– Я слышал, ты говорил с мамой. Ты… сказал ей?
Шаффа садится на корточки, чтобы его глаза были на одном уровне с глазами мальчика, и берет его за плечи. – Да. Она сказала, что не знает, что ощущает, и больше не сказала ничего.
Лицо Эйтца кривится. Он смотрит в коридор, ведущий к комнатам взрослых. Там все мертвы. Двери закрыты и тихи. Шаффа оставил в живых братьев, сестер и кузенов Эйтца, поскольку он не совсем чудовище.
– Я могу с ней попрощаться? – тихо спрашивает Эйтц.
– Мне кажется, это опасно, – отвечает Шаффа. Он искренен. Он пока не хочет убивать мальчика. – Такое лучше делать чисто. Идем. Теперь у тебя есть я, а я никогда тебя не оставлю.
Мальчик кивает и чуть выпрямляется, затем неуверенно кивает. Он слишком большой, чтобы эти слова имели над ним власть, как обычно. Но они срабатывают, подозревает Шаффа, поскольку Эйтц последние месяцы жил в страхе перед своей семьей. Обыграть такой одинокий, усталый разум не стоит труда. Это даже не ложь.
Они оставляют за спиной полумертвый дом. Шаффа знает, что должен отвезти мальчика… куда-то. В какое-то место с обсидиановыми стенами и золочеными решетками, в место, которое погибнет в пламени, не пройдет и десяти лет, так что, наверное, хорошо, что он слишком пострадал, чтобы вспомнить, где это. В любом случае злой шепот уже начал вести его в другом направлении. Куда-то на юг. Где он должен сделать какую-то работу.
Он кладет руку на плечо Эйтцу, чтобы утешить мальчика или, возможно, себя. Вместе они выходят в предрассветные сумерки.
* * *
Не давайте себя обманывать. Стражи намного, намного старше Старой Санзе, и они служат не нам.
– Последние слова императора Мутшати, записанные перед его казнью.
4. Тебе бросают вызов
После вызова обелиска ты устала. Когда ты возвращаешься к себе и на какое-то мгновение вытягиваешься на голом матрасе, который шел в придачу к комнате, ты засыпаешь так быстро, что даже не понимаешь, что засыпаешь. Среди ночи – или так говорят твои биологические часы, поскольку свечение стен неизменно, – ты резко открываешь глаза, как будто прошло всего лишь мгновение. Но рядом с тобой свернулся Хоа, словно действительно заснул, и ты слышишь тихое похрапывание Тонки в соседней комнате. Ты чувствуешь себя куда лучше, чем прежде, хотя и голодной. Хорошо отдохнувшей, возможно, впервые за много недель.
Голод заставляет тебя встать и пойти в гостиную. На столе стоит маленькая пеньковая сумка, которую наверняка добыла Тонки. Она наполовину открыта. В ней грибы, небольшая кучка сушеных бобов и прочей еды из схрона. Все верно – теперь, принятые в члены Кастримы, вы получаете часть запасов еды. Такой едой не закусишь, разве что грибами, но ты прежде никогда таких не видела, а некоторые грибы прежде, чем есть, надо приготовить. Ты испытываешь соблазн, но… вдруг Кастрима из тех общин, которые дают новичкам опасную еду, не предупреждая?
Хм. Ладно. Ты берешь свой дорожный рюкзак, роешься в нем в поисках остатков провизии, которую принесла с собой в Кастриму, и делаешь себе перекус из сушеных апельсинов, крошек галет и комка мерзкого на вкус сушеного мяса, который ты выторговала в последней общине, которую вы проходили. Ты подозреваешь, что это крысятина. Лористы говорят: еда – это то, что питает.
Ты только что запихала в себя мясо и сидишь в сонных раздумьях о том, что простой вызов обелиска отнял у тебя столько сил – как будто ко всему, что связано с обелиском, применимо слово «просто». И тут ты осознаешь высокий, ритмичный скребущий звук снаружи. Ты тут же отмахиваешься от него. В этой общине все ненормальное. Тебе понадобится несколько недель, если не месяцев, чтобы привыкнуть к здешним звукам. (Месяцы. Ты так легко отказалась от Нэссун?) Так что ты не обращаешь внимания на звук, хотя он все громче и ближе, и продолжаешь зевать. Ты уже готова снова лечь и направляешься к постели, когда до тебя запоздало доходит, что это крики.
Нахмурившись, ты идешь к дверям своего жилья и отдергиваешь толстый полог. Ты не особенно волнуешься – твои сэссапины даже не дрогнули, да и в любом случае, если бы по нижней Кастриме прошел толчок, все уже были бы мертвы, как бы поспешно ни выскочили из домов. Снаружи повсюду полно народу. Мимо твоей двери проходит какая-то женщина с большой корзиной тех самых грибов, которые ты чуть не съела. Она рассеянно кивает тебе, когда ты входишь, затем почти роняет ношу, пытаясь обернуться на шум, и чуть не влетает в мужчину, толкающего крытую бочку на колесах, воняющую как незнамо что – видимо, из сортиров. Без функционального суточного цикла Кастрима никогда по-настоящему не спит, и ты знаешь, что здесь шесть рабочих смен вместо трех обычных, поскольку тебя поставили в одну из них. Она не начнется до середины дня – или двенадцати ударов, как говорят в Кастриме, – тогда ты должна будешь найти какую-то женщину по имени Артит возле кузницы.
Но все это не имеет значения, поскольку сквозь россыпь и выступы кристаллов Кастримы ты видишь группку людей, заходящих в устье большого квадратного туннеля, являющееся входом в жеоду. Они бегут и несут еще кого-то, который и вопит.
Даже тогда тебя подмывает оставить все это без внимания и пойти спать. Это Зима. Люди умирают, тут ты ничем не поможешь. Это даже не твой народ. Что тебе беспокоиться?
Затем кто-то кричит: Лерна! – и в этом вопле столько паники, что ты вздрагиваешь. Ты видишь приземистый серый кристалл дома Лерны со своего балкона, через три кристалла от твоего и чуть ниже. Полог его дома отлетает в сторону, и он сбегает по ближайшей лестнице. Он бежит к лазарету, куда вроде бегут и те люди.
Сама не понимая почему, ты оглядываешься на вход в собственный дом. Тонки спит, как окаменевшее дерево, и не выходит, но Хоа здесь, неподвижный, как статуя, смотрит на тебя. Что-то в его лице заставляет тебя нахмуриться. Похоже, он неспособен сделать каменное лицо, как его сородичи, наверное, потому, что его лицо не по-настоящему каменное. Как бы то ни было, первое, что приходит тебе в голову при виде его лица, – это… жалость. Ты выскакиваешь из дома и вмиг слетаешь на нижний уровень почти прежде, чем успеваешь об этом подумать. (На бегу ты думаешь – жалость замаскированного камнееда взбудоражила тебя так, как не смогли крики человека. Вот какое ты чудовище.) Кастрима, как всегда, угнетающе запутана, но на сей раз тебе помогает тот факт, что люди начинают бежать в направлении тревоги, так что ты просто бежишь в потоке.
Когда ты добираешься до места, вокруг лазарета уже собралась небольшая толпа, большинство из любопытства, тревоги или опасений. Лерна с группой людей заносят раненого товарища внутрь, и этот жуткий вопль теперь становится понятен – это раздирающий глотку вой человека, испытывающего чудовищную боль, невыносимую, но тем не менее вынужденного терпеть ее.
Ты почти бессознательно начинаешь проталкиваться вперед, чтобы войти. Ты ничего не знаешь о медицинском уходе… но ты разбираешься в боли. К твоему удивлению, люди смотрят на тебя сначала раздраженно, затем моргают и сторонятся. Ты замечаешь, как ошеломленно смотрят те, кого оттащили в сторону и шепнули что-то на ухо. Ого-го. Кастрима говорит о тебе.
Затем ты уже внутри, и тебя чуть не сбивает с ног женщина санзе, пробегающая мимо с чем-то вроде шприца в руках. Это небезопасно. Ты следуешь за ней в лазарет, где шестеро держат на постели одного, который кричит. Ты бросаешь взгляд на его лицо, когда один из них отклоняется в сторону – ты его не знаешь. Просто еще один срединник, явно был наверху, судя по серому слою пепла на коже, одежде и волосах. Женщина со шприцем отталкивает плечом в сторону кого-то и, видимо, выдавливает содержимое шприца. Мгновением позже мужчина содрогается с ног до головы, и его рот начинает закрываться. Его крик медленно угасает, медленно, медленно. Медленно. Он один раз сильно вздрагивает, встряхивая всех, кто его держит. Затем наконец он теряет сознание.
Тишина почти вибрирует. Лерна и санзе-лекарка продолжают что-то делать, хотя те, кто держал пострадавшего, отходят и переглядываются, словно спрашивая друг друга, что дальше. В молчаливом смятении ты не можешь заставить себя не смотреть в дальний конец лазарета, где все еще сидит Алебастр, не замечаемая новыми гостями. Его камнеедка стоит там же, где ты видела ее в последний раз, хотя ее взгляд тоже устремлен на зрелище. Ты видишь лицо Алебастра над одеялом; его взгляд устремляется к твоему, но затем он отводит глаза. Твое внимание снова привлечено к человеку на постели, когда некоторые из окружающих его отступают. Сначала ты не понимаешь, в чем проблема, разве что его штаны покрыты странными мокрыми пятнами, поверх которых запекся грязный пепел. Мокрота не красная, это не кровь, но вокруг стоит запах, который ты не уверена, как описать. Мясо в рассоле. Горячий жир. Его ноги босы, ступни конвульсивно подергиваются, растопыренные пальцы неохотно расслабляются, даже когда он без сознания. Лерна распарывает одну штанину ножницами. Когда он снимает мокрый участок, ты сначала видишь маленькие синие полусферы, усеивающие кожу мужчины тут и там, каждый дюйма в два в диаметре и дюйм высотой, блестящие, чуждые плоти. Их десять или пятнадцать.
Каждый находится в центре участка распухшей розово-коричневой плоти, покрывающей примерно пядь площади его ноги. Ты в первый момент думаешь, что эти сферы – драгоценные камни. Они кажутся такими – металлически синими, красивыми.
– Блин, – говорит кто-то слабым от потрясения голосом, и другой добавляет: – Ржавь клятая…
Кто-то протискивается в лазарет у тебя за спиной после короткого спора с людьми, перекрывающими вход. Она встает рядом с тобой, и ты смотришь на Юкку, чьи глаза распахиваются от смятения и отвращения прежде, чем она успевает овладеть собой. Затем она спрашивает, достаточно резко, чтобы люди перестали тупо пялиться:
– Что случилось?
(Ты запоздало – а может, как раз вовремя замечаешь еще одного камнееда в комнате, не так далеко. Она тебе знакома – женщина с рубиновыми волосами, которая приветствовала тебя вместе с Юккой, когда ты впервые пришла в Кастриму. Сейчас она с жадностью смотрит на Юкку, но ее каменный взгляд постепенно переходит и на тебя. Внезапно ты осознаешь с тревогой, что Хоа не пошел с тобой из дому.)
– Патруль внешнего периметра, – говорит Юкке еще один покрытый пеплом срединник. Он не выглядит как Опора, слишком невысок. Может, один из новых Охотников. Он обходит группу у постели, не сводя взгляда с Юкки, будто она – единственное, что не дает ему смотреть на пострадавшего, пока он не сойдет с ума. – Мы вышли к соляному к-карьеру, думая, что это неплохое место для охоты. Там было что-то вроде колодца возле стока ручья. Белед… не знаю. Он пропал. Сначала я услышал, как они оба закричали, но не понял почему. Я был выше по течению, искал звериные следы. Когда я прибежал туда, там был один Тертейс, и выглядел он так, словно пытался выбраться из пепла. Я помог ему, но они уже были на нем, и еще больше карабкались по его ботинкам, так что я срезал их…
Шипение сквозь зубы отвлекает тебя от говорящего. Лерна качает головой, держа пальцы жестко, словно они болели.
– Дай мне, ржавь побери, пинцет! – говорит он другому мужчине, который вздрагивает и поворачивается выполнить приказ. Ты прежде никогда не слышала, чтобы Лерна бранился.
– Какой-то нарыв, – говорит женщина-санзе, делавшая пострадавшему укол. Она говорит неуверенно. Она говорит с Лерной, словно пытаясь убедить его, а не себя. (Лерна продолжает мрачно тыкать в края ожога своей поврежденной рукой, не обращая на нее внимания.) – Не иначе. Он упал в выход пара, гейзер, старую ржавую геотермальную трубу.
То есть жуки – просто совпадение.
– …или они забрались бы и на меня. – Второй Охотник продолжает говорить своим гулким голосом. – Я думал, что колодец – просто воронка в груде пепла, но на самом деле… не знаю. Вроде муравейника. – Охотник сглатывает, стискивает зубы. – Оставшихся я вытащить не смог, потому принес его сюда.
Юкка поджимает губы, но закатывает рукава и идет вперед, расталкивая ошеломленных людей. Она кричит:
– Дорогу! Если не можете помочь, уйдите с дороги, ржавь вашу мать!
Некоторые из толпы начинают оттаскивать других. Кто-то еще хватается за одну из этих драгоценных штук и пытается ее вырвать, затем отдергивает руку, вскрикивая, как Лерна. Предмет меняется, на блестящей синей поверхности раскрываются два блестящих крылышка и потом становятся на место – и внезапно до тебя доходит: это не драгоценные камни, это насекомые. Какие-то жуки, и радужная оболочка – это их панцирь. За то мгновение, когда он поднимает надкрылья, ты видишь его круглое прозрачное тело, в котором внутри что-то бурлит и прыгает. Ты сэссишь его тепло с того места, где ты стоишь, горячее, как кипяток. Вокруг него испаряется человеческая плоть.
Кто-то дает Лерне пинцет, и он пытается вытащить одного жука. Он снова поднимает надкрылья, и тоненькая струйка чего-то бьет прямо по пальцам Лерны. Тот вскрикивает, роняет пинцет и отскакивает.
– Кислота! – говорит кто-то. Кто-то еще хватает его за руку и пытается стереть жидкость, но ты понимаешь, что это, прежде чем Лерна успевает ахнуть.
– Нет! Просто вода. Кипяток.
– Осторожно, – запоздало говорит другой Охотник. На одной из его рук ты замечаешь полосу пузырей. Ты также видишь, что он не смотрит на медицинский стол или людей внутри.
На это слишком страшно смотреть. Эти ржавые жуки выкипятят человека до смерти. Но когда ты отводишь глаза, ты видишь, что Алебастр смотрит на тебя. Алебастр, который сам весь в ожогах, который должен был бы умереть. Никто не может оказаться рядом с эпицентром разлома через весь континент и отделаться лишь пятнами ожогов третьей степени. Он должен быть пеплом, разбросанным по расплавленным улицам Юменеса.
Ты понимаешь это, когда он смотрит на тебя, хотя на лице его безразличие к огненной пытке другого человека. Это знакомое безразличие – знакомое по Эпицентру. Это безразличие, порожденное слишком многими предательствами, потерей без причины слишком многих друзей, слишком многих жестокостей, «невыносимых для глаза».
И все же. Дрожь орогении Алебастра беспечно мощна, точна как алмаз и настолько болезненно знакома, что тебе приходится закрыть глаза, чтобы отогнать воспоминания о вздымающейся корабельной палубе, одиноком виадуке, продуваемом ветрами скалистом острове. Торус, который он раскручивает, ничтожно мал – едва ли в дюйм шириной, столь слабый, что ты не можешь найти его булавочного эпицентра. Он все еще лучше тебя.
Затем ты слышишь резкий вздох. Ты открываешь глаза и видишь, как один жук дрожит и шипит, как живой чайник, – и замерзает. Его лапки, которыми он, как крючками, впивался в кипящую вокруг него плоть, ослабевают. Он мертв.
Но затем ты слышишь тихий стон, и орогения рассеивается. Ты смотришь на Алебастра, уронившего голову и сгорбившегося. Его камнеедка медленно, как поворачивается жернов, садится рядом с ним, и что-то в ее позе выражает заботу, хотя лицо безмятежно как всегда. Красноволосая камнеедка – которую ты от внутренней безнадеги пока назвала Рубиновлаской – тоже смотрит на него.
Ну что же. Ты снова смотришь на мужчину, и твой взгляд останавливается на Лерне, который зачарованно смотрит на замороженного жука. Он поднимает взгляд, окидывает им комнату, напарывается на твой, останавливается. Ты видишь в его глазах вопрос и качаешь головой – нет, не ты заморозила жука. Но это не тот вопрос, может, он даже и не его задавал. Его не волнует, ты ли это сделала. Ему нужно знать, можешь ли ты это сделать. Лерна, Хоа, Алебастр – сдается, сегодня тобой движут молчаливые, многозначительные взгляды.
Горячие точки этих насекомых сэссятся как геотермальные скважины, и ты шагаешь вперед и фокусируешь свои сэссапины. В их маленьких телах большое контролируемое давление – так они заставляют воду закипать. Ты поднимаешь руку в направлении мужчины по привычке, чтобы все понимали, что ты что-то делаешь, и ты слышишь ругань, брань, шарканье ног и толкотню, когда люди пятятся от тебя, подальше от торуса, который ты можешь создать. Дураки. Неужели они не понимают, что тебе нужен торус только в том случае, когда ты тянешь из окружающего? В жуках полно того, что тебе нужно. Трудность в том, чтобы ограничить твое тянущее движение только ими, но не перегретой плотью человека под ними.
