Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург

© Алексей Еремин, 2023

ISBN 978-5-4474-0059-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Москва

– Ты действительно едешь? – спросил он без улыбки.

– Да.

– А зачем тебе это нужно, – спросил он строго, глядя в глаза, как мог спросить с наших сотрудников.

Я понял его прямой вопрос, – зачем тебе, успешному и состоявшемуся, нужна эта опасная глупость, чего не хватает, красивая и умная жена, трое детей, счёт в банке, загородный дом и отличная квартира, машина, ужины в ресторанах, абонемент в фитнесс-клуб. – И мог бы ответить прямо, – к тридцати семи жизнь свелась к воспитанию детей. Работа ради занятия, ради содержания семьи и положения в обществе, но в основе бессмысленная, ибо сделают её и тысячи других. Семья, крепкая общей любовью к красивым и здоровым детям. Но любовь супругов, верных и преданных друг другу, за 15 лет испарилась. Дружба, общие интересы, сожительство, вот что я говорил жене в слове люблю. Жизнь не была крахом, но не стала и победой. Более того, оказалось, что победа невозможна. Хотелось свершить хоть что-то для себя лично, изменить этот однообразный прожитый год, потому воплотить детскую мечту, – отправиться через всю страну к Тихому океану, – стало надеждой души.

Но такая речь была бы слишком откровенна для нашего приятельства, всуе именуемого дружбой, от того, что мы ходили друг к другу в гости, на дни рождения и иногда отдыхали семьями, потому ответил кратко:

– Устал. А маршрут детская мечта.

Наши дружески-партнерские отношения строились на правиле получил – расплатись. Потому за дружеский подарок в два месяца отпуска, ожидаемо получил предложение отработать неделю в Екатеринбурге, пару дней в Нижнем Тагиле и, возможно, где-нибудь по дороге.

Мы с Виталием выпили в моем кабинете по бокалу за решение, которое далось нелегко нам обоим, и домой меня отвез водитель.

Москва выходной

Я не предчувствовал беды, но хотел, чтоб дети запомнили этот день.

Резал помидор на дольки, пластал сыр, белый хлеб, в микроволновой печи грел молоко в чашке с парой дымчатых полосатых котят, сидевших на кромке, опустивших хвосты на дно. Жена крикнула из комнаты про бутерброд с паштетом, сын о кружке воды. Пришли девочки и стали накрывать на стол, из шкафа подал младшей в протянутые пухлые ручки коробку хлопьев с белым улыбающимся медвежонком, бурчала машина, переваривая кофе, левую руку, придержавшую батон на деревянной доске, грело тепло от сковороды с яичницей, с переполненными кратерами желтков для взрослых и извилистыми раскаленными ручьями в дрожащем белке на половине для детей, отрывисто пищал таймер в микроволновой печи. Эти ощущения и мысли, изначально ничтожные, в душе раскрывались, как раскрываются комочки бумаги, брошенные на воду, в цветы, дома, корабли, в чувство любви к ним всем, в нетерпение прогулки, ощущение голода и предвкушение утоления, – соединялись в прочувствованное осознание счастья.

Центр Москвы, преображенный субботним утром из суетливой деловой столицы, забитой машинами и толпой спешащих нетерпимых людей, в тихий провинциальный город, с тенистыми бульварами, уютными кафе, пустынными двориками, шаркающими одинокими взмахами дворничьей метлы, с перезвоном колоколов монастырей и приходских храмов. Уже внутренне похороненная под новостройками домашняя Москва неожиданно оживала. Сохранилась моя любимая столица империи, уютная, в которой в соседстве с величественными постройками я видел душу Москвы. Да, вдоль тротуаров выстроились машины, да, там и здесь из-за крыш блестели на солнце стеклянные башни новостроек, но я чувствовал жизнь истинной Москвы и старался вдохновить ею детей.

Все так же стояли старинные дома, часто с новыми окнами, богатыми дверьми, словно красивые детские тела, татуированные, увешанные серьгами и перстнями недалекими родителями, в вывесках, как в пышных бантах или цветастых заплатках, но – прежние, трехсотлетние, столетние, объединенные временем в едином фасаде. Сохранились бесчисленные переулки, что текли как весенние ручьи между потоками главных улиц. Мы блуждали, заглядывали во дворики усадеб, за церковные ограды, в туннели арок в домах, терялись в узких дорожках, тупиках.

«Как в гостях у дяди Петра», – говорила старшая дочь, и я улыбался ее узнаванию; в первом этаже жёлтой двухэтажной усадьбы портик парадного входа с угловыми розовыми колоннами, с чугунной паутиной ограды балкона на крыше. Над каждым окном фасада лепная голова лохматого бога-ветродуя с надутыми щеками и волнистыми прядями в порыве отвердевшего воздуха.

«Смотрите!» И мы смотрели, как над подъездом, в глазированной салатовой нише, стоял бетонный рыцарь в латах и шлеме, опираясь руками на крестовую рукоять длинного двуручного меча. А я обращал внимание, как в рядовом пятиэтажном доме, окна в каждом ряду в особых каменных рамах.

«Как на даче» говорила маленькая, и мы останавливались перед дощатым домом со скворечниками застекленных чердаков в металлическом скате крыши и просторным прозрачным фонарем над деревянными перилами крыльца.

В невзрачном здании, под каждым зарешеченным пыльным окном – побеленная арфа в глубине овальной тарелки, – и мы гадали, здесь жил музыкант, профессор Консерватории, композитор, или певица из Большого.

Рядом церковь из совсем иного мировоззрения, краснокирпичная, в белокаменно очерченных карнизах, пилястрах, окошках, вратах, словно праздничный народный женский наряд; где красные шатры колокольни, крыльца, двускатная крыша парадной лестницы, кубический храм, под холмом кокошников и налитыми золотом крупными луковицами пятиглавья, кубик придела с худосочной главкой, не объединены геометрией прямых линий, но как скучный знакомый с рядовой внешностью, вдруг, вдохновенной идеей перевоплощенный в иное существо – сильное, страстное, не заключенное в скромных чертах лица, будто пейзаж, единый, но неохватный взглядом.

Усталые, долго обедали в русском ресторане, жарким весенним днем с удовольствием ели окрошку на домашнем квасе и блины с вареньем.

Пообедав, пошли в Кремль. Как и прежде, у касс было многолюдно, так же сурово и внимательно смотрел Спас с купола Благовещенского собора, те же любимые старые иконы стояли в Успенском соборе, такой же застенчивой красавицей пряталась Рождественская церковь, но: с Варварки на Ильинку все переулки зарешечены заборами Администрации Президента РФ; в Александровском саду конные милиционеры сгоняли отдыхавших, целовавшихся или читавших на газоне людей, наступая лошадиными копытами; перед вечным огнем натянули цепь, и уже не возложить цветы к могиле неизвестного солдата, если ее не снимут в честь государственного праздника для высокопоставленных лиц; проход к древним пушкам вдоль Арсенала загородили и поставили охранника, со скучающим лицом сторожа, вертящего за петлю черно-белый полосатый жезл; кремлевскую брусчатку, будто арестантские робы исполосовали пешеходные переходы, и люди гуляли колонной, и если шагали в сторону, молодые надзиратели в форме резко свистели, и окрики свистков проносились по Соборной площади к Тайнинскому саду, вдоль Большого Кремлевского дворца до Боровицких ворот, от курантов Троицкой башни до Арсенала и вниз по мосту летели к Кутафьей башне.

Я рассказывал детям о колокольне Ивана Великого, о великокняжеской усыпальнице в Архангельском соборе, фотографировал у Царь-пушки, а нуждался в супруге, чтоб разделить с ней мыль, – режим всегда проявляется в мелочах!

Вечером быстро шагал дворами к метро, где ещё работала дежурная аптека, – купить лекарства в путешествие и детям на дачу.

Шёл мимо осевшей без колёс машины. Во вмятине на капоте, как в гнезде, спал, свернувшись, серый котёнок. Через паутину битого лобового стекла посмотрел в салон без передних сидений, – на полу валялись тряпки, бутылки, на диване одеяла – логового какого-то существа. Навстречу шли по одному, по-двое-трое мужчины в темной одежде. Кто на всю улицу разговаривал, кто шатался, угрюмо глядя перед собой, кто ступал вальяжно, подпитывая покой из пивной бутылки.

Алые кроссовки на ногах, очки в золотой тонкой оправе, красная футболка, дорого прочерченная автографом дизайнера, белоснежные брюки. Я чувствовал, что все что на мне и я сам, неприятно рябит в глазах мужчин, одетых в разную, но неуловимо темную одежду, чувствовал, как взгляды, словно ножи, кололи меня в бок, в лицо, в спину.

Тенью метущихся на ветру кустов, в душе носилось волнение: предчувствие, или тень прожитого?

Вдруг неоткуда понимание: «Не надо туда ехать!»

Отъезд

Дома спали, когда будильник расковырял сон. В наполненной светом кухне я смотрел на повисшие за окном стол со стульями и себя с поднятой к лицу чашкой. Остро захотелось ещё раз увидеть детей, проститься с ними, но будить их было бы злом. Мы поцеловались с женой, вставшей проводить меня. Я взял рюкзак и вышел к лифту в подземный гараж.

Сыто урча дизелем, «Ленд Ровер» мчался по пустому проспекту, а навстречу мне, из-за холма поднималось солнце, подтекая ручейком автомобильных фар. Перевалив холм, помчался по равнинному пригородному шоссе, а впереди в ночи ширилась полоска света; стали проступать заправочная станция, забор перед рядом домов, стволы сосен. Так же медленно, словно возрожденные эликсиром письмена, проступала радость, от безумного, но необходимого свершения.

Завидово

Полицейский, из двух опухолей живота и зада, колыхавшихся на торопливом шаге, с фуражкой на затылке, сдвинул жезлом с трассы на пыльную обочину мой автомобиль, в колонну автомашин, очистив путь для вельможи. В очереди на противоположной обочине скорая помощь в кроваво-мертвенно-белом раскрасе смиренно стояла в ряду, молча сверкая сигнальными огнями. Врач в белом халате пошел к полицейскому, но тот запретительным черно-белым жезлом загнал его обратно.

Я включил громко ударную музыку, пустил из кондиционера холод в лицо, но ничто не сдержало навалившуюся апатию, словно я был мяч, ладный, упругий, который от удара лопнул и полетел, теряя скорость, наконец закувыркался и шлепнулся о землю дырявым бесформенным телом, или утка, стремительно вспорхнувшая, набиравшая высоту частыми ловкими взмахами крыльев, а через мгновение, подбитая выстрелом, безжизненно падающая вниз.

Пронесся с воем бело-голубой «Мерседес» полиции, плюнув в стекло раздавленной лужицей, так что лицо мое отпрянуло от стекла, как от пощечины. Проехал черный лимузин, собравший в непроницаемых стеклах сотни машин, стоящих покорно на обочине.

Тело офицера полиции из двух разнонаправленных сфер, которое, казалось, раскатится в стороны двумя шарами, вдруг вытянулось стройным гренадером, рука четко отдала честь, плеснув синим потным пятном под мышкой на голубой форменной рубашке, и мгновенно оплыло, словно весенний снеговик.

После Завидово асфальт стал похуже, но на свободных участках удавалось разогнаться до 130 км в час.

Объезжая Тверь, терпеливо ехал за фурами по однополосной дороге, на реверсной полосе успевал обогнать рывком две-три машины, и вновь вставал в колонну до следующего расширения трассы.

Торжок

Под внимательным взглядом инспектора съехал с автострады в Торжок. Знак ограничил красным кругом скорость 40 километрами в час, но ехал медленнее, объезжая ямы и трясясь в трещинах. Дрожа в глазах, медленно проезжали пятиэтажные серые дома, длинные стеклянные витрины магазинов в первых этажах. Боковой улицей открылся дворик с голубым слоном, будто отставшим от цирка, и снова одинаковые постройки, как в капле бактерии тысяч безликих окраин.

Свернув, проехал площадью, оправленной в фасады двухэтажных старинных домов в торговых вывесках, с толпящимися покупателями, с высокой, на подклете желтой церковью с колокольней, дальше улицей ветхих особняков, – словно невыразительное лицо средних лет сменил дряхлый, но благородный старик.

Поселившись, сошел в ресторан, но прочнозапертая дверь тупо упрямилась табличке с часами работы. Пожилая уборщица из милых женщин, которые не докучают, но, увидев затруднение, бескорыстно и легко помогут, объяснила, что ресторан, видимо, обслуживает специальных людей, и сказала, где лучше поесть. К крыльцу подъехал вороной автомобиль с затемненными стеклами, мужчина в льняном костюме вышел, подал руку женщине в легком летнем платье. Оглянувшись по сторонам, они торопливо скрылись за дверью, предупредительно распахнутой их шофером, а на втором этаже глухие кремовые шторы пропитал предупредительный электрический свет.

С пешеходного моста смотрел на быструю Тверцу, где как перебирают пальцы клавиши фортепиано, струились витые канаты потоков, искря на солнце.

На набережной особняк; в стеклянном мезонине пышные складки римских штор, на переносице остроконечной крыши парадного крыльца, вознесенной коринфскими колоннами, – монокль спутниковой антенны, у белокаменных ступней лежит черными догами пара породистых автомобилей. Отгородившись общей оградой чугунных копий в свежей побелке старинные особняки гостиницы, ресторана, партии «Единая Россия» и нескольких уважаемых людей; так лукавый торгаш, выставив напоказ начищенные до блеска образцы сапог, хочет сбыть интенданту тысячи рваных и дырявых пар; левее, вверх по холму, в зелени кустов длинная обгорелая стена с торчащими стропилами, ступенью выше дощатый барак, с ржавым скатом крыши, на вершине из крон тополей тускло светит купол собора без креста, – алюминиевая истертая миска, рядом серая колокольня с пустыми проемами, левее – двухэтажный дом, – четыре высоких окна в тельняшках досок; – будто вышло несколько разодетых дворян в летних белых платьях и кителях в толпу ободранных нищих.

Обедал в кафе «Юрвес», кирпичном одноэтажном здании у дороги. Посредине столов зала стеклянный потолок подпирал ствол дерева под бронзу с мигающими стеклянными камнями в коре. На высоких стульях за барной стойкой выпивали двое парней, им смеялись официантки в белых блузках и черных жилетках. За столами ели по двое-четверо люди. Я медленно кушал незаметную еду, пил вкусный брусничный морс, думал, что с детьми хорошо проехать по маршруту Тверь-Торжок-Волок-Ламский, а здесь остановиться пообедать. За стойкой смеялись официантки, иногда относили, цокая каблуками, подносы, а двое парней выпивали больше, хохотали громче, словно дикобразы в мягкую тишину обеда, голубиное воркованье разговоров, подчеркнутое перезвоном столовых приборов, таращили колючки матерных выкриков. За чаем смотрел, как шутейно стучали друг другу в плечи здоровыми кулаками парни, матерно уточняя имена, хохоча спорили, кому оплачивать счет.

Прогулялся по городу, застроенному старинными купеческими особняками и церквями. Понравилась деревянная церковь, многоярусная как китайская пагода, на высоком обрыве над Тверцой, откуда виден весь город.

В гостиничном номере я разложил на полу карту, книги и раскрыл блокнот маршрута в айфоне.

Разработка путешествия в Москве, как промывание золотоносной породы, приносило крохотки драгоценных открытий, а на карте появлялись новые остановки в пути. Вдохновляло, найденное в редких мемуарах, описание дворянского гнезда в Татарстане, больше четырех столетий принадлежавшего одному роду. В начале ХХ века там был усадебный дом, ворота, мельница, а главное «каретный двор непередаваемого вида, мужицкой работы, но так ладно и красиво рубленый, что загляденье» и «планированный парк, пруды, беседки, стриженые ели, все задумано на широкую руку».

Волновало добраться до городка Албазин на китайской границе, увидеть остатки острога 17 века. Еще хотелось в село к отцу, а главное, навестить могилы бабушки и дедушки. Мечталось пожить несколько дней в глухомани на берегу Байкала, добраться до Сахалина и обязательно искупаться в Тихом Океане.

Торжок – Дзержинск

С утра был зол.

Зол, что плохо спал с неугомонными мыслями о путешествии.

Зол, что из упрямства забрался в Тверскую область, хоть Петр заранее сообщил, что конференцию в Твери ему заменили на саммит в Юго-Восточной Азии.

Зол, что выехал в Нижний Новгород кривоезжей дорогой через Рыбинск, Ярославль, чтобы не возвращаться в Москву.

Но дорога вбирала в себя.

Как у бегущего мальчишки, вдруг, силы начинают прибывать, прибывать, и бежать все легче, веселее, и появляется, ширится, растет удовольствие от самих движений бега, – так вдруг появилось и стало заполнять сознание наслаждение.

Наслаждение тем, как автомашина мчит по шоссе и незнакомые, новые и новые лесные пейзажи вливаются через лобовое стекло.

Наслаждение, как с гудением в приоткрытом окне ветер со свистом обжигает щеку, выбивает слезу, пахнет хвоей, горячим асфальтом, испарениями нефти.

Наслаждение, что смог своей волей остановить однообразную жизнь и решиться на поездку.

Наслаждение, что остался наедине со своей судьбой.

Наслаждение.

Проезжал Углич; вспоминалось, как мы с детьми дождливым летом приплыли на теплоходе, в куртках с капюшонами гуляли по городу, и тогда маленькая младшая сидела в коляске под дождевиком, словно в полупрозрачном яйце цыпленок, и смотрела на мир круглыми голубыми глазами через круглое окошко под её круглое полное личико; как выхватывал взгляд из густой зелени парка белые, красные соборы, как крупные пионы в густой траве, и эти удивительные названия Огнева Гора, Дивная Церковь, Михаил Архангел на Бору, Дмитрия на Крови, где одно емкое слово побуждает сочинять легенды.

В Рыбинске проспект Ленина перешел в Крестовую улицу, вдоль проезжей части выстроились старинные трёхэтажные особняки, дома с колоннами, окнами в пышных лепных рамах, над крышами загорелся купол с крестом, а впереди вырос исполинский желтый собор с высокой колокольней. У моста я развернулся, проехал обратно мимо двухэтажных торговых рядов – нарядных, в чистых окнах, в свежей побелке, свернул к Волге, вышел из машины в тыл главной улице – квадратные окна торговых рядов заложены красным кирпичом, стены рыжей штукатурки в бурых пятнах, как простыни у немощных стариков, лежащих без присмотра в больничной палате, в узких арочных окнах второго этажа битые стекла, вдоль ржавой крыши тянется почерневшая гнилью, когда-то белокаменная лепнина.

Я прошелся по Крестовой улице, которая для Рыбинска Невский Проспект, Московская улица Владимира, выпил вкусный кофе с выпечкой и поехал дальше. И даже то, что в Иваново на объездной дороге сплошь и рядом лежали ямы, и даже то, что свернул не на Нижний, а куда-то в сторону Коврова, не подпортило приподнятого настроения.

Я не спеша ехал по дороге, вдоль забора рынка. Краем глаза заметил какое-то движение в узком проулке и тотчас «Ленд Ровер» потряс удар. Машину повернуло, я затормозил. Черный «БМВ» вмял мне задний бампер и крыло над колесом. Из машины выскочил и подбежал ко мне подросток, размахивая руками что-то кричал, дергал за ручку двери. Я опустил стекло: – вместе с сильным запахом алкоголя в салон полезли матерная брань, угрозы, предсказания наказания. Дав ему выговориться, спросил, сам ли он вызовет дорожную полицию или мне позвонить? Он пообещал людей, после которых мне нужна будет не полиция, а кладбищенские гробокопатели. Закрыл окно, решил не выходить из машины и вызвал полицию.

Однако появилась не полиция.

Торжественным выездом средневекового феодала подъехали белое купе «Мерседес» и огромный черный внедорожник «Линкольн» с надписью «Частное охранное предприятие «Вера и честь». На обочину вышли белолицые, светловолосые, коротко подстриженные парни в черных брюках и футболках, в белоснежных портупеях под пистолеты, округлые, словно накаченные воздухом манекены. Из «Мерседеса» ко мне подошел высокий мужчина в белоснежном костюме и черной рубашке с расстегнутым воротом, в котором в седых волосах искрил бриллиантами золотой крест, звонко постучал крупным зеленым камнем массивного золотого кольца. Запереться значило показать, что я боюсь, признаю себя слабейшим. С такого рода людьми это непозволительно, и я вышел.

– Значит так. Мальчик, который въехал в тебя, – мой сын. А я – хозяин. Хочу чтобы ты это сразу понял, москвич. Глава района – мой человек, ты вот заправился – на моей заправке, купил жвачку – в моем магазине, потому что управляющий никогда бы не открылся, никогда бы не получил землю в аренду, не оформил согласований, не подключился к электричеству и канализации, кстати и водичку ты пьешь, которую разливают на паях со мной, потому что здесь даже дырку в земле без меня не сделать, толчок не поставить. Мы с тобой на дороге, которую проложил сельсовет для меня, потому что мне нужен подъезд к моему рынку, мой парень помял тебе крыло, а оформлять приедет руководитель районного ГИБДД, потому что он начальник с моей просьбы, и к мировому ты пойдешь моему, точнее к его тетке – моей сестре. К чему говорю. Ты не бойся, москвич, тебя не тронут, – наверно, – но тебе надо исчезнуть. Ты должен понимать, что авария приключилась напротив рынка, людишки видели, как ты врезался в моего парнишку, потому что они мои арендаторы. Извини, москвич, ничего личного.

Я чувствовал себя резиновой игрушкой, брошенной бойцовской собаке, которая играется, – пока; чувствовал бродягой, которого травят псари на боярском подворье за то, что нарушил границу поместья.

Я взволнованно думал, как грамотно отказать. Во-первых, уехать – совершить правонарушение – дать джокера в его расклад и без того полный козырей. Во-вторых, работая с такими предпринимателями, знал, что сразу принять условия, значит показать слабость, – так волк, почуяв раненое животное, будет гнать, пока не убьет, – в моем случае, пусть и с ничтожной вероятностью, все может закончиться неопознанным трупом в лесном пруду.

Потому ответил с улыбкой, что и охрана в черном внедорожнике, наверняка работает в предприятии, которое ему принадлежит (чтоб показать, что я понял его силу и свою ситуацию, но не напуган), и претензий к его сыну за мятое крыло не имею, но хотел бы, чтоб его полицейский (повторить, что вижу его власть) оформил происшествие как должно по закону.

– Закон здесь мой. Вижу москвич, не хочешь ты по-хорошему расстаться, будет тебе по-плохому, – сказал он глухо.

И замолчал, выжидая.

Я трудно сдерживал предательские оправдания, надеясь на его разумное решение.

– Что ж, не хочешь по-хорошему, – подтолкнул словами, как подталкивает в спину острием ножа вор.

Здесь мне нужны мирные слова, чтоб не столкнуть его в раздражительность, и я ответил, что мне бы хотелось оформить все протоколом и разъехаться.

– Ладно, москвич, – сказал он, – и я понял, что все закончилось для меня убытком в мятое крыло.

После составления протокола, в котором волшебно преломилось время, последовательность событий, испарились пары алкоголя и со страниц проступила обоюдная вина водителей, подобно тому, как проступает со страниц древнерусских летописей Ярославичей бесспорная вина полоцких князей за сожжение их городов, разорение округи и изгнание с родины.

На автомагистраль Москва-Нижний Новгород я выбрался в темноте и наконец поехал быстро, обгоняя попутные машины, предвкушая сон.

Дзержинск

Выхваченный из тьмы белым светом в левой полосе передо мной еле ехал, перекошенный на бок дряхлый автомобиль, впечатав де234ф в мои усталые глаз. Я все ждал, когда же он свернет, и раздражение от того, как он едет по ограничивающим знакам провернуло руль вправо, вдавило педаль и я с наслаждением почувствовал ускорение, как застывший неподвижно натурщик разминает затекшие члены.

Впереди, как в театре на белой занавеси фар выскочила марионеткой тень, дернулась вперед, после бросилась к обочине. Мое тело приподнялось на одной ноге, давившей тормоз. Я опустил боковое стекло, напряжение стремительно взлетало к яростному крику, когда в машину пролезло рекламное, выставленное на продажу женское лицо:

– А не подвезете девушку? Или желаете развлечься?

– Нет! Что ж вы не видели, здесь нет перехода!.. А куда подвезти? – И узнав, что рядом город Дзержинск, а до Нижнего час ночной дороги, я по её ярко алому ногтю с облупившейся краской съехал с шоссе на дорогу и увидел перед собой перекошенный на бок де234ф.

– Вот вы из Москвы, по номерам вижу. Я в Москве работала тоже, с девочками на квартире. Большой город, но не понравился. Торчим на хате целый день, клиентов ждем, делать неча, то пьем, то шишку курим. То скучно, то проблемы какие – я там скурилась – клиент приходит – мне сосать, извините за слово, а я никакая – мне хорошо – а ему-то. Весь день как в тумане. А здесь дом рядом – нужны деньги – работаешь, а денег не сильно меньше, там квартиру плати, охране отдай. Товарку мою, Маслову, вот так машина сбила как ваша, тоже «Ленд Ровер».

Я вздрогнул и мурашки посыпались по спине.

– У неё две дочки, одна восьми месяцев, вторая год и девять. Их дома оставила, сама пошла на трассу работать. Она с мужем разошлась, одна с дочками жила, любила очень, еду покупала хорошую, игрушки, одежду дорогую. А на пособия государства не протянешь, ходила на трассу работать. Мамка моя с ней в одном подъезде живет. Катька пропала, потом милиция приходит к моей матери понятой чтоб, а там две девочки в детской кроватке мертвые от голода. Младшая калачиком у старшей в ногах свернулась, старшая её одеялом накрыла, голову обняла. Как два ангела спят. Крошка которая, пальчик во рту почти съела, кровь на лице. А старшая обнимает её за головку, и тоже мертвая, а как спят. Здесь налево. Катька никому не сказала, что детей одних оставила, на часик наверно пошла, может деньги кончились, её убило. А кому какое дело? Ментам забота со шлюхой нянчиться, опознали труп и ладно. Отец пару раз зашел – не открывают. Соседям все равно, покричали и успокоились дети за стенкой. А деду с бабкой они кость, шлюхины дети. Вот здесь у светофора. Если б хозяйка квартиры не пришла в милицию, что плату ей не вносят, может год пеленашек не нашли. У магазина остановите. А вы ехайте прямо, на площади гостиницу увидите.