в крепкой руке, в черном теле, а тело было черно
от отсутствия гигиены и от того же вина
мужей приводили в порядок когда давили вино
семья пахала на виноградниках дотемна
муж как-то держался но знал умрет все равно
жена это тоже знала но не была огорчена
потому что не было лучшей участи чем участь вдовы
хоть в августовскую жару несносен черный платок
облака словно мысли плыли поверх головы
раз в год сын писал из армии пару строк
в разрушенной церкви на фреске сидел даниил пророк
и вокруг пророка молча ходили львы
«Распродадут за копейки. Выбросят на помойку…»
Распродадут за копейки. Выбросят на помойку.
Затеют ремонт. Если хватит денег, то – стройку.
Впрочем деньги кончатся до того, как поставят крышу.
Хорошо, что не увижу. Еще лучше, что не услышу.
Вещи срастаются с нами, становятся оболочкой,
почтим их память пустой стихотворной строчкой.
Наше жилище превращается в пепелище.
Крышка цела, да прохудилось днище.
Вещи прочнее нас. Им незнакома усталость.
Их не возьмешь ни в могилу, ни, тем более, в старость.
Щелчок, – и все превратится в имущество и наследство.
Спасибо болезням и старости за ваше счастливое детство.
«Высокие горы, текучие воды…»
Высокие горы, текучие воды,
лиловые буйволы тащат подводы,
в подводах философы – гиблый товар.
Один – слабосилен, второй – слишком стар,
а третий не лучше подгнившей колоды,
и всем им пора отвечать за базар.
Цветы рядом с птицами. Рой насекомых
весенним задиристым ветром влекомых,
беззвучен, как весь этот странный пейзаж,
за каждой подводою следует страж,
он машет дубинкой, встречая знакомых.
И в небе пустом закипает мираж.
Драконы блестят золотой чешуёю,
сравнимы с ужом и обычной змеёю,
но крылья и лапы с густой бахромой,
все так извиты, что не сыщешь прямой,
а там, далеко, за великой стеною
туманы ложатся густой пеленой.
Детали одежд прорисованы мелко.
Вот подлинный свиток, а может – подделка.
Китайский пейзаж, что китайский секрет.
Работой и кровью невинной согрет,
невинная кровь это лучшая грелка,
багровой истории ласковый цвет.
«немного музыки умещалось на диске…»
немного музыки умещалось на диске
времен граммофонов и самоваров
музыка пряталась в треске и комарином писке
жизнь похожа на лавку колониальных товаров
потому что это было время колоний
и почтовые марки колоний ценились особо
и человек из будущего потусторонний
производил впечатление чудаковатого сноба
никто не верил в машину времени это причуда
в граммофоны тоже не верили но иногда покупали
на резных столах стояла фарфоровая посуда
императорского завода в просторном обеденном зале
и человек из будущего сидел за столом среди прочих
пил чай тонкий стакан серебряный подстаканник
и хозяйка ему отрезала лучший кусочек
белый пряник был вкусней чем медовый пряник
а машина времени запряженная бурой кобылкой
стояла у входа и кучер поглядывал чаще строго
но иногда с милосердной и печальной улыбкой
на мир в котором музыки помещалось немного
«В пространстве веры – пророки и мудрецы…»
В пространстве веры – пророки и мудрецы.
А кто не пророк, не мудрец – сиди и молчи.
В пространстве сказок – вампиры и мертвецы,
не зная закона, свободно ходят в ночи,
скребутся, как мыши, кричат, как сычи.
А мальчику все равно – Бог накажет, черт приберет,
с головой укрывшись, одолевает наследственный страх.
Папы нет, мама где-то таскается, бабушка пьет,
а когда он был мал – не пила, и носила его на руках.
Жизнь всегда хороша на первых порах.
Так получилось – ему не читали священных книг.
А сказки читали, особенно на ночь, чтобы заснуть.
Раз в месяц водили к доктору, то ушник, то глазник,
потерпи, укол, не больно, еще чуть-чуть.
Зайдем в магазин, куплю тебе что-нибудь.
Покупали зайца и игрушечный пистолет —
для охоты на зайца, чтобы зря не скакал.
Зимой – одеяло ватное. Осенью – старый плед.
Свет горит, но в лампочке слабый накал.
Света мало, и мальчик тоже по-своему мал.
