Нина поправила прислоненную к стене мраморную плитку, прикрытую вощеной тряпицей. Сикофант заглянул и в корзину за столом – там были сложены медные меры, крючки и лопатки, веревки, чистая холстина, сложенная вчетверо. Маленькая печь подмигивала красными потухающими углями. Рядом поблескивали глазурными боками глиняные горшки. Свет закатного солнца проникал через открытую дверь и вспыхивал на склянках. Пряные запахи все еще кружили в небольшой комнатке.
Никон кашлянул, многозначительно посмотрел на кувшин вина, что стоял поодаль. Нина молча взяла с верхней полки глиняную чашу, налила сикофанту тягучий ароматный напиток. Хотела было развести водой, но гость покачал головой.
Пока он пил, Нина молчала, глядя в сторону.
Наконец сикофант отставил чашу, проронил:
– Ну, рассказывай, что узнала. Где шастала? Какие бабьи сплетни собрала?
Нина вздохнула.
– Что же ты так со мной разговариваешь, почтенный Никон, как с гулящей какой? – медленно и спокойно начала она. – Я женщина, уважаемая в городе, законы блюду, никто обо мне плохого слова не скажет. С чего это ты вдруг оскорблять меня решил? Что узнала – расскажу, но и ты уж сделай одолжение, не позорь ни меня, ни себя таким обращением.
Никон нахмурился:
– Рассказывай уже, не толки воду в ступице. Ох уж мне ваши бабьи кривотолки…
Нина вкратце поведала про поход к кузнецу и про шелковую тунику, что глазастый подмастерье разглядел.
– Узор-то редкий, богатый, – тихо добавила Нина в конце рассказа.
Никон в задумчивости помолчал. Потом фыркнул:
– Еще не хватало мне про тряпки шелковые с тобой беседовать. Вот уж бабы, все об одном только и мыслите. Толку-то от твоей аптеки, если одни тряпки и притирания в голове?!
– Ой ты, почтенный, опять ту же дуду завел. На-ка вот лучше, я корзинку собрала. У тебя ж двое детей-то? Вот я им рогаликов из пекарни Феодора припасла. – Нина начала выкладывать подношение из корзинки, показывая. – А для жены твоей вот притирания с лавандой и медом. От них кожа прямо светится, у меня даже из дворца такое заказывают. А тебе вот вина кипрского да бутыль отвара от головной боли.
Никон смутился, нахмурился.
– Откуда узнала про головную боль?
– Да я, уважаемый Никон, не вчера аптекарствовать-то начала, вижу по лицу да по поведению людей, что им жить мешает. Ну, да ты попробуй, не поможет – другое снадобье приготовлю. Главное, все сразу не выпивай, по полчаши на четверть секстария перед сном да поутру, но после трапезы непременно, – сыпала словами Нина, укладывая в корзинку все заново.
– Погоди, что ты там про дворец-то сказала? Кто к тебе присылает?
– Кто присылает, сказать не могу, да только раз попробовали и вот заказывают. Ты не думай – твоей жене понравится.
Никон фыркнул, но сказал примирительно:
– Да что мне-то до того, понравится или нет. Раз богачи заказывают, значит, и ей сгодится.
Нина внимательно посмотрела на него.
– Жена тебе не по нраву? Пусть ко мне зайдет – я на нее посмотрю, поговорим, может, ей тоже какое средство подберем. В семье-то когда мир, то и детям хорошо, и родителям благостно.
– Не в свою крынку нос суешь, аптекарша, – огрызнулся Никон, вставая.
– Не в свою, не в свою, верно, – покивала Нина. – Не сердись, уважаемый, возьми корзинку-то. Я завтра на базар схожу, с торговцами тканями поговорю, вдруг припомнит кто, где такой узор видели. Они-то на ткани и узоры глазастые и памятливые. А потом к лекарям, может, схожу, глядишь, они вспомнят, кто про яд спрашивал. К аптекарю Гидисмани сама не пойду – мне он ничего не скажет, а вот жена его ко мне обещалась зайти на днях. Глядишь, и у нее что вызнаю. А ты говоришь, бабьи сплетни! Ты ступай домой, почтенный, жди от меня весточки. А то сам заходи, если что-то срочно понадобится…
Гость поджал губы, кивнул и, сердито отдернув занавеску, вышел.
Нина медленно выдохнула. Аж в пот бросило, пока убалтывала сикофанта. Вот уж и правда, лаской да подношением можно много чего решить в большом городе. Надо и правда с женой его повидаться, что-то у них неладно.
Нина вздыхала, закрывая аптеку. Ох, непросто женщине одной, без поддержки, без заботы. И некому ее защитить.
Работы Нина никогда не боялась. Но всегда рядом родные были, батюшка, Дора, Анастас. Да вот не осталось никого…
Нина опустилась на колени перед иконой, молитва смешивалась с воспоминаниями, щедро приправленными слезами.
Глава 3
Снадобье для облегчения головной боли
Цветки матрикарии сушеные, горсть размером с милиарисий[22 - Милиарисий – серебряная монета. 1 солид = 12 милиарисиев.], и вдвое меньше душицы положить в сосуд глиняный. Залить половиной секстария горячей воды. Закрыть холстиной, прочитать неспешно просительную молитву к Богородице десять раз. Через холстину отвар перелить в другой сосуд, травы выкинуть. Пить надо до трапезы, по четверть секстария два-три раза за день. Если головная боль от беспокойного сна, добавить чабреца (он же тимьян) горсть, а воды горячей на треть больше.
Из аптекарских записей Нины Кориари
Сладко спится Нине. Хлопот много, за день едва управишься. А сон какой – не оторваться, не насмотреться.
Плывет она на лодочке по морю синему, муж ее любимый, Анастас, веслом лодку направляет. И рассказывает ей про путешествие свое в далекие земли, в Булгарию, в Скифию, в Хазарию. Рассказывает про великого знахаря Ведазара, как водил он Анастаса по лесам, показывал травы, кои только в северных землях растут. Рассказывал про разрыв-траву, что помогает любые замки? открывать. Поведал, как собирал исырк, который в малой дозе успокоит человека, а в большой сделает буйным или заставит видеть подземные миры и дальние берега.
Тоскует Нина по мужу своему. По рассказам его, по глазам ласковым да рукам заботливым. И такие сны для нее – отрада.
Нина росла не в роскоши, но и нищеты не знала. Отец ее, Калокир, водил караваны, сам торговал маслами арабскими, частенько бывал в отъезде. Матушка умерла, когда Нине было пять лет, и задумал отец привести в дом няню. Но девчонка была своенравной, так что не каждая могла бы справиться.
Однажды, проходя мимо дворца, увидел Калокир женщину: одежда скромная, но добротная, мафорий неаккуратно сполз с белокурой головы.
Она стояла напротив ворот, плакала беззвучно. Когда он замедлил шаг, несчастная подняла на него светлые, почти прозрачные от слез глаза и упала перед ним на колени. Отшатнулся было Калокир, но таким отчаянием веяло от нее, что он, наклонившись, спросил:
– Что с тобой, уважаемая? Чем тебе помочь?
Она схватилась за светлые пряди волос, выбившихся из-под мафория:
– Не знаю, что делать. Куда идти?
Поднял он женщину, отвел ее в сторону, усадил на дорожный камень и попросил рассказать, что случилось.
Безжизненным голосом та поведала, что родом из северных славян, была захвачена в плен и продана в рабство. Мужа и родных – никого не пощадили. Во дворец она попала случайно, когда купившая ее патрикия привела с собой, а василиссе понравилась красивая беловолосая рабыня. И оставили во дворце ее.
Но не одной только василиссе приглянулась красавица. И через год – голос ее стал еще тише – родила она мальчика. Ее солнышко ясное, отрада светлая, все, что есть у нее в чужой стране. Уж как она радовалась, как малыша нянчила да кормила.
А через полгода, услышав, как поет она ему песни своего народа, отняли у нее сына, отдали кормилице, а ей дали вольную да кошель денег и выставили из дворца. Вот беда, как же ее сыночек с чужими людьми вырастет? Не будет у него матери, чтобы приласкала да приголубила. А ее единственного счастья в чужой стране лишили, как ей теперь жить без ее сокровища ненаглядного.
Женщина голосила, и Калокир лишних вопросов задавать не стал, повел ее, от слез задыхающуюся, в свой дом. Сказал лишь, что жена его недавно преставилась, что нужна нянюшка для дочери, пообещал платить и относиться, как к члену семьи. Что свободы ее ограничивать не будет, как захочет уйти – не задержит.
Так в доме появилась Добронрава, ласково все ее звали Дорой. Оттаяла она, всю свою любовь отдала Нине, та тоже души не чаяла в нянюшке, со временем стала ее матушкой называть.
Дора про себя много не рассказывала. Но Нина была любопытна, как все дети. И приходилось Доре описывать роскошные сады большого дворца с мраморными статуями и розовыми кустами. Рассказывать про покои императрицы, где на полу цветочное поле из мраморной мозаики, а на потолке звезды золотые. Вспоминать наряды василиссы, золотом да жемчугами расшитые, да платья придворных сплошь из шелка узорчатого. И про обычаи дворца рассказывала, про безбородых евнухов, про пиры, что своими глазами не видела, но слыхала от других рабов. Не упоминала Дора лишь про императора да про интриги дворцовые. Потому как за такие разговоры можно и языка лишиться. И каждое новолуние вечером уходила Дора к дворцу. Закутавшись в плащ, стояла на площади Августеона, глядя в ворота. Возвращалась безмолвная, обессиленная.
