Шаги эхом

‹ 1 ›

Весь мокрый до нитки я стоял на остановке. Над головой устало поскрипывала ржавая табличка, с нее капали большие капли.

Я в нетерпении ждал своего трамвая, нервно перешагивая, вглядываясь вдаль. Хотя знал, что в моем маленьком городе никогда не было ни трамваев, ни трамвайных рельс.

Но любой подросток упрям и считает себя сумасшедшим, ему так хочется быть не таким, как все.

Трамвай родился из дождя.

Порывом ветра долетел трезвон, и по воздуху промчались искры по линиям небесных электростанций. Свет в маленьком городе погас, и вспыхнули глаза, испуганно смотрящие из окон. Они увидели мой трамвай – усыпанный сияющими каплями, он вывернул из-за угла. Спотыкаясь о канализационные люки, упершись рогами в небо, он спешил на мои радостные крики, что прыгали ему навстречу по лужам и брошенным зонтам. По зонтам перестукивали капли.

В пустом трамвае сидел пьяненький кондуктор, меня он не заметил, уткнувшись взглядом в сиденье напротив, рассказывал зеленым человечкам веселый какой-то случай и сам ему смеялся.

Непоседливые люди выходили из своих темных домов. Взъерошенным вороном я разглядывал их лица в рябом от капель окне, пытался понять, зачем люди сходят с ума. Я смотрел на то, как вспыхивают, отражаясь, искры на их мокрых лысых головах, постепенно догадываясь о том, кто они на самом деле. Их спины были согнуты, по ним шли словно кольца, одно за другим.

Дождевые черви.

Все они выползли из-под земли. У каждого из них был зонт. На их лицах читалось любопытство и испуг.

Я пристально всматривался в их мысли, но искал совсем не это. Перехватывало дыхание от радостного предчувствия, клонило в сон от одиночества.

‹ 2 ›

Когда мой кондуктор затихал, я подходил к нему. Его багровые щеки надувались, прежде чем выпустить забродившее дыхание, вспухшие веки подрагивали от тревожного лихорадочного сна. Я трогал его за худое под оранжевой накидкой плечо. И он поднимал на меня бессмысленно радостный, вопросительный взгляд, моргал порою недоуменно на предлагаемую плату за проезд. Стоя над ним, не говоря ни слова, я добивался лишь одного – чтоб он не спал, чтоб все так же неразборчиво бубнил одну и ту же историю этим зеленым человечкам.

Так я боролся с тишиной внутри.

Но все напрасно. Я снова слышал тихий храп, тонущий в шуме переступающих колес. И я уже не был вправе будить его до следующего кольца.

Казалось, в мире нет никого, кто бы знал о существовании трамваев.

На одной из остановок, когда с лязгом распахнулись двери, я увидел, как кто-то там на залитых осенью улицах зажигает фонари.

Я ждал чего-то. Как ждут начала фильма или концерта. Трамвай останавливался, двери открывались, кто-то тянулся со стремянки к черному фонарю, чтобы вкрутить перегоревшую лампочку. Вновь и вновь, в бесконечном коридоре повторений.

И казалось, я раз за разом перематываю к самому началу, сам боюсь узнать, что же там будет дальше.

Но как ни хватайся за сны, всегда просыпаешься.

История начинается.

На ступеньки одной ногой вставали крупные капли дождя, не давая дверям закрыться. За пеленою дождя прямо по лужам кто-то как будто босиком бежал к моему трамваю.

Сердце сошло с орбиты и билось то ли в страхе, то ли в волнении…

Мокрая с ног до головы, мокрая до нитки девушка вскочила на последнюю ступеньку. В глазах, в улыбке, в каждой черточке был дождь, и я был отраженьем.

Был только дождь. И даже мой трамвай в тот миг на целые столетия потерялся, он выпал из дырявого кармана.

Мы бежали под прозябшими фонарями, поднимая брызги. На промокших ботинках поселилась стая пузырей. Швырнули по ботинку в испуганных прохожих, что отползали в стороны, кося огромными глазами. Но то были лишь неповоротливые дождевые черви. И девушка, завидев их, смеялась.

У нас от смеха болели животы.

‹ 3 ›

На залитых дождем улицах кто-то шел и вкручивал в перегоревшие фонари лампочки. Но дождь не прекращался. Тротуары текли-стекали в разинутые жадно канализационные люки. Проваливавшихся в них дождевых червей спасали только их раскрытые зонты.

Так и не встретив того, кто зажигает фонари, мы срывали с земли опавшие кленовые листья, отряхивая с них воду, собирали их в кучу.

Мы бежали за дождем, а он шел мерным шагом, так по-взрослому оглядывался на нас, что мы смеялись над этим взглядом до боли в животах.

И где-то колесил по мокрым блестящим рельсам мой трамвай.

И как это часто бывает, собрав огромную кучу листьев, мы начали целоваться, жадно, горя ушами, забыв дышать.

Огромная куча была вполнеба, а мы стояли рядом и целовались.

– Ты любишь меня? – спросила девушка, и тогда я впервые услышал ее голос. Заулыбался от удовольствия, не задумываясь о смысле.

Она, сонно прикрыв глаза, еще горела от последних поцелуев, ревниво заливаемая прикосновениями дождя… но ответ должен был, слетев с моих губ, коснуться ее, успокаивая.

– Люблю! – вспыхнул я, но дождь погасил мои слова.

– А что такое любовь, мальчик? – Девушка, мокрая с ног до головы, стряхивая последние поцелуи, словно капли, пристально посмотрела на меня. В ее глазах был испуг. Она чего-то боялась, но я не знал, почему и откуда вдруг возникло это напряжение.

Чувствуя, как бьется непереваренное сердце, я не смог ничего ответить, мои слова зачеркивали косые мокрые линии. И вдруг на мое молчание в ее глазах промелькнула печаль, но на губах ее была улыбка, и я поцеловал эти губы; закрыв мир за опущенными веками, впивался губами в дождь.

– Ты чудо, мальчик, – сонно шепнула она.

И ее не стало. Или не было вовсе.

‹ 4 ›

Где-то колесил по мокрым улицам трамвай, разыскивая меня. Дома с черными окнами нависали над ним, и булыжные мостовые были взрыты-перерыты коварно ухмыляющимися дождевыми червями.

Трамвай вяз в грязи, и ему все больше не хватало обычных для трамваев рельс. Дождь множил ржавые пятна по его бокам, мечущиеся дворники на стеклах не могли вернуть миру привычных очертаний.

Настал момент, когда у трамвая не осталось больше сил. Он раскрыл двери напирающим дождевым червям, которые ворвались в кабину и потребовали держать путь к огромной куче кленовых листьев, возвышавшейся над погруженным во тьму городом.

Но у трамвая не было сил. Он дрожал словно старая кляча, дергаясь в оглоблях.

Дождевые черви вздыбили землю, выталкивая из ее глубин старые закаменевшие деревянные шпалы.

Света не было нигде, кроме тех улиц, где шел тот, кто вкручивает лампочки и чинит фонари.

Колеса, порабощенные деревянными колодками шпал, постоянно падали и поднимались. В домах без электричества люди, задремавшие под шум дождя, вздрогнули от скрежета стальных деталей этой груды, что была совсем недавно моим трамваем.

Я пришел в себя от этого скрежета. Я по-прежнему стоял возле огромной кучи кленовых листьев вполнеба. И где-то шел дождь, мокрый с ног до головы… Ее больше не было. Лишь издалека, в шепоте осеннего дождя, множась и наслаиваясь сами на себя, доносились ее слова:

– Что такое любовь, мальчик?

Мне казалось, что трамвай уносит меня куда-то далеко, он был полон обычными людьми. Мне хотелось, чтобы это были дождевые черви, но все так же глухо стучало сердце где-то в животе, а слезы застряли комом в горле.

‹ 5 ›

Когда глаза были открыты, сквозь них проносились вздрагивающие от озноба дома. Дождь кончился, и лужи, уставшие и уснувшие, быстро застывали без следов от падающих капель.

Дожди притаились, и посеревшие от влаги лица постепенно принимали здоровый вид, и в дома возвращалось электричество.

Я вглядывался в свое безразличное лицо. Но слишком много в нем оставалось дождя. Он проступал бегущими каплями по моим щекам.

Именно тогда город заразился гриппом.

Город лихорадило, я сопливил.

Трезвый и злой кондуктор, распихивая дождевых червей, матерясь и усиленно работая локтями, вытряхивал из них плату за проезд. Меня он не трогал, прятал взгляд, и старался не привлекать к себе моего внимания.

Сопли выглядывали храбро из носа, я прятал их бурлящим вздохом.

Но люди, косясь, замечали. Некоторые из них, набравшись наглости, лезли ко мне. Хотя я не видел их глаз, они не хотели оставлять меня в покое. Они говорили мокрыми словами, но в этих словах не было ничего от осеннего дождя, и я не слушал.

– Парень, ты весь горишь!

– Ладно, – соглашался я, не собираясь спорить.

– Тебе бы в постель и молока с медом.

– Водки ему! – восклицали уже другие, гневно зажимая рты первым. – Водки и перца!

Первые бились, вырывались из цепких объятий и вопили яростно на весь вагон:

– Да, как вы смеете?!

Они забывали про мои сопли, и я больше не обращал на них внимания; плавя палящим дыханием стекла, время от времени прятал бурлящим вдохом сопли, совсем не сожалея о том, что взмокший, смертельно уставший трамвай уже не является моим.

В окне, сквозь безразличное застывшее лицо, я все не мог разглядеть мокрую до нитки девушку, бегущую босиком по полным до краев лужам… Я не видел ее, и поэтому безразлично закрывал глаза.

‹ 6 ›

Я убежал на одной из остановок. Трамвай все тише скользил по улицам, а я разыскивал свои ботинки. А кто-то наверху надо мною вкручивал лампочки, он поздоровался, но я не ответил, в полубреду шел домой, наблюдая за шагающим в лужах собою.

Кто-то, вкручивая лампочки, хмуро следил за мною сверху, с неба, с одинокой луны. Луна ночью, скатившись ниже рваных туч, стучалась в окно. Я не открывал, в горячке царапая щеки о подушку.

‹ 1 ›

Мама ушла в аптеку и долго не возвращалась. Испуганно выглядывая из-под одеяла, я в панике выстреливал в форточку мысли, скармливая их черным воронам в небе.

Небо таяло голубым светом.

Глазами ворон я увидел, как мама побросала все купленные лекарства в урну, когда заметила огромную кучу листьев вполнеба. Возле нее стояли растерянные дворники; почесывая шерсть ушанок, молча закидывали головы к самому верху, и те, скатываясь, вздымали в воздух листья. Но этих кувыркавшихся голов было недостаточно, чтобы перекинуть на спину теплому ветру все листья.

Мама вежливо попросила дворников отнести кучу листьев к нам домой, стояла и ждала, делая вид, что не замечает их замешательства. Дворники, поймав с лету свои головы, разыгрывали из себя идиотов, которым совершенно непонятно, о чем их просят. И тогда она достала все деньги, что у нее были в сумочке и, смутившись, протянула им.

Они все переводили взгляд с маминых рук, с зажатых в них бумажных денег и монет на кучу листьев вполнеба. А мама уж и не знала, что еще предпринять, чтобы они наконец поняли… Попробовала сама ухватиться за листья, но они рассыпались в ее сухих ладонях. И только когда дворники нацепили головы на плечи, их глаза наполнились осознанием. На протянутые деньги они замотали головами, подхватили в свои веники все кленовые листья и, улыбаясь совершенно по-идиотски, пошли за мамой.

– Мама, зачем? – спросил я простуженным голосом.

– Надо, – улыбнулась она так, чтобы мне стало тепло.