Лыбедь (сборник)

От автора

Я родилась и живу в Москве. В эти дни, когда моя повесть о княжне Лыбеди наконец дописана, москвичи заняты горячим обсуждением важного события – возведением большого памятника князю Владимиру Красное Солнышко, как звали его в народе. Место памятнику будет на Боровицкой площади, рядом с рекой. Ведь это в реке князь крестил некогда целый город – от младенцев до стариков, в один день превратив Русь языческую в Русь христианскую.

Но то была другая река, то был другой город! Город был – Киев, а река – Днепр. А до этого Владимир княжил еще в Великом Новгороде. Почему же памятник князю Владимиру должен стоять и в Москве?

С первых своих дней наша страна не единожды меняла столицу. Первая столица – Киев, «мать городов русских»; затем поднялась и возвысилась Москва первопрестольная, бывшая при князе Владимире разве что маленьким селением в дремучих лесах. Но когда пришла пора встать против опасного врага, Золотой Орды, именно Москва привела русских людей к победе.

Прошло время, царю Петру Алексеевичу понадобился выход к морю, и он на пустых болотах воздвиг столицу новую, более удобную для нужд морской державы – Санкт-Петербург.

А в XX веке столицей снова стала Москва.

Какой русский город славнее и красивее, какие времена русской истории интереснее? Нет нужды выбирать. Важно лишь одно: речь идет об истории русского народа, того народа, который был крещен князем Владимиром – на все времена. Поэтому князь и будет на новом памятнике поднимать над Москвой крест.

А Лыбедь, именем которой названа моя книга, жила задолго до князя Владимира. Имя Лыбедь – первое женское имя, известное в русской истории. Поэтому я и сделала мою Лыбедь не взрослой женщиной, а девочкой. Ведь и сама наша страна была тогда страной-ребенком. Все прекрасные и удивительные, все тяжелые и страшные события ждали ее впереди. Их еще не записали трудолюбивые монахи в книгах, называемых летописями. Да и монахов на Руси еще не было.

Но вот князь Владимир крестит Русь – и теперь даже женских имен мы узнаем намного больше. Тут и Прекраса-Ольга-Елена (это одна женщина, носившая за свою жизнь три имени), и Анна Русская, королева Франции, и скромная мать великого князя Владимира – служанка Малуша. Монахи записывают события – тесно становится именам! Князь Игорь и отважный князь Святослав, Владимир Красное Солнышко с верным Добрыней, князь Ярослав, не зря прозванный Мудрым…

Я буду счастлива, если кому-то из вас моя повесть и рассказы помогут запомнить на всю жизнь дела этих людей и их имена. Потому что имена их были славными, а дела – великими.

Елена Чудинова

9 июля 2015 г.

Москва

Лыбедь

Повесть-сказка

Светлой памяти Юлии Николаевны Вознесенской

Если с обеих сторон седла спустить по куску вервия с нескользящей петлей на конце, вскакивать на лошадь станет легче да и сидеть надежнее. Ногой в петлю попадешь не враз, потому снизу надобно оплести ее сыромятиной: петелька будет всегда сама раскрыта для ноги[1]. Есть и худая сторона: запутаешься в веревках, падая, – считать тебе колдобины затылком. Что ж, не надо падать, только и всего.

Девятилетняя резвая девчушка, не имея нужной силы в голенях и коленках, горазда была выдумывать всякие хитрости – женский подход к мужскому занятию. А нынешней весной ей сравняется двенадцать, но дело не в том. Теперь нельзя явить какую-либо слабость, ни ребяческую, ни женскую.

Вытащив нож, старый ромейский[2] нож со сточенным на две трети лезвием, Лыбедь двумя взмахами разделалась с ножными опорами. Теперь можно и седлать.

– Ну что, княжна, выступаем? – Хмурый Волок, новый воевода над поредевшей дружиной, столкнулся с девочкой на входе в конюшни.

Невеселая честь не слишком-то изменила молодого воина. Был он, как всегда, одет не по-зимнему, в пестрядь[3]. Только волчья шкура, наброшенная на плечи, сливалась цветом с косматыми бурыми волосами. Передние лапы сцеплены на груди застежкой, оскаленная голова свисает с левого плеча.

– Выступаем. – Встретившись взглядом с серо-желтыми глазами Волока, Лыбедь своих глаз не отвела.

Легкая ободряющая усмешка скользнула меж бурых усов и бородой. Словами воевода ничего не добавил и словно бы не приметил, что с седла княжны срезаны веревочные опоры.

Волоча свою не слишком тяжелую, но неудобную ношу, Лыбедь вошла в темный денник. Серая в яблоках крепкая лошадь встретила девочку негромким ржанием, в котором угадывалось и недовольство при виде сбруи, и радость предстоящему упражнению сил. Чтоб хозяйка не возомнила лишнего, кобыла чувствительно куснула ее – с умом – за волосы.

– Ужо тебе! – Лыбедь представила, какими противными сосульками оборотится в волосах лошадиная слюна. Но все ж вытащила из рукава кусок сырой репы. – Радуйся, обратно не понесу. Из-под носа у старухи стянула.

Покуда лошадь хрустела угощением, девочка, ловко вскинув седло, затянула подпругу. Выждала, взялась за ремень второй раз, достигнув, как водится, еще одной дырки. Известно, упрямое животное нарочно надувает брюхо, чтоб затянули послабей. Тут уж выжди, покуда лошадь выдохнет. Забудешь – на скаку поползет седло набок.

Накинув узду, девочка ненадолго задумалась. Задумываться теперь приходилось над каждым пустяковым шагом, но она начинала к этому привыкать. Взобраться в седло лучше здесь, в деннике. В случае промашки никто не увидит.

Но промашки не случилось. Вцепившись изо всей силы в гриву, девочка взлетела лучше и не надо. А все одно рассудила верно: перед строем бы непременно пришлось без толку ногой махать. Так оно всегда бывает.

Выплыв из ворот конюшни в светлое морозное утро, Лыбедь миновала терем с его службами и выехала на дружинный двор. Две дюжины, что собрались с ней, были уже в седлах. Столько же воинов оставалось стеречь Киев. Всё. Больше не было.

Льдистое безмолвие стояло над отъезжающими и провожавшими. Даже малые дети не плакали на материнских руках.

Лыбедь попыталась встретиться глазами со своей подругой Забавой. Не вышло. Та стояла рядом со своими, потупив взгляд, и тени, скользившие ярким днем по юному лицу, казались темней, чем спадавший на плечи Забавы серый плат козьей шерсти.

– Добрых стезей[4] тебе, Волок. – Поседевший в сизый цвет Дулеб неспешно выступил из строя. По справедливости воеводой следовало кликнуть его, но, памятуя о своем чужеродстве[5], о коем, кроме него, все давно позабыли, Дулеб сам себя отвел на вечевом сходе. – Добрых стезей и тебе, княжна.

– Крепких стен вам, неоскверненного порога! – легко возвысил голос воевода.

– Мертвые в помощь! – звонко воскликнула Лыбедь, посылая серую коленками.

Поезд стронулся. Впереди – верховые. Четыре пары пустых саней, по двое воинов в каждой, замыкали.

Недобрая примета оглядываться, но все ж Лыбедь, никогда не езживавшая дальше ловитвы[6], не удержалась – бросила последний взгляд на Киев. Был он как на ладони – от крутого ввоза, что поднимался от переправы старого Борича (сейчас, когда река застыла под толщей льдов, ненадобного и заброшенного возчиком), до терема, поднявшего над частоколом свои многоскатные крыши. Не меньше полудюжины дюжин легких струек дыма уходило в небо, позволяя сосчитать немалое число очагов. Большой град Киев! Скоро тесно ему будет на своем холме. Брат Хорив уже хотел огородить себе верх горы супротивной, ну да теперь оно не к спеху.

Опасаясь, как бы ненужная ее оглядка не оказалась замеченной, Лыбедь устремила взгляд промеж ушей своей серой.

Сугроб накрыл сверху жилье колдуньи, видны только украшенные лошадиными черепами колья. Старая не боится жить вне ограды – топ чужих коней слышит издалека. Ни разу еще не ошиблась. А за колдуньиным жильем – темная стена леса.

Но лес расступается, являя узкую колею.

Лес и лес, высокий лес без конца и края. Сперва Лыбедь поглядывала по сторонам. Вот молодая рысь затаилась на ветви, понимая, что добыча не по зубам, а все ж не в силах отвести жадного взгляда: ну, как кто отстанет? Сейчас тебе! Вот накренился над дорогой дуб-сухостой. Однако проехать можно: с неделю еще проскрипит. Сейчас жаль было бы тратить светлого времени на рубку.

Да, незачем ей раньше было так далеко ездить от града, незачем. Еще год назад все обстояло иначе. Но по весне Кий, старший брат, ушел реками – охранять торговые ладьи. В пути, на одном из днепровских порогов, вылезших на берег подстерегла обрянская засада. После, как отбились, недосчитались самого князя и двоих дружинников. Едва ли брат дался б живым, но, как только злая весть достигла Киева, в городе начали собираться в новый путь. Лучшие воины готовы были ехать осмотреть место гибели своих, покуда следы еще целы. Была и надежда привезти домой мертвые тела.

Но прежде чем дружинники покинули город, обры налетели и на него. И какой силой налетели!

Немало слыхала Лыбедь об этих полулюдях от старших. В далеких землях некий князь обнаружил, что средь подданных его появились колдуньи-злодельщицы, от которых всем не стало житья. Женщин этих князь повелел выгнать из племени. Долго скитались они по лесам, покуда не дошли до больших болот, где обитали злые духи. Духи были рады взять ведьм в жены. От них-то и пошло племя, способное жить только разбоем и грабежом, худшее из всех, грабежом и разбоем живущих.

Совсем плохо стало, когда над племенем невероятно размножившихся полулюдей воздвигся общий вождь – черносердечный Аттила. Не имея иной родины, кроме гнилых болот, с яростью обрушился он на все честные племена и народы, живущие на своей земле достойным трудом. Был он хуже моровой болезни.

Зеленеть бы недоброй зеленью заброшенным полям, зарастать бы руинам, тлеть бы непогребенным костям, когда б не погиб черный Аттила. Повесть о гибели его Лыбедь особенно любила слушать. Еще бы! Ведь главной в этой повести была такая же девочка, как она, именем Хильдеко. На ней вождь полулюдей надумал жениться. Жёны обров послушны, как рабыни, но Аттила захотел получить северную деву со светлыми косами. Перед спальным шатром старые обрянки обыскали Хильдеко, опасаясь найти на ней хоть малый ножик. Да только Хильдеко была сильная девочка. Управилась и без ножа – задушила хмельного Аттилу своей светлой косой. Но больше всего нравилось Лыбеди, что Хильдеко еще и сумела спастись. Почти до утра выжидала она рядом с мертвецом, зная, что в свадебный шатер никто не посмеет войти. А под утро выскользнула наружу, прокралась средь хмельных стражей и бросилась в реку Дунай. Долго плыла она, прежде чем ее, обессилевшую, добрые рыбаки подняли на свой челн.

После смерти Аттилы большое племя распалось на малые, но и они причиняли многие беды и готам, и франкам, и ромеям, и всем прочим народам. Франкский князь Сигиберт оказался слаб – попал к обрам в полон, что само по себе стыд. Но, чтоб воротиться домой, обещался он женить сына своего, княжича Дагоберта, на обрянке Рошели. В честь свадьбы этой франки даже заложили малый городок Рошель. Вот уж не хотелось бы жить в эдаком месте!

Проклятые кочевники! При жизни дедов стали они добираться до русских земель. Но она, Лыбедь, только на двенадцатом году впервые увидала обров с городского вала. Как гадки были темные их лица, на которых борода росла лишь редкими пучками из-за того, что щеки нарочно исполосованы с детских лет каленым железом! Как много их было!..

Братья Хорив и Щек, как отважно вы бились, верховодя каждый своей частью дружины! Честный воевода Сила, что сводил обе рати единым своим разумом… Уже тем мы победили, что не сгинули, как дулебы! Зима-берегиня охранит обескровленный город Кия от новых набегов. Но как набраться новой силы к весне?

– Третий час молчишь ты, княжна, – поравнялся с девочкой Волок. – Я уж озадачился: откуда столько мыслей у тебя в голове? Не сердись на шутку – это негоже. И помни одно: ты сладишь. Сладишь не хуже взрослого мужчины.

Ночевали без огня, ели строганину с лепешками, успевшими покрыться тонкою ледяной корочкой, грелись брагой. Селения на пути старательно огибали, заметали следы. До последнего места нельзя себя обнаружить, иначе добра не жди.

Последнее место, древлянский Искоростень, явилось к полудню третьего дня.

Теперь приближались уже открыто. Тонкие струйки дымов оборотились избами и частоколами.

– Нас приметили? – спросила Лыбедь подъехавшего Волока.

– Еще нет, мы опередили. – Волок оборотился к Колороду: – Давай.

Колород поднял ко рту резной рог и протрубил во всю силу легких. Переждал, протрубил вновь. Третий раз. Всё, четвертого раза не будет.

Ждать пришлось довольно долго, но такое в обычае. Держат совет, скоро выйдут.

Теперь, под взглядами многих, незримых покуда глаз, надлежало показать себя в своем праве. Лыбедь, Волок и Колород недвижимо стояли отдельно, дружина – шагах в пятнадцати за ними.

Только сейчас Лыбедь в полной мере ощутила, как устали ноги без удобных веревочных подпор. Но сидела покойно, ровно.

Наконец из ворот городка показались три пешие фигуры.

– Старшего зовут Грузило, – тихо, не глядя на Лыбедь, проговорил Волок. – С ним только и говори.

Лыбедь даже не кивнула. Переговорщики налегке – это скверный знак, просто не будет.

– Было думали, в эту зиму не приедете! – приветствовал их Грузило самым дружелюбным голосом.

– Разве ты отдал что-нибудь обрам? – откликнулась Лыбедь.

– Навьи[7] берегли, обров не было. – Грузило прищурился.

– Берегли вас не только навьи, Грузило, – вас берёг Киев. Раз обров не было, то мы пришли за своим.

– Ты не лезешь за словом за пазуху, княжья сестра. – Одетый в черные соболя чернобородый Грузило с нарочитым весельем переглянулся со своими товарищами.

Те тоже усмехнулись в усы.

– Я не княжья сестра, а княжна Киеву, и ты это знаешь, – спокойно возразила Лыбедь. – Видишь наши сани? Они пусты. Их не наполнить зряшными речами.

– Будь по-твоему. – Грузило обернулся к воротам: – Эгей! Выноси!

Ледок в груди, колючий, как на лепешке, что ела она поутру, даже не подтаял. Лыбедь знала: только сейчас и начнется настоящая трудность.

Недвижимы смотрели с коней Киевы люди, как подданные выкатывают все, что час назад покойно лежало в кладовых. Три дюжины медовых сот, а в придачу к ним два круга чистого воска. Шесть мешков жита. Два малых мешка гречихи. Лен и шерсть. Кожи. Меха куньи, меха беличьи. Мешок гороху. Конопля. Просо. Овёс.

– Шутил я, княжна. – Голос Грузилы сделался добродушен. – Ждали мы вас, как не ждать. Все уж посчитано, забирайте.

– Заберем лучше все сразу, так и считать легче, – приветливо вымолвила Лыбедь, не оборачиваясь, но зная, что никто из людей ее не сделал и шагу к вынесенному. – Это ведь треть будет?

– Не привычен у тебя глаз, княжна! – рассмеялся Грузило. – Тут всё как есть.

– Сдается, и мой глаз обманывает, – в первый раз разрешил себе вступить в разговор Волок. – Тут треть от добра, что мы получали о прошлую зиму.

– Треть. – Грузило глядел теперь на Волока, не на Лыбедь. – Но это все, что вам причитается. Разве Киевы дружинники стали теперь есть один за троих?

Если древлянин ждал ответа от Волока, то обманулся. Волок промолчал.

– К чему ты клонишь, Грузило? – заговорила Лыбедь вновь. Говорить было трудно – так пересохло вдруг во рту. Только б не закашлять! Нельзя. – Я и впрямь молода, не могу взять в толк.

– Так все просто, – с готовностью откликнулся древлянин. – Вас теперь на две трети меньше, стало быть, всяк получит свою долю без обиды.

– Да, нас теперь в городе мало. – Лыбеди вдруг сделалось покойно. Волок и Колород, неподвижные, как боги на погосте, казалось, подпирали ее с обеих сторон – подпирали надежно и крепко. Она словно думала вслух – для них вслух, а для Грузилы – молча. Прежде чем вымолвить слово, она знала уже, что оно одобрено ими обоими. – Многие полегли от обров. Но летом обры придут вновь, Грузило. И до лета мы наберем по родам новых молодых. Мы должны сделать это, как только день пойдет прибывать, не позже. Меньше чем за половину года воина не обучить. Ты сосчитал тех, кто в городе сейчас. А что будут есть те, кто еще не с нами?

Напускное добродушие тотчас сошло с лица древлянина.

– Девчонка требует полной доли, опираясь на город, что слаб, как новорожденное дитя, – сощурился он. – Как же ты накажешь нас, княжна, коли не получишь желаемого?

– Никак, – спокойно ответила Лыбедь и улыбнулась. Улыбалась она тому, что соратники ее на сей раз не услышали, напряглись.

А напрасно, она знает, что говорит. – Никак я, Грузило, тебя не накажу. Не смогу.

– Так не обойдешься ли этим? – Грузило, слегка удивившийся и словам ее, и улыбке, кивнул на выложенную дань.

– Не обойдусь. – Лыбедь продолжала улыбаться. – Ты, Грузило, похоже, недоданный воск себе в уши залил? Второй раз повторю, а третий не стану: обры тебя накажут летом, когда нас вырежут. Зачем мне беспокоиться?

– Горазда спорить! – Грузило усмехнулся. – Ладно, считай, отспорила свое.

Древлянский староста махнул рукой, даже не оборотившись на ворота. Из них, кто б сомневался, наблюдали. Мешки и коробы выкатили споро, поди, держали наготове, не зная, как пойдет торг.

– Медок-то в этом годе, того, нехорош, – поморщилась Лыбедь, оттягивая последнюю схватку. – Бортники[8] жаловались – брали горький, как желчь.

– Мало нынче хорошего меду, – ответил Грузило степенно, тоже выжидая. – А все ж и такой годится. Назад сразу едете или чуток погостите?

– Благодарствуем, нету времени гостить. Как последнюю треть от вас получим, так и тронемся.

– Погоди, погоди, о какой трети ты толкуешь? – переспросил Грузило.

– О третьей трети, вестимо. Вижу здесь только две.

Благодушие мигом слетело с лица древлянского старосты. Он скрипнул зубами – звук вышел зловещий, противный.

– Не уеду, – тихо, но отчетливо произнесла Лыбедь, невольно вжимаясь в седло. – Хотите убивать – убивайте, хотя и мы немало ваших положим. Но, покуда всего не получу, живая не уеду.

А что, очень даже могут и убить. Только на памяти такого юного града, как Киев, еще не было подобного случая. А так – обычное дело. И ведь людей можно понять. В обров зимой верится плохо, а доживать до весны тяжело. Каждая крошка не лишняя.

– Не девка, а заноза. – Голос Грузилы по-прежнему угрожал, но Лыбедь отчего-то почуяла, что разговор в третий раз переломился. – Репей, смола, а не девка! Кто ж тебя торговаться учил?

Она не решалась верить своим глазам: староста улыбался, но улыбкой уже не поддельной, а настоящей.

– Брат Кий учил. И выучил, – ответила Лыбедь и осторожно, словно ступая на тонкий ледок, улыбнулась в ответ.

Еще взмах руки – и появились новые кули, мешки, связки. Да, с этим уже можно отъехать.

– Только уж назад не ворочайтесь: вправду перебьем. – В голосе Грузилы прозвучала усталость.

– Не воротимся. Коли, конечно, зерно не гнилое да крупа не с трухой, – с достоинством отвечала Лыбедь. – А ты не запугивай вслед.

– Об том не тревожься. Припас хороший, из своих кладовых добавлял, – не обиделся староста.

А это уж не Лыбеди печаль!

…Ах, как же хорошо вновь оказаться в ледяном лесу! Одни сани до половины заполнены, другие пусты еще, но не суть важно теперь. Уж неизвестно, какие птицы на хвостах несут молву впереди дружины, да только раз одни дали, дадут и другие. Теперь легче пойдет.

– С почином! – весело молвил Волок. – С почином, братья-други, а прежде всего тебя с почином, княжна.

– По мне, так лучше десять раз на обров сходить, – угрюмо бросил Колород. – Противно сердцу, а куда денешься?!

– А, полно! – Казалось, беззубый волк на плече Волока смеется вместе с ним. – Будет время – подданные сами нам дань привозить станут, в Киев, на подводах!

Хороша после трудного дела удачная шутка! Дружинники хохотали, как малые ребята. Кто не расслышал, тому пересказывал ближний конный. Вскоре веселился весь отряд. Надо ж такое придумать, чтоб данники сами же дань доставляли!

– Вот ведь незадача… – Волок нахмурился и понизил голос. – Вроде и неплоха твоя лошадь, княжна, да и весу в тебе чуть. Однако ж она устала. Погляжу я на стоянке, что с ней, вон как дышит неладно. А ты б перебралась пока в сани: все ж кобыле легче.

Чувство горячей благодарности к Волоку обдало жаром сердце.

– Коли ты советуешь, ладно, – с ложной неохотой ответила Лыбедь.

Надо бы в пустые, да она забралась в груженые сани. С наслаждением вытянула ноги, дрожащие, словно прошитые стежками мелких судорог. Мешки, на которые легла она, как на подушки, были жесткими, но сладко пахли гречихой и жизнью. Небо было ясное, без единого облачка. Лыбедь не сводила глаз с сияющей его голубизны.

Будь ты хоть трижды на княжении, а коли родилась в женской доле, так надо уметь прясть и ткать. Тут уж не поспоришь. Вот и снует челнок от одного края деревянной рамы к другому, словно вправду меж берегами реки. Снует, тянет за собой блескучую льняную нить. Нырнул – вынырнул, нырнул – вынырнул, пошел обратно. Дело скучное, да не слишком. Проходишь мимо станка – прибавила полотна пальца на три, дальше побежала. Полотно растет между делом: назначенного времени для тканья в сутках нет. Но и забывать не след: тканина на станке пылится лишь у худой хозяйки.

Еще на палец прибавить – и можно бежать на псарню. Славно ощенилась лучшая сука – та, что с подпалинами. Один другого лучше щенки, а смешные!.. Пятнистого надо себе оставить.

– Княжна, слышь, княжна!

От ключницы Пракседы веяло морозом, но выходила она, видно по всему, недалеко. Холод источали рубаха, запона[9], волосы – стало быть, не надевала ни мехов, ни плата.

– Чего тебе? – Лыбедь закрепила нить. Чего б ни было, а, похоже, другое дело ей нашлось.

– В дружинную горницу тебя просят. Спустишься?

– Кто?

– Да Дулеб. Там вишь… Изверги пришли.

– Изверги? – Лыбедь свела на переносице белесые брови. – Ладно, спущусь сейчас.

Поправляя косу перед бронзовым, в две ладони, зеркальцем (редкая привозная вещь), Лыбедь задавалась вопросом: к чему ей надлежит быть готовой? Изверги, люди, что не хотят видеть над собой князей и рода, не платят дани, отказываясь от защиты, редко имеют дело до князей. В город они приходят только разве выменивать одно на другое – мясо, мед и мех на соль и хлеб. А не такие уж они между тем храбрецы. Селятся изверги в такой чащобе, что ни один степняк не проберется. Полей опять же не распахивают, чтоб не привлекать врага на открытое место. Что им грозит? Медведь-шатун? Случается, а все не вражье нашествие.

Нет, заранее не угадать. Держи ухо востро, княжна Киева!

Темная, низкая, но большая горница была зимой любимым местом дружинников, особенно вечерами. Тут сушилось дерево для выделки оружия, тут вечно кто-нибудь занимался мелкой и серьезной починкой, под неспешные разговоры.

Друг другу супротив вдоль стен тянулись две очень длинные скамьи. Под торцовой же стеной стояла скамья короткая – на троих человек, не боле. Высокая резная скамья. Прямо к ней и вышла Лыбедь, пробравшаяся в горницу внутренним переходом.

Девочку заметили не сразу – сперва ближние, после остальные. Дружинники приумолкли.

Лыбедь села на середину скамьи – на место Кия.

Извергов было трое, хотя казалось – много больше. Рослые, мохнатые, омедвежевшие, взгляд исподлобья. Похожи, как братья, но кто их знает… Надо думать, извергают себя из роду-племени люди одной складки – угрюмые, диковатые.

Трое не спеша приблизились к Лыбеди. Не дивятся, знают, невольно отметила девочка.

– Здрава будь, княжна! – вымолвил, видимо, старший. – Звать меня Вавилой, а со мной – Сила и Жила. Мы держим чащу от Синь-озерка до реки Медвянки. Десять очагов у нас, так и чаща поделена на десять пушных делянок.

– Здравы будьте, Вавила-изверг и Жила с Силою, – ответила Лыбедь неспешно. – Хорошо ль добрались до Киева, ладно ль вас здесь потчевали?

– Прости, княжна, не с таким мы делом, чтоб хлеб твой есть, – уронил Вавила.

– Так говори, с чем пришел. – Понимая, что разговор делается труден, Лыбедь выбрала Вавилу и обращалась теперь только к нему.

– Дружинник твой, Рябень, повадился брать куницу и соболя на наших заимках.

Прежде чем ответить, Лыбедь незаметно окинула горницу взглядом. Среди дружинников, стоявших за спинами извергов, Рябеня не было.

– Ты удивил меня, Вавила! – Девочка рассмеялась – чуть-чуть. – Уж не суда ли ты хочешь над этим дружинником? Разве вы подвластны нашей Правде[10]?