Неподходящее занятие для женщины. Черная башня

– Почему вас так интересует Марк Келлендер?

– Его отец поручил мне выяснить причину его смерти. Я надеялась, вы сможете мне помочь. Создалось ли у вас хоть раз впечатление, что он несчастлив, до того несчастлив, чтобы наложить на себя руки? Он объяснил, почему бросает колледж?

– Мне – нет. Я никогда не был с ним близок. Он вежливо попрощался, поблагодарив меня, как он сказал, за помощь, и ушел. Я сказал приличествующие случаю слова сожаления. Мы пожали друг другу руку. Я был в замешательстве в отличие от Марка. Он же не из тех молодых людей, которые способны испытывать замешательство.

В дверях возник водоворот, и в толпу с шумом влилась порция вновь прибывших. Среди них выделялась высокая темноволосая девушка в огненно-красном платье с огромным, до пояса, вырезом. Собеседник Корделии напрягся, впившись в новую гостью наполовину жадным, наполовину умоляющим взглядом, который Корделия видела и раньше. У нее похолодело внутри. Теперь она вряд ли вытянет из него что-нибудь еще. Отчаянно пытаясь вновь завладеть его вниманием, она сказала:

– Я не уверена, что Марк покончил с собой. Думаю, его могли убить.

Он нехотя ответил, не теряя из виду пополнение:

– Вряд ли. Кто? Из-за чего? Это была малозначительная личность. Он не вызывал ни у кого ничего, даже отдаленно похожего на неприязнь, – разве у собственного отца. Но Рональд Келлендер не смог бы этого сделать, и не надейтесь. В ту ночь, когда Марк погиб, он ужинал в Нью-Холле, в профессорском зале. В колледже как раз был праздник. Я сидел рядом с ним. Сын звонил ему.

– В котором часу? – выпалила Корделия, почти ухватив его за рукав.

– Вскоре после начала ужина, кажется. Бенскин, один из служителей, вошел и передал ему записку. Примерно между восемью и восемью тридцатью. Келлендер отлучился минут на десять, а потом вернулся и принялся за суп. Никто еще не приступал ко второму блюду.

– Он не сказал, чего хотел Марк? Он был взволнован?

– Ни то ни другое. Мы почти не говорили. Сэр Рональд не удостаивает беседой гуманитариев. Прошу меня извинить.

Он удалился, стремясь настичь свою жертву. Корделия поставила рюмку и отправилась на поиски Хьюго.

– Слушайте, – сказала она, – я хочу поговорить с Бенскином, служителем в вашем колледже. Он сегодня на месте?

Хьюго поставил бутылку на столик.

– Может, и на месте. Он один из немногих, кто прямо там и живет. Правда, вряд ли вам удастся выманить его из берлоги. Если это так срочно, мне лучше пойти с вами.

Привратник без малейшего любопытства подтвердил, что Бенскин в колледже, и вызвал его. Бенскин появился спустя пять минут, которые Хьюго использовал для болтовни со сторожем, а Корделия – для прогулки вокруг директорского дома и ознакомления с развешанными на стенах объявлениями. Бенскин был нетороплив и невозмутим – седовласый, аккуратно одетый, с усеянным складками лицом, напоминающим добротный толстокожий апельсин. Корделия решила, что именно так должен выглядеть, к примеру, идеальный дворецкий, хотя впечатление портило выражение мрачноватого и одновременно лукавого пренебрежения.

Продемонстрировав письмо сэра Рональда, Корделия тут же приступила к вопросам. Изворотливость здесь ни к чему бы не привела; кроме того, попросив Хьюго о помощи, она не могла теперь отвязаться от него.

– Сэр Рональд просил меня выяснить обстоятельства смерти его сына.

– Понятно, мисс.

– Мне стало известно, что Марк Келлендер звонил отцу, когда тот ужинал в профессорском зале. В тот же вечер Марк погиб. Вы передали сэру Рональду записку вскоре после начала ужина, не так ли?

– В тот момент у меня сложилось впечатление, что это мистер Келлендер. Но я ошибся.

– Откуда такая уверенность, мистер Бенскин?

– Сэр Рональд сам сделал уточнение, когда я повстречался с ним в колледже спустя несколько дней после смерти его сына. Я знаю сэра Рональда еще с той поры, когда он сам был студентом, и осмелился выразить ему свои соболезнования. В ходе этого недолгого разговора я упомянул телефонный звонок, имевший место двадцать шестого мая, и сэр Рональд сказал, что я ошибся, – тогда звонил не мистер Келлендер.

– Он не сказал, кто же звонил на самом деле?

– Сэр Рональд уведомил меня, что это был его ассистент по лаборатории, мистер Крис Ланн.

– Вы удивились тому, что ошиблись?

– Должен сознаться, что некоторое удивление присутствовало, мисс, однако ошибка не вызвала огорчения. Последующие упоминания печального события были бы излишними.

– Но вы действительно сочли, что ослышались?

Упрямая физиономия старика осталась невозмутимой.

– Сэр Рональд не мог перепутать, кто ему звонит.

– Мистер Келлендер часто звонил отцу, когда тот ужинал в колледже?

– Раньше мне ни разу не приходилось отвечать на его звонки, однако снимать трубку – не моя обязанность. Вполне возможно, что его звонки принимали другие работники колледжа, однако я сомневаюсь, чтобы дальнейшие расспросы могли принести результат, а беседы со служащими колледжа придутся по душе сэру Рональду.

– Любые действия, способные открыть истину, придутся сэру Рональду по душе, – сказала Корделия. Манера речи Бенскина оказалась заразительной, подметила она про себя и добавила более естественным тоном: – Сэр Рональд стремится узнать все возможное о смерти сына. Не можете ли вы что-нибудь мне рассказать и чем-то помочь, мистер Бенскин?

Ее тон был близок к мольбе, однако и это оказалось бесполезным.

– Ничем, мисс. Мистер Келлендер был спокойным, любезным молодым джентльменом, отличался, насколько я мог судить, хорошим здоровьем и отличным настроением до тех самых пор, пока не покинул нас. Его смерть весьма опечалила весь колледж. Что-нибудь еще, мисс?

Он спокойно дожидался, пока его отпустят восвояси. Корделия уступила его желанию. Покинув в сопровождении Хьюго колледж и выйдя на Трампингтон-стрит, она с горечью произнесла:

– Ему нет до этого никакого дела, правда?

– А с какой стати? Бенскин – старый обманщик, но он прослужил в колледже семьдесят лет и видел все это много раз. Вечность для него – как одно мгновение. Я всего раз видел Бенскина опечаленным по случаю самоубийства студента, но тот был все-таки графским сынком. Бенскин считает, что колледжу не подобает допускать таких вещей.

– Но он не ошибся, что звонил именно Марк. Это было видно по его манере – во всяком случае, мне. Он знает, чей голос услышал. Он, конечно, не станет в этом сознаваться, но в глубине души он отлично знает, что не ошибся.

Хьюго беззаботно ответил:

– Старый служащий колледжа, безупречный и исполнительный, – вот вам весь Бенскин. «Теперь молодые джентльмены уже не те, как тогда, когда я стал работать в колледже». Да уж, надеюсь, что не те! В те времена они носили бакенбарды и маскарадные костюмы, чтобы не сливаться с плебсом. Бенскин с радостью вернул бы все это, если бы мог. Он – анахронизм, шествующий по двору рука об руку с величественным прошлым.

– Зато он не глух. Я специально не повышала голос, и он отлично меня слышал. Неужели вы считаете, что он мог ошибиться?

– Chris Lunn, his son[4] – звучит похоже.

– Но Ланн называет себя не так. Все время, что я пробыла с сэром Рональдом и мисс Лиминг, они звали его просто Ланн.

– Слушайте, Корделия, не станете же вы подозревать, будто сэр Рональд приложил руку к смерти своего сына! Будьте же логичны! Вы согласитесь, я полагаю: рационально мыслящий убийца надеется, что его не выведут на чистую воду. Вы, несомненно, согласитесь и с другим – Рональду Келлендеру, каким бы отвратительным мерзавцем он ни был, нельзя отказать в рационализме. Марк умер, его тело кремировано. Никто, кроме вас, не заговаривал об убийстве. Затем сэр Рональд поручает вам расследование. Стал бы он делать это, если бы у него было что скрывать? Ему даже не приходится отводить подозрения: их как не было, так и нет.

– Разумеется, я не подозреваю его в убийстве родного сына. Он не знает, как умер Марк, и отчаянно хочет знать это. Поэтому он и привлек меня. Я поняла это во время нашей беседы, здесь я ошибиться не могла. Но никак не возьму в толк, зачем ему понадобилось лгать насчет телефонного звонка.

– Даже если он лжет, может набраться с полдюжины вполне невинных причин. Если Марк звонил в колледж, то по какому-то очень срочному делу, о котором его отцу не хотелось бы распространяться, ибо оно является ключом к самоубийству сына.

– Тогда зачем поручать мне выяснять причины самоубийства?

– Верно, мудрая Корделия; попытаюсь сначала. Марк просит его о помощи, возможно, о срочном визите, но папаша отвечает отказом. Можете представить его реакцию: «Но это же смешно, Марк: я ужинаю в профессорском зале с ректором. Не могу же я оставить котлеты и кларет просто потому, что ты закатываешь истерику и требуешь встречи. Возьми себя в руки!» Подобные речи не вызвали бы одобрения в суде; коронеры славятся придирчивостью. – Хьюго заговорил низким голосом, передразнивая судью: – «Не мне напоминать, как бы это ни было горько для сэра Рональда, что он напрасно проигнорировал призыв сына, в котором определенно звучала мольба о помощи. Оставь он трапезу и поспеши к сыну, блестящий студент мог быть спасен». Кембриджские самоубийцы, как я успел заметить, всегда блестящие студенты; мне не терпится прочесть отчет о дознании, где цитировались бы слова преподавателей, согласно которым студент покончил с собой как раз вовремя, иначе ему было не миновать исключения.

– Но Марк умер между семью и девятью вечера. Этот звонок – алиби для сэра Рональда!

– Он не стал бы рассматривать это под таким углом. Алиби ему ни к чему. Если вы знаете, что ни в чем не виноваты и вас ни в чем не подозревают, то вы не станете думать и об алиби. О нем заботятся только виновные.

– Но откуда Марк знал, где искать отца? Сэр Рональд показал, что не разговаривал с сыном больше трех недель.

– Да, здесь вы правы. Спросите об этом мисс Лиминг. Или лучше Ланна, если звонил именно он. Если вы ищете негодяя, Ланн – самая подходящая кандидатура. Мрачнейшая личность.

– Не знала, что вы с ним знакомы.

– О, это известная в Кембридже фигура. Он разъезжает на своем жутком закрытом фургоне с такой яростью, будто развозит непокорных студентов по газовым камерам. Ланна знают все. Он редко улыбается, а если улыбается, то так, будто проклинает себя за улыбку. Я бы сосредоточился на Ланне.

Они зашагали по Трампингтон-стрит, не произнося больше ни слова, наслаждаясь теплом, ночными запахами и журчанием невидимых ручейков. Над дверями колледжей и в домиках привратников мерцали огоньки, сады и вереницы переходящих один в другой внутренних двориков за невысокими оградами казались далекими и нереальными, как во сне. Корделия неожиданно ощутила одиночество и меланхолию. Будь жив Берни, они бы сейчас обсуждали с ним перипетии дела, уютно устроившись в уголке какого-нибудь кембриджского паба, огражденные шумом, дымом и анонимностью от любопытных взглядов соседей, пользуясь одним им понятным языком и не повышая голоса. Они обсуждали бы личность молодого человека, над ложем которого висела такая умная картина, приобретшего вульгарный журнальчик с похотливыми картинками. Или это была не его покупка? А если не его, то как она очутилась в саду? Они обсуждали бы отца, сказавшего неправду о последнем телефонном звонке своего сына; заговорщически рассуждали бы о невычищенной лопате, наполовину вскопанной грядке, невымытой кофейной чашке, тщательно перепечатанной цитате из Блейка. Они говорили бы об Изабелль и ее испуге, о Софии и ее честности и о Хьюго, определенно знающем что-то о смерти Марка, очень умном Хьюго, только не таком умном, как ему хотелось бы. Впервые с того момента, как взялась за это дело, Корделия усомнилась в своей способности разобраться в нем в одиночку. Если бы рядом оказался кто-то надежный, кому она могла бы все рассказать и кто укрепил бы ее уверенность в себе! Она снова подумала о Софии; но София – бывшая любовница Марка и сестра Хьюго. В деле замешаны оба. Ей придется разбираться во всем самой; если задуматься, то она всегда была предоставлена самой себе. Как ни странно, эта мысль вернула ей уверенность в своих силах и надежду на успех.

На углу Пантон-стрит они замедлили шаг, и Хьюго сказал:

– Возвращаетесь на вечеринку?

– Нет, благодарю вас, Хьюго. Мне есть чем заняться.

– Вы останетесь в Кембридже?

Корделия не знала, вызван ли вопрос одной вежливостью. Решив соблюсти осторожность, она ответила:

– Разве что на день-другой. Я остановилась в скучной, но дешевой гостинице с завтраком рядом с вокзалом.

Он выслушал ложь без всяких комментариев, и они распрощались. Она вернулась на Норвич-стрит. Автомобиль поджидал ее напротив дома 57, выглядевшего темным и неуютным, что подчеркивало ее одиночество; все три окна смотрели на нее, как глаза мертвеца.

К коттеджу она подрулила изрядно уставшей. Оставив машину на опушке рощицы, она взялась за скрипучую калитку. Ночь выдалась темной; она нащупала в сумке фонарик и направила его луч на стену коттеджа и на заднюю дверь. Пользуясь фонарем, она вставила ключ в замок. Едва держась на ногах от усталости, она вошла в гостиную. Повисший на ее запястье фонарик осветил половицы. Затем, повинуясь неосознанному движению ее руки, он послал луч кверху, и ее взгляду предстало нечто висящее посреди комнаты на все том же крюке. Корделия вскрикнула и вцепилась рукой в крышку стола. Это оказался валик с ее кровати, верхняя четверть которого была туго перетянута веревкой, изображая голову, а низ облачен в брюки, принадлежавшие Марку. Пустые штанины, одна короче другой, зловеще висели над полом. Пока она с округлившимися от ужаса глазами и гулко колотящимся сердцем рассматривала композицию, в открытую дверь ворвался ночной ветерок, и валик в брюках стал медленно поворачиваться, словно его качнула чья-то рука.

Видимо, оцепенение, вызванное видом свисающего с крюка кошмара, продолжалось всего несколько секунд, однако ей показалось, что минули долгие минуты, прежде чем она нашла в себе силы забраться на стул и отцепить мерзкое чучело. Но, несмотря на ужас и отвращение, она заставила себя осмотреть узел. Веревка была привязана к крюку самым незамысловатым способом. Это значило, что неизвестный визитер решил не повторяться либо просто не знал особенностей первого узла. Она положила валик на стул и отправилась за пистолетом. Усталость заставила ее забыть о нем, но теперь она жаждала ощутить в ладони надежный холодный металл. Стоя у задней двери, она напрягла слух. Сад внезапно наполнился звуками, загадочными шорохами, шелестом листьев, колеблющихся в прохладном воздухе, словно от чьих-то вздохов, непонятной возней в траве и писком какого-то зверька, не иначе летучей мыши, почти над ухом. Но стоило ей шагнуть в направлении кустарника, ночь словно затаила дыхание. Она замерла, прислушиваясь, как бьется ее сердце, прежде чем набралась сил повернуться и протянуть руку, чтобы завладеть оружием. Пистолет оказался на месте. Она громко вздохнула и немедленно почувствовала себя гораздо спокойнее. Пистолет не был заряжен, но это не имело значения. Она поспешила назад в коттедж, уже не испытывая прежнего страха.

Прошел час, прежде чем она наконец улеглась. Она зажгла лампу и прошла с обыском по всему коттеджу. Затем предметом изучения стало окно. Человек проник в коттедж именно через него. Благодаря отсутствию шпингалета оно открывалось просто от толчка извне. Корделия извлекла из своего набора моток клейкой ленты и, вспомнив наставления Берни, прилепила раму к подоконнику двумя узенькими полосочками. Хотя надежность передних окон вызывала у нее меньше сомнений, она решила не рисковать и залепила их таким же способом. Это не могло послужить препятствием для вторжения, но она по крайней мере будет знать, что кто-то залезал в дом. Наконец, умывшись на кухне, она направилась наверх, в спальню. На двери не оказалось замка, поэтому она оставила ее слегка приоткрытой и водрузила на дверь сковородку. Если кто-нибудь войдет, это не будет для нее сюрпризом. Зарядив пистолет, она положила его на тумбочку, помня, что имеет дело с убийцей. Затем занялась веревкой. Обыкновенная веревка в четыре фута длиной, не новая и истрепанная с одного конца. У нее защемило сердце, когда она поняла, что происхождение веревки определить совершенно немыслимо. Однако она снабдила ее ярлычком, как учил Берни, и спрятала экспонат в чемоданчик с инструментами. Точно так же она поступила со скрученным ремешком и отпечатанным на машинке отрывком из Блейка, переместив их со дна своей сумки в полиэтиленовые пакеты. Она была настолько издергана, что даже эти нехитрые действия оказались возможны только благодаря усилию воли. Затем она положила валик на кровать, с трудом преодолев побуждение сбросить его на пол и уснуть так. После этого ничто – ни страх, ни отсутствие комфорта – уже не могло лишить ее сна. Еще несколько минут она прислушивалась к тиканию своих часов, затем усталость сделала свое дело и, не встречая сопротивления, увлекла ее в темный коридор сна.