Прошло уже почти четверть века с тех пор, когда трое друзей, тогда еще совсем молодых ребят, приехали в глухое село, в храме которого служил старый опытный архимандрит. После службы он ласково принял юных алтарников, говорил с ними на разные темы и только после, как бы между прочим, ответил на главный вопрос, ради которого они ехали: «Тебе и тебе быть протоиереями, поезжайте поступать в семинарию к преподобному Сергию. А тебе, – архимандрит посмотрел в сторону третьего, – тебе быть монахом, это твой путь».
Так будущий отец Нафанаил узнал свою судьбу.
– Ну не хотел я жениться, никогда не хотел. Не видел себя в качестве мужа и главы семейства, – говорил отец Нафанаил так скорее потому, что рос сиротой, не знал отца и не представлял себя в этой роли. – Но и монахом я себя никогда не видел.
Пока друзья учились в семинарии, будущий отец Нафанаил примерялся к новому для себя образу жизни, ездил по монастырям, подолгу трудился на послушаниях и в конце концов пришел к владыке за благословением об определении на жительство в один из епархиальных монастырей. Владыка к тому времени уже знал и его самого, и о желании молодого человека стать монахом. Потому вскоре совершил над ним постриг, а через несколько месяцев рукоположил в первый священный сан. Приблизительно тогда же, окончив учебу в семинарии и женившись, стали священниками и двое его друзей.
Хотя будущего отца Нафанаила я знал еще мирянином, но по-настоящему мы подружились, когда он пробыл в монашестве уже около семи лет.
Батюшка часто восклицает:
– Да какой я монах? Настоящие монахи постоянно пребывают в молитве, а я в строительстве. Те умной молитвой мир спасают, а я молюсь о кирпичах с гвоздями.
К тому времени благодаря его незаурядному уму и кипучей энергии возобновилась монашеская жизнь одного из старинных русских монастырей, основанных еще до старообрядческого раскола. Потом его благословили в наших местах строить храм и детскую школу. Вот тогда мы с ним и сошлись.
* * *
Еще задолго до моего священства, помню, ехал из Москвы электричкой. Рядом со мной сидели и разговаривали между собой двое мужчин; как я потом понял, возможно, это были монахи или монастырские послушники. Говорили они громко, и я невольно подслушал их разговор.
– Нет, ты знаешь, я был уверен, что отец Аристарх не встанет. Так болеть, так болеть… – изумленно покачивая головой, дважды повторил один из собеседников. – А вот поди ты, встал и снова служит. А батюшка Лука, а отец Варсонофий? Ну ты посмотри, что не монах, так обязательно больной. Страдает, кажется, вот-вот помрет, а Господь держит на земле и не отпускает. Видать, любит он нашего брата. А поскольку тому, древнему монашеству нам не уподобиться, вот Отец Небесный и смиряет нас, сегодняшних, через болезни. Видать, такой уготован нам путь спасения через страдания.
Когда мы подружились с отцом Нафанаилом, я и припомнил тот разговор в электричке. За несколько лет в монашестве он, в общем-то человек некрепкого здоровья, серьезно заболел. Возможно, из-за постоянного поста в его организме что-то сломалось. Буквально в течение года он, и так будучи склонным к полноте, сильно поправился и периодически вынужден был ложиться в больницу. Я видел, как батюшка питается. Большую часть его рациона составляют таблетки, их он ест горстями. Лишний вес заставил моего друга отказаться от активного образа жизни. Ему тяжело ходить, подниматься по лестницам. Садясь, он нередко засыпает.
И параллельно с этим я наблюдаю в нем удивительные изменения. Наверное, оттого, что он смиряется со своим положением, постоянно подшучивая над собой, в нем все больше и больше проявляется какая-то детскость. Не в плане разумности или адекватности поведения, а в отношениях к миру и людям. Мы, я сужу по себе и по его друзьям, стареем, нас больше заботят семейные проблемы, наши дети. А отца Нафанаила беспокоят проблемы кого угодно, только не его собственные.
Помню, как навещал его в гастроэнтерологическом отделении областной больницы. Он обрадовался моему приходу, стал было расспрашивать о новостях, но поговорить по-хорошему, не отвлекаясь, нам не удалось. Постоянные звонки: «Батюшка! Мы узнали, что вы в больнице, – а как же быть с тем, о чем я вас просила?» И начинается разговор про чужие болячки, лекарства, о том, где добыть денег на операцию такому-то. Отец Нафанаил то и дело сам кому-то перезванивает, просит какого-то врача принять такого-то больного. У кого-то, тысячу раз извиняясь, просит денег еще для кого-то, ему наверняка даже не знакомого.
Болезнь моего друга в глазах звонящих – просто досадная помеха тому, чтобы батюшка как можно раньше решил их проблему. Прощаясь, мы обнимаемся, и на выходе он сует мне в руку целый список имен:
– Так некстати заболел. Уж не сочти за труд, на литургии помолись об этих людях, им очень нужна молитвенная поддержка.
– Батюшка, а сам что? Ты же монах, твоя молитва куда как выше.
– Когда я еще в храм попаду? Да и какой я монах? – отмахивается отец Нафанаил. – Настоящие монахи постоянно пребывают в созерцании своих грехов и плачут о них. А я, ты же видишь, совсем осуетился.
Всякий раз, когда отца игумена переводят с одного места служения на другое, вместе с ним едет и его старый школьный товарищ Лешка. В свое время Алексей, как и многие наши соотечественники, с огромными сумками в руках рванул за кордон в поисках счастья и дешевого ширпотреба. В этом поиске судьба забросила его аж в Южную Корею. Забросила и оставила на десять лет по приговору тамошнего суда. Лешка страсть как не любит говорить на эту тему, особенно о том, что он там натворил, зато однажды рассказал мне о корейской тюрьме.
Камеры там по большей части одиночки, мебель самая обычная, дверь зарешечена. Что-то наподобие тюрем, какие мы привыкли видеть в американских фильмах. Но восточные люди изменили бы себе, если бы не привнесли в тюремную жизнь некий свой непередаваемый восточный колорит. Все окна из камер смотрят во внутренний двор. Во дворе, в самом центре, стоял эшафот с виселицей. И хотя он не помнит ни одного случая публичной казни, веревку на виселице регулярно меняют и периодически проверяют механизм, при помощи которого открывается люк под ногами осужденного. Всякий раз, когда человеку хочется посмотреть на небо, перед его глазами постоянно маячит развевающаяся на ветру веревка.
Кран, из которого можно пить воду, устроен очень оригинально. Какой-то корейский шутник придумал разместить его прямо в унитазе. Причем так низко, что для того, чтобы попить или умыться, голову приходилось засовывать чуть ли не в унитаз. В душевую не водили, и помыться из-под такого крана тоже невозможно. Вентиляция работает плохо, специально или нет – непонятно. Зато через некоторое время все тело осужденного начинает покрываться болячками. У Лешки – не знаю, каким образом он его раздобыл, – имелся маленький кусочек резинового шланга. Он натягивал его на сосок от крана и периодически обливал себя холодной водой. Есть давали один рис и часто били. Поэтому, хотя людей официально и не казнили, случаи самоубийства происходили постоянно. Он помнит, как однажды, сговорившись между собой, в разных камерах одновременно удавились семеро китайцев.
– А я хотел выжить, – продолжал Лешка, – мечтал вернуться на родину. И именно там, в далекой Корее, впервые задумался о Боге. Почему-то человек так устроен, что пока он сам себя мордой в унитаз на засунет, молиться не начнет. В обмен на улучшение условий содержания от меня постоянно требовали признания в каких-то не совершенных мною преступлениях. В ответ я требовал свиданий с консулом и пересмотра моего дела.
На родине про Лешку, такого же сироту, как и отец Нафанаил, все давно забыли. Все, кроме его старинного школьного приятеля. Батюшка обивал пороги высоких учреждений и все писал, писал запросы в разные ведомства с просьбой помочь другу.
– Наконец меня вывели из камеры и провели в допросную, – вспоминает Лешка. – Корейский тюремщик снова стал предлагать признаться во всех грехах, которые я не совершал. И потом, после моего молчания, объявил, что дело мое пересмотрено и вместо положенных десяти лет я приговариваюсь к трем годам заключения, которые уже отсидел. Потому меня немедленно освобождают из-под стражи и выдворяют из Южной Кореи. Когда наш самолет прилетел в Москву, в аэропорту меня встречал отец Нафанаил. Я был изможден настолько, что самостоятельно идти уже не мог. Тогда он взял меня на руки, словно ребенка, и понес.
Я представил себе эту сцену. Жаль, тогда еще не было принято снимать на мобильник. Можно было бы продать запись телевизионщикам или запустить в интернет как отличную шутку. Толстый бородатый монах, потея и отдуваясь, несет на руках худого, длинного Лешку. Пузырь и соломинка – чем не повод похохмить?
Теперь Лешка – шофер и первый помощник отца Нафанаила. Иногда я езжу вместе с ними и с интересом наблюдаю, как они общаются друг с другом. Едем, а вдоль дороги народ торгует грибами.
– Леш, чего-то так грибного супчику захотелось. Давай возьмем, а? Ты как, поддерживаешь?
– Можно, батюшка, давай возьмем, сегодня как раз среда, можно и грибочков. Только, чур, я сам буду покупать, – и, оборачиваясь ко мне, комментирует: – Моего батю каждый норовит обмануть. В прошлый раз ему ведро червивых грибов всучили, а он и взял. Ведь видел, что червивые, и все равно взял. Говорит: «Может, этому человеку детей кормить нечем». А тем все одно, кого обманывать, – хоть попа, хоть диакона.
Отец Нафанаил точно ребенок радуется, когда Лешка останавливает машину и покупает у придорожных бабушек бидончик ягод. Он тут же начинает всех угощать и благодарит шофера, словно благодетеля.
* * *
Я знал одного, к сожалению, ныне уже покойного архимандрита. У него в качестве келейницы жила старенькая монашенка, неправдоподобно маленького росточка, ну, может, чуть выше метра. Отец архимандрит, прежде чем что-то сделать, всякий раз спрашивал разрешения у своей келейницы. Садимся за стол, а мы с собой привезли замечательную домашнюю наливочку.
– Фросьюшка, – спрашивает батюшка у маленькой монашенки, – благослови рюмочку с гостями выпить.
Та отрицательно качает головой.
– Фросьюшка, голубушка, ну только одну. Перед ребятами неудобно, они же специально ехали, чтобы батюшку порадовать.
– Сказала нельзя – значит нет! – как отрезала Фросьюшка.
Старый монах поворачивается к нам и виновато разводит руками: мол, извините, видите, какая она у меня строгая, не могу ослушаться.
Видимо, и отец Нафанаил пошел тем же путем. Он же сластена, я его знаю. Помню, как однажды Лешка сам по собственному почину взял и привез в трапезную большущий арбуз, так наш отец игумен от радости едва не пустился в пляс. Мы, белые священники, живущие по мирским обычаям, с течением времени все больше и больше отличаемся от отца Нафанаила и не всегда его понимаем. Он запросто при всех может сказать нечто такое сокровенное, что, может, и не стоило бы произносить вслух.
Как-то хоронили мы одного священника. По традиции после отпевания тело усопшего обносится вокруг храма, в котором тот служил, а потом и погребается самими отцами. После похорон мы собрались в трапезную помянуть собрата. Батюшка сидел задумчивый, о чем-то вздыхал, а потом и говорит:
– Знаете, отцы, мне вот какая во время отпевания мысль пришла. Вы детей рожаете, воспитываете. Вам их еще до ума доводить и доводить. Так что живите долго, вам нужнее. А я свою программу-минимум на земле выполнил, монастырь поднял, храм построил, болею вот все время. Да и, кроме Лешки, никому я больше на этом свете не нужен. Видать, и мой час не за горами. Вы уж меня тогда не забывайте в своих молитвах. – И, расчувствовавшись, он смахнул набежавшую слезу.
Слушая батюшку игумена, отцы оценивающе рассматривали его фигуру, и потом кто-то сказал:
– Нет уж, отче, пощади – живи долго и не вздумай помирать раньше нас. В следующий раз, когда тебе что-то такое в голову стукнет, представь, как нам придется тебя вокруг храма тащить.
Наверное, отец Нафанаил действительно себе это представил, отмахнулся от нас и улыбнулся.
Говорят, сродное тянется к сродному. Вполне возможно. При новом храме, который поднялся старанием батюшки, были устроены несколько классов начальной школы с православным уклоном. Не знаю, чему больше радовался отец игумен – освящению самого храма или долгожданному открытию школы. Как сейчас помню, однажды захожу к ним в храм и спрашиваю:
– Где отец Нафанаил?
Мне отвечают, мол, ищи на территории, где-то он здесь. А в школе как раз перерыв между уроками, детвора высыпала на улицу и с криками носится вокруг храма. Иду и слышу, как за углом раздаются какие-то непонятные звуки. Заглядываю, а это батюшка стоит себе скромно в уголочке, сцепив пальцы обеих рук на животе. Наблюдает за играющими детьми и сам смеется, словно ребенок, только очень большой и бородатый. Увидев меня, немного смутившись, неожиданно сказал:
– Я не жалею, что стал монахом, и никогда не жалел, что у меня нет жены, но очень жалко, что у меня нет детей и никогда не будет.
– Что делать, отец, – как могу, успокаиваю друга, – таков твой путь: уподобиться ангелам.
– Ангелы, отец Александр, живут на небесах и о горнем помышляют, а я, грешник, никак от земного не отстану.
Помню, в то утро, когда мы с матушкой узнали о рождении внучки, я ехал к соседям на праздничное богослужение. В храме собралось множество отцов, ждали владыку. Приезжаю, а меня радость так и распирает. Славно-то как! Появилась на свет моя кровиночка. С кем из отцов ни поделюсь, те меня поздравляют, кто обнимет, кто за руку трясет. Скажу кому из знакомых монахов – а те словно не слышат, будто я им ничего не говорил. Меня это даже немного обидело, и только потом я сообразил, что для монаха дети и семья – самая больная тема.
Наверное, нет такой православной компании, которая, собравшись за столом, не стала бы рассуждать о чудесах, пророчествах и прочих интересных вещах. Вот и мы как-то однажды общаемся, а отец игумен все молчит и молчит. Наконец, когда речь зашла о юродивых, батюшка встрепенулся:
