– Как Хаим отнесся? – не удержался от вопроса Морской. Дед Хаим – Ларисин дедушка и отец Двойры и Сони – был категорическим противником русификации имен. Когда весь мединститут ради облегчения дальнейшего продвижения по карьерной лестнице массово из Соломонов превращался в Санек, а из Элек в Ольг, Хаим своим дочерям даже думать о таком шаге запретил.
– Кто ж его поймет, – ответила Двойра-Вера. – По крайней мере ни разу не упрекнул и в письмах с той поры ни разу не назвал ни меня, ни себя по имени. Ему, я думаю, Соня все объяснила. Предчувствие у нее было, что мне в войну Двойрою оставаться никак нельзя.
– Хорошо, что никто из старых знакомых тут, в Харькове, тебя при немцах не выдал, – Морской обрадовался, что нашел повод похвалить сплоченность и взаимовыручку остававшихся в оккупации граждан.
– Да, – усмехнулась горько Двойра. – С соседями и коллегами повезло – одни выехали, другие вымерли. Никого из прежних знакомых не встречала. А кого встретила, когда сообразила, что надо все же идти трудоустраиваться, тот меня не узнал. Кривая, – она покрутила палкой в воздухе и тут же снова ловко на нее оперлась, – опухшая от голода… Мало что от прежней Двойры осталось, да, Морской?
Он непроизвольно вздрогнул. Конечно опухшая… Видя голодные отеки и их последствия на лицах чужих людей, Морской с легкостью мысленно ставил диагноз, но в первые минуты общения с Двойрой подумал какое-то нелепое «устала, постарела, выплакала все глаза»… Мозг попросту отказывался осознавать тот факт, что пока Морской в далеком тылу получал хоть какой-то, но все же паек, небольшие продуктовые презенты от госпиталей, куда возил с воодушевляющими выступлениями коллег по перу и обменивал, что мог, на восточные витаминные фрукты, его дочь и ее мать были на грани голодной смерти.
– А про какие новые связи Сонечки в дурдоме ты так красочно рассказывала? – решил сменить сложную тему Морской. Они уже были в начале Лермонтовской, и, чтобы занять недолгий оставшийся отрезок пути, достаточно было какой-нибудь легкой темы о новых знакомых Сони.
– Так Лариса же с первых дней, как в Харьков приехала, сразу на Сабурову дачу работать пошла! – оживилась Двойра. – Поначалу там на территории эвакогоспиталь № 2 был. Потом фашисты пришли, из дружественных нам инстанций осталась только психбольница. Туда Ларочку и взяли санитаркой – Света Горленко похлопотала. Она с зимы 41-го там и работает, и живет. Официально – была уборщицей в немецком лазарете и техперсоналом в психушке, сейчас тоже на подобных должностях числится, но сама – ты же ее знаешь – считает себя книгохранительницей.
Конечно же Морской Свету прекрасно знал. Большая умница, ответственная, труженица, хороший товарищ. И, кстати, отличная мать забавного малыша Володечки и верная жена Николая Горленко – которого, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте – Коля был младше, – Морской имел удовольствие причислять к кругу своих самых близких друзей.
– Жена красноармейца-добровольца, который на гражданке был не кем-нибудь, а следователем угрозыска, и который бесстрашно разрывал на мелкие куски любую бандитскую морду, – и вдруг уборщица при немцах?! – изумился Морской. – Как такое может быть?! Впрочем, – тут он осознал, что его родная дочь тоже там работала, – я не вправе делать выводы, пока не узнаю точно, в чем там дело. Точнее, – под тяжелым взглядом Двойры Морской быстро опустил глаза, – точнее, я… в принципе… ну… не вправе делать выводы… Я понимаю…
Распахивая перед бывшей женой дверь подъезда, он замялся, не зная, идти дальше или нет. Второе предполагало, что надо сговориться, как лучше встретиться завтра, чтобы и к Ларисе сходить, и в милицию по ее делу вдвоем наведаться.
– И давно это тебе нужно приглашение? – Двойра заметила сомнения Морского. – Пойдем, там Женька дома, он будет тебе рад. Заварки, правда, нет, но кипяток с сахаром вприкуску тоже бодрит. Я думаю, ты знаешь.
С тяжелым сердцем Морской начал подниматься по ступенькам. Несметное количество раз он бывал в этом доме. И всегда – на правах близкого друга хозяина, ценителя шумных и щедрых застолий. Без Якова дом казался осиротевшим.
– Что, удивляешься, куда попал? – остановившись передохнуть, спросила Двойра. – Без стекол и с обгорелыми стенами подъезд, как видишь, выглядит не очень. И это ты еще не видел разломанный чердак. Увидишь – поразишься.
– Сильно больно ходить? – Морской заметил, что при подъеме по ступенькам Двойра опирается на палку уже всерьез и останавливается отдохнуть на каждом пролете. – Это последствия того ранения, после которого тебя демобилизовали?
– Та и то, и это, – отмахнулась бывшая жена. – Бедро – последствие ранения, нога – неосторожного обращения с водой. – И тут же пояснила: – Весной, пока лед еще не сошел, мы в прорубях воду брали. Я, как ты знаешь, грацией и ловкостью никогда не отличалась, подскользнулась, чуть не свалилась с моста… В итоге ногу крепко повредила.
– Счастливица! – По зимнему Андижану Морской тоже знал, что такое набирать воду в проруби с моста. – Могла бы и под лед уйти.
– Вот именно! – охотно согласилась Двойра. – С тех пор считаю, что родилась в рубашке, и пропагандирую отстоянный талый снег как крайне полезный для здоровья способ что-нибудь выпить.
Двойра полезла за ключами, и Морской снова обратил внимание на «похоронку» в ее руке. Взял, поднес к глазам, прочитал.
Возле проруби на Лопани, зима времен оккупации
– Соседку берегу, – смутилась Двойра. – Помнишь, когда в самом начале войны в Харьков волна беженцев нахлынула, я все боялась, что нас уплотнят? Держалась тогда, как дура, за отдельную жилплощадь. А в феврале 43-го, когда домой вернулась и узнала, что на комнату Якова какой-то женщине ордер дали, даже обрадовалась… Было с кем потолковать длинными одинокими вечерами. Соседка у нас человек небывалого духа и мужества. Знал бы ты, какие мы тут с ней чудеса жизнелюбия проявляли в самые сложные месяцы. Сейчас она, кстати, как наши пришли, так сразу по специальности на завод работать вышла. Даром что пенсионерка. Трудится, трудится, еще и на ночных сменах постоянно. Думаешь, из-за пайка или жалования? Нет! Ради сына. Завод оборонный, и ей кажется, что чем больше они вместе с этим заводом сделают, тем легче ее сыну на фронте придется, тем быстрее он домой воротится. А он, – Двойра потрясла в воздухе «похоронкой», – вот он где. Я почтальоншу нашу утром встретила. Узнала, что несет… Нельзя вот так обухом по голове матери давать… В общем, ищу слова, думаю, как подготовить почву… У соседки моей еще дочка есть – затерялась где-то в эвакуации. Думаю, может, переключу ее мысли на поиски, а потом уже и извещение покажу. Не знаю…
Едва они вошли в квартиру, из дальней комнаты вышел Женька. Высоченный, еще по-подростковому сутулый и нескладный, но глядящий совсем по-взрослому.
– Дядя Морской, вы?! – не скрывая радости, ахнул он. – Вот здорово! Ну теперь у Ларисы точно все будет в порядке. Да и у меня! Да и у всех нас!
Морской крепко обнял Женьку, моргая с удвоенной скоростью, чтобы не показать никому навернувшиеся вдруг на глаза слезы. Этого ребенка он знал с рождения, ну а с этим взрослым парнем надлежало еще познакомиться. В два голоса Морской и Женька несли какую-то нелепую стандартную ахинею, но слова сейчас были не главное.
– Как живешь-то? Учишься? Отцу пишешь? Матери помогаешь?
– Она сама кому хочешь поможет, что, вы ее не знаете, что ли!.. Вы лучше про Ларису расскажите. Что говорят врачи? Когда мы к ней пойдем?
– Пойдем завтра, но эти два вопроса совершенно один с другим не связаны!..
Двойра сложила руки на груди, не скрывая умиления. Потом пошла ставить чайник, пробормотав, что давно Женьку таким довольным не видела, и по такому случаю, наверное, в доме найдется не только сахар, но и варенье. Велела Женьке подготовить его самодельную керосинку на случай, если им придется засидеться затемно. Он кинулся выполнять поручение, утаскивая Морского за собой, и не без гордости сообщил, что вот этот кружок под бутылкой делается из консервной банки, а фитиль можно и из любой рванины смастерить. А в нижнюю банку можно керосина совсем чуть-чуть лить – буквально на донышке.
И тут в комнату вошел кот. Большой, мраморно-серый, по всему видно, что старый. Он посмотрел на происходящее с едва сдерживаемой иронией.
– Что это? – обалдел Морской, помня, что Двойра отродясь не держала домашних животных. – Э-э, Двойра, ты вообще в курсе, что у тебя тут э…
– Во-первых, я Вера! – тут же воскликнула Двойра. – А во-вторых, это удивительная история, – хитро сощурилась она. – Знакомься, Хутряк, – торжественно сообщила, обращаясь к коту, – это – Ларин отец. – Повернулась – Знакомься, Морской, – это Хутряк. – Нельзя было не заметить, что к коту она обратилась с куда большим почтением. – Хутряк – и кот, и вместе с тем наглядное свидетельство моей добропорядочности, – продолжала Двойра. – Однажды он сам к нам пришел и стал тут жить. Как в квартиру просочился – не знаю. Как дожил до 43 года – не знаю. Чем питался – понятия не имею. Мы его, по крайней мере, ничем не подкармливали. И даже наоборот. Ты знаешь, Морской, что всех собак-кошек-крыс и неохраняемых лошадей в нашем городе давно пустили на мясо? Мой завкафедрой, как одно из самых жутких воспоминаний зимы 42-го, рассказывал, что они с коллегой – оба большие любители животных и родители малолетних детей – специально тогда котами обменялись, потому что своего убивать куда сложней… И вот, в какой-то момент мы с соседкой доголодались до того, что решили – чем мы хуже всех. Выбрали время, когда детей не было дома. Соседка в свою комнату спряталась, я взяла скальпель и… в общем, не смогла. Целую вечность мы тогда с котом друг другу в глаза смотрели и так сдружились, что, когда соседка с криком «Ой, нет, не надо, я передумала!» к нам на кухню влетела, я уже и забыла, зачем скальпель в руках держу. Хутряком, кстати, кот как раз после того случая стал. До этого – облезлый был, тощий, страшно смотреть… А как сдружились – так вдруг расцвел, и такой мохнатый оказался, что соседка все собиралась хутро с него повычесывать да носки связать…
Слушая Двойру, Морской слегка отвлекся, к тому же внимание его привлекли разложенные по подоконнику газетные вырезки.
– А это что, Двера? – Морской с чувством неподдельной брезгливости прочел одну из статей. С виду вроде обычная газета, выполненная на манер той же самой «Соцiалистичной Харкiвщини», но если вчитаться…
– Во-первых, я Вера, а не Двера! – На этот раз, похоже, Двойре не очень-то хотелось рассказывать, но деваться было некуда. – Во-вторых, что, сам, что ли, не видишь? Газета. «Нова Украiна», при немцах тут выпускавшаяся. Я – человек читающий. С мартовской подпиской на «Соцiалiстичну Харкiвщину» обманули: деньги вперед вообще не слишком хорошая практика для наших времен. Так пришлось на «Нову Украiну» переключиться. Я много номеров проштудировала. С самого 41 года почти все выпуски нашла. Сделала, вот, подборочку…
Морской не хотел это видеть, но был не в силах отвести глаза. За три года войны он ни разу до этого не сталкивался с таким наглядным свидетельством гнилости фашистского нутра.
«Виселення жидiв як захiд порятунку» называлась статья в одной из многочисленных оскорбительных вырезок. «Московсько-жидiвська влада залишила чимало своiх агентiв на Украiнi» гласила другая, призывающая писать доносы на возможно еще оставшихся в Харькове евреев. Вот и более ранняя заметка, еще за декабрь 1941 года. В ней сообщается, что издан указ, согласно которому все евреи Харькова под угрозой расстрела должны в двухдневный срок переселиться в гетто.
– Но зачем, Вера? – не мог взять в толк Морской. – Зачем ты хранишь эту мерзость?
– А чтобы помнить, – Двойра гневно сверкнула глазами. – Вот представь, попадется тебе какой-нибудь… ну, неплохой немец – а среди них ведь тоже всякие люди встречались, – скажет, мол, жаль, что война, у меня дома дети, не хочу воевать… И ты чувствуешь, что сейчас таять начнешь, и думаешь, мол, ладно, с этими тоже можно как-то ужиться… И тут ты – бабах! – вспоминаешь газетенку эту и много еще чего. Мозги моментально прочищаются, и нет в тебе больше никаких добрых чувств к врагу и терпимости. – Говоря все это, Двойра сделалась похожей на одержимую. – Или вот, – продолжала она, – двадцатые числа августа, недавно совсем… Город в огне. Артиллерия днем шпарит не переставая. Люди все сидят по подвалам, на улицу выходят только самоубийцы. День сидим, два сидим… Ни еды, ни воды, ни понимания, что будет завтра. И тут – на тебе! – полевая немецкая кухня. Развозит горячую пищу и питье. Я тогда поймала себя на мысли, что вместе с соседями по подвалу готова немцев благодарить как спасителей.
– Мама! – вмешался возмущенно Женька. – Сколько раз я тебе объяснял: они специально вас тогда кормили, чтобы вы не обезумели и не кинулись массово из города бежать. Потому как если бы жители побежали, то все дороги были бы загромождены. А немцам, чтобы драпать, пространство нужно! Они вас кормили, чтобы на месте удержать, нам в школе рассказывали!
– До того, как это в школе начнут рассказывать, еще дожить надо было, – отмахнулась Двойра. – А тут – вот оно, все под рукой. Вспомнил подборку из «Новоi Украiни» – и никакой больше к этим гадам благодарности. Если сомневаться начал – в тайник полез, достал эти вырезки, пересмотрел еще раз, и сразу все в голове на место встало!..
– Тайник? – Морской вспомнил, как в ранней юности они с Двойрой надумали копить деньги. – В матрасе ты, что ли, хранила свои газетные сокровища?
– Смеешься? – фыркнула Двойра. – Матрас в любой момент забрать могли для любых своих немецких надобностей. Заходили в дома, брали что видели, не спросясь. Я под полом хранила, между досками. А сейчас вот решила, что можно уже достать.
«…Их жидовский вождь ведет!» – прочел Морской окончание стихотворения, подписанного хорошо знакомой ему фамилией. Да! Он знал автора лично. Кроме того, прекрасно помнил его бравые коммунистические стихи и в жизни не заподозрил бы этого поэта в антисемитизме. Что за безумие? Быть может, строка нарочно добавлена редактором? Морской и раньше слышал про сотрудничество оставшихся в Харькове литераторов с разрешенной нацистами газетой, но никогда не думал, что советский человек может дойти до такого. Хотя… Представив на секундочку, будто не уехал в эвакуацию и, не имея никаких средств к существованию, получает предложение от новой газеты поработать в качестве культурного обозревателя, Морской понял, что не знает, нашел ли бы в себе силы отказаться. Особенно, если бы на его ответственности была умирающая с голоду Галочка или Лариса… Нет, сам бы он никаких гадостей, естественно, не писал бы. Делал бы свое дело – просвещал людей, рассказывал про культуру… А то, что редактор вмешался и вставил пару идеологических строк или поставил соседним материалом какую-то восхваляющую фашизм ересь – ну так разве автор тут виноват? В конце концов Морской ведь тоже был согласен далеко не со всем, что писалось в том же «Сталинском знамени».
– Знаю, о чем ты подумал, – снова заговорила Двойра. – Но нет. Ты бы, надеюсь, не стал. И себе я тоже запретила бы. Сколь красивые слова про науку и искусство ты бы ни писал, если ты притягиваешь ими внимание к отвратительной газетенке, призывающей ненавидеть и убивать людей, значит ты преступник! – Она поднесла поближе к свету страницу, на которой рядом с новеллой еще одного известного до войны автора красовался приказ «всем жидам явиться к восьми утра с вещами»… Морской тяжело вздохнул, отворачиваясь.
– Слабак ты! – не отставала Двойра. – Чуть знакомую фамилию видишь, так сразу белое с черным готов перепутать. А о настоящих друзьях – тех, что от приказов, опубликованных в этой газетке, погибли, – забываешь. Плохо забывать о друзьях!
– Эй! – вмешался Женька. – Что вы все о грустном и тяжелом. Ведь праздник же – дядя Морской приехал. Давайте лучше о чем-то другом поболтаем. Ну, дядя Морской, рассказывай, как там в твоем далеком Андижане.
В этот момент стены дома затряслись от ужасного, безудержного крика – вернувшаяся со второй смены соседка нашла забытую Двойрой в коридоре похоронку.
– Чтоб тебя! – подскочила Двойра и гаркнула почему-то на Морского: – Развел тут встречи-речи, я и позабыла обо всем! За мной! Спирта у нас нет, значит, понадобится время и твое, Морской, хваленое умение сочинять искренние и утешающие громкие слова.
Все четверо – метнувшийся под ноги кот Хутряк, судя по всему, тоже был обеспокоен и хотел помочь – кинулись успокаивать бедную женщину.
Глава 5
Дедушка, его жена (i довкруги)
