетом роз и бутылкой открытого шампанского, за которым сидела, съежившись, Лиза, они отыскали сразу. Подошли незаметно. Позади дочери стоял высокорослый, напыщенный, с черными, стреляющими по сторонам, глазами, официант.
– Лиза, мы здесь, – бодро и громко сказал отец, сказал, так, чтобы слышала не столько зареванная дочь, сколько неприступный истукан в белом пиджаке.
– Папа! – обрадовалась, вскакивая из-за стола, провинившаяся гостья.
– Ну что, девчонки, будем гулять! – скомандовал Николай Степанович и решительно уселся на стул с высокой узорчатой спинкой. – Официант, можно вас попросить принести мне коньячку, а девочкам шампанского…
У взрослых дочек озорно, по-детски засверкали глаза, недоуменно приоткрылись губы, выказывая белый цвет красивых зубов. Еще шире открылся рот у официанта. Он так опешил от услышанного предложения, от появления незнакомого мужчины, что просто обомлел. Немота длилась заметно долго.
– Рыбки красненькой принесите, – гремел жизнерадостный голос отца. – Еще фруктов, лимончик порежь… Ну, ты знаешь!..
– А деньги у вас есть? – осторожно спросил официант, вытирая вспотевший лоб.
– Не переживай, – успокоил встревоженного долговязого мужчину Николай Степанович и достал из кармана толстый кожаный кошелек. – Чего раньше времени распереживался? Я с дочками отдохнуть решил…
– Пожалуйста, отдыхайте. Только вам и за прежний заказ придется заплатить.
– Хорошо.
Ресторан гудел от задорной музыки. Люди отдыхали пышно, бурно, празднично. В центре зала, в кругу, в шумном танце мелькали восторженные лица, страстно тянущиеся вверх руки. Одни пары старались придать своему танцу формы легкости и плавности. Поведение других возбуждало любопытство, ибо молоденькие девчонки так вертели задницами, так задирали ноги, что, казалось, вот-вот могут шлёпнуться на пол. Приблизившаяся близко к столику Николая Степановича самовлюбленная дама танцевала прямо перед ним, плясала лихорадочно, на последнем пределе. Щеки ее алели от избытка краски, из-под выщипанных бровей, из орбит выпирали блекло-зеленые глаза. Своё присутствие в ресторане она объясняла откровенным желанием увлечь любого интересного мужчину. Засмотревшись на размалеванную особу, дразнившую окружающих своей вульгарной наружностью, он в один миг испугался своих мыслей и отвернулся. За противоположном столиком ему попала на глаза девушка с большими чистыми глазами. Положив на край стола тонкие руки и подперев кулаками подбородок, она нежно смотрела на своего парня. В душе геолога что-то встрепенулось. Именно так, трепетно, не отрывая глаз, чуть наклонив голову, смотрела на него юная Оленька в их первый поход в ресторан.
Длительное и непонятное молчание отца прервал голос Лизы. Только заплаканные глаза, настороженный взгляд, брошенный на него, выдавали ее состояние. Хотя появление отца позволило ей успокоиться и прийти в себя.
– Папа, откуда у тебя деньги? – спросила она, стремясь удовлетворить жгущее ее душу любопытство.
– Продал коллекцию минералов, – легко признался отец.
– Какую? – испуганно спросила Маша, кладя вилку на тарелку с крабовым салатом и желтым, разрезанным пополам, лимоном.
– Алтайскую.
– С Рубцовского месторождения? – настойчиво продолжала пытать младшая дочь.
– Да, Маша, с тех рубцовских шахт, где мы с тобой нашли замечательные образцы самородной меди и ее минералов – куприта и азурита.
– Мой любимый азурит. Я порезала об него пальцы…
– У меня еще осталась одна коллекция.
– Когда ты успел? Зачем?
– Чтобы заплатить одной газете, – из груди отца вырвалось неожиданное признание, которое его тотчас напугало.
Он не желал говорить про ту сделку с редактором газеты, боялся говорить о ней вслух, но слова вырвались наружу.
– Ты проплатил статью в защиту парка?! – догадалась Лиза.
– Про какую газету вы говорите? – строго спросила Маша, не понимая, о чем шла речь.
– Все это ерунда, Маша, – успокоительно заявил отец и взял дочку за руку. – Мелочи жизни. Главное, мы здесь… Я так давно не был с вами вместе, в ресторане…. Давай танцевать.
Маша согласилась, живо вытащила его к подиуму, где гремели ударные инструменты и бренчали гитары. Думая о своей любви к отцу, обнимая его, она стала настолько счастливой, что нахлынувшая на нее грусть по поводу проданной коллекции минералов, исчезла, и лицо ее расцвело солнечной улыбкой.
Николай Степанович несколько секунд думал о коллекции, затем переключился на пляшущих рядом смазливых девушек. Танец, вызывавший у него живейший интерес, приковывал к их одежде, легкой, короткой, вынуждающей подглядывать. Смущение то появлялось, то проходило. Чтобы не ставить себя в неловкое положение, он поворачивал голову к дочке. Та понятливо кивала головой, лукаво подмигивала.
– Папа! – это слово в устах дочки прозвучало как грозный приказ, исключающий возражения.
Он перестал смотреть по сторонам. К нему вернулась мысль о проплаченнной в газете статье.
Первую заметку они сочиняли вместе. Иван Никодимыч заглянул вечерком с исписанными листами бумаги. Признался ему, что как только начинает писать, мысли появляются правильные, а вот на бумагу ложатся почему-то совсем другие. Все предложения пришлось переписывать раз пять подряд, но ничего путного так и не получилось. Текст выходил из-под карандаша сумбурным и неубедительным. И тогда Иван Никодимыч решил побеспокоить соседа: «У вас все-таки высшее образование!».
Вместе им удалось написать злой материал, кусающий и власть за равнодушное отношение к заботам и тревогам людей, и правоохранительные органы за нежелание исполнять профессиональные обязанности. Дочь Галя взялась выступить посредником… Она отнесла заметку знакомым журналистам. Через день они позвонили и, извиняясь, сказали, что газета подобные материалы публикует лишь на платной основе. Николай Степанович долго не мог сообразить, почему ему надо платить за возможность высказать свою позицию по судьбе парка… Раньше наоборот редакция газеты присылала ему гонорар за любую опубликованную статью, независимо от того, шла в ней речь о защите леса или о тайнах алтайских рудных месторождений.
Галя пояснила, что те гонорарные времена давно канули в Лету, и нынче, в рыночные времена, газеты вынуждены самостоятельно зарабатывать любыми способами себе на жизнь. Критика в адрес представителей власти рассматривается как заказной материал, потому за размещение его и берут деньги. С одной стороны, журналисты тем самым проявляют себя коммерсантами, с другой стороны, подстраховываются на случай обращения чиновников в суд.
Николай Степанович все равно не внял аргументам дочери, попытался убедить газетчиков, чтобы те проявили гражданскую позицию и выступили в защиту парка бесплатно. Но те наотрез отказались. В момент последнего напряженного разговора по телефону упрямая журналистка с ехидным голосом вообще бросила трубку… Пришлось соглашаться на условия газеты. Единственную уступку журналисты сделали Гале в виду ее знакомства с ними, и якобы из некой профессиональной солидарности. Когда Николай Степанович передавал в конверте тысячу долларов дочери, то просил ее передать коллегам, что у них не только основы профессионализма отсутствуют, но и элементарные признаки наличия совести.
Появление той статьи позволило защитникам парка выиграть время.
Ресторан «Техас» принимал все больше новых гостей. Но, как заметил Николай Степанович, они чаще норовили не за столы сесть, чтобы окунуться в ритуальные беседы за бокалом вина, а спешили в танцующую толпу. И ему, плавающему среди кружащихся пар, становилось все теснее, теснее. Завершив медленный вальс с Машей, которая неустанно удивляла своими легкими движениями, азартом, сложными фигурами, он пригласил на танец и Лизу. Но если Маша вела за собой отца, инициатива была на ее стороне, в ее руках, то со старшей дочерью выходило все иначе. Она оказалась в плену ведомого, бездумным исполнителем чужой воли.
