Посол Урус-Шайтана

1

По самому гребню горы двигались двое. Черные сгорбленные фигуры четко вырисовывались на фоне холодного декабрьского неба. В тишине бескрайней степи под солнцем сверкал серебристый снежок, белым покрывалом укутывал землю, цеплялся за разлапистый сухой бурьян.

Замерзшая, вся в кочках, дорога неожиданно повернула вниз.

Высокий истощенный старик держался левой рукой за плечо подростка лет пятнадцати, а правой опирался на толстую суковатую клюку. Споткнувшись о замерзший ком земли, он чуть было не упал, но мальчик успел удержать. Большая торба из серого полотна, что болталась у старика за спиной, отлетела и стукнула по худому высохшему телу. Послышалось, как жалобно тренькнули струны.

– А, черт тебя подери, Яцько! – сердито пробурчал старик. – Ведешь меня по каким-то буграм и ухабам… Чего доброго, кобзу разобью и ноги поломаю.

– Не поломаешь, деда, – спокойно ответил мальчик, шмурыгая посиневшим от холода носом. – Уже недалеко… Вон и Сечь видно!

– Что ты мелешь? Как это – Сечь? Где?

– Да перед нами же!

– Правда?

Старик остановился и вытянул вперед голову на тонкой морщинистой шее, уставив в синий морозный простор глубокие черные провалы вместо глаз. Из них текли слезы.

В лицо повеяло ветром.

Старик вдруг тяжело задышал и больно вцепился костлявыми пальцами в плечо поводыря. Потом опустился на колени, сбросил кудлатую овечью шапку и склонил пепельно-седую голову в низком поклоне. Из груди вырвался не то стон, не то плач. Вскоре паренек услышал неразборчивое бормотание: старик, наверное, молился.

– Ну пошли же, деда! Не то и замерзнем тут, на этой горке… Насквозь продувает! – начал упрашивать паренек, втягивая голову в потертый воротник старой сермяги. – Нашел где молиться… Чай не в церкви!

Но старик словно не слышал этих слов. Вытер полою заплаканное лицо, встал и несколько раз вдохнул воздух, будто пробовал его вкус.

– И вправду Сечь! – промолвил глухо. – Пахнет дымом из кузни… Горячей окалиной несет… Кузнецы небось передержали железо в горне… И еще – печеным хлебом… Чуешь, Яцько?

Яцько промолчал. Только насмешливо покрутил головой: и придумает же такое старый! Окалина… Печеный хлеб… До Сечи верных пять верст еще! Намахаешься клюкой… Надышишься в закоченевшие руки… Были бы рукавицы какие-никакие, то терпел бы как-нибудь. А так – хоть плачь! Кончики пальцев так замерзли – болят как отрубленные… А вокруг голая степь. Ветерок небольшой, но до костей пронизывает.

– Ну, чего ты молчишь? – рассердился старик. – Иль, может, обманул меня, разбойник, что Сечь уже видно? А? Посмеялся над слепым?

– Охота была, – буркнул Яцько. – Сам туда спешу, как к родной матушке.

– А, может, это и не Сечь? – допытывался старик. – Скажи мне, ты видишь там реку в лощине?

– Да говорю же – Сечь!.. Вон Днепро блестит на солнце молодым ледком… или водой – кто его разберет отсюда… Блестит, будто серебро!.. А на полуострове – крепость. Хорошо вижу высокие стены с острым частоколом. И башню над воротами… Не разберу только, что там в середине понастроено… Далеко. И ветер слезу нагоняет, чтоб ему пусто было!

Старик дрожал как в лихорадке.

– А церкву… церкву посреди крепости… видишь?

– Еще бы! Вон как блестит золочеными куполами!

– Это она! Мать наша, Сечь! – прошептал старик и направил пустые глазницы в ту сторону, где, как ему чудилось, стояла казацкая крепость. – Добрался-таки! Через двадцать пять годков, а добрался!.. Слепой, немощный, никчемный… Но помру среди своих, среди побратимов…

Его высокая худая фигура словно застыла на фоне синего неба. Старик чем-то походил на огромную птицу: и протянутая вперед, будто крыло, рука, и большой крючковатый нос, и тонкие ноги в белых холщовых штанах – точь-в-точь умирающая птица взобралась на скалу, чтобы с нее, с высоты птичьего полета, в последний раз взглянуть на родную землю, которую настало время покинуть.

– А перед крепостью что? Есть ли там слободка? – снова взволновался он.

– Есть. Вроде села – большая, красивая.

– И вправду Сечь! – Старик засуетился, заспешил и снова схватил узловатой рукой паренька за плечо. – Тогда пошли быстрее! Не мешкай! Пошли!.. Чтобы до захода солнца там быть…

Яцько подтянул лямку торбы, свисавшую чуть ли не до пят, стукнул клюкой по звонкой мерзлой земле, и они рысцой стали спускаться с горы.

2

Корней Метелица, высокий, дородный запорожец с длинным седым оселедцем[1] и золотой сережкой в правом ухе, отбивался сразу от троих – Секача, Товкача и Арсена Звенигоры. В каждой руке он держал по сабле и орудовал ими так умело, что молодцы, хотя и наседали на старого, с опаской поглядывали на синевато-стальные молнии сабель знаменитого на все Запорожье рубаки, даром что это лишь игра: одно неосторожное движение – и острое лезвие рассечет руку до кости, скользнет по темени.

Низкое зимнее солнце склонилось на запад, за высокие, с дубовым частоколом, валы крепости и слепило нападающих. Хитрый Метелица намеренно ставил своих молодых противников в невыгодные условия. В бою все имеет значение: и умение выбрать время для нападения, и отступление – если понадобится, и обманный выпад, что подводит врага под удар, и местность, и освещение. Всем этим старый казачина пользовался с непревзойденной находчивостью, к тому же еще и подтрунивал над своими учениками.

– Секачик, подтяни штаны, не то потеряешь! Какой же, к чертям, из тебя казак без штанов? Да очкур завяжи покрепче!

Под смех и гогот казаков, толпившихся вокруг, Секач поддернул левой рукой широкие красные шаровары и, уязвленный насмешкой, свирепо бросился вперед. Но мощный удар сразу охладил его пыл: сабля вылетела из руки и с лязгом упала на землю. Секач в растерянности остановился и стал скрести грубыми пальцами выбритый до блеска затылок.

А Метелица спуску не давал:

– Эй, Товкачик, чего разомлел, как линь в ушице? Поворачивайся живей, сучий сын! Будь казаком, а не квашней с тестом! – гаркнул он и плашмя огрел саблей по широкой спине неповоротливого крепыша.

Тот споткнулся, как спутанный конь, сплюнул и, вытирая рукавом вспотевший лоб, вышел из круга.

Остался один Звенигора.

Метелица сразу посерьезнел. Отбросил саблю, что держал в левой руке. На изборожденном морщинами и шрамами лице взбухли синие жилы. По всему видно, что с этим противником он считается.

В толпе тоже стал утихать шум: только теперь начиналась настоящая сабельная игра.

Звенигора с ходу ринулся в наступление – от его удара веером брызнули с сабель голубые искры.

Выше среднего роста, упругий и гибкий словно молодой дубок, с кучерявым темно-русым чубом вместо обычно принятого у запорожцев оселедца, – таким был этот молодец. Он разгорячен состязанием, его продолговатое, чисто выбритое лицо пылало ярким румянцем, а быстрые светло-серые глаза под выразительными размашистыми бровями блестели от озорного, разудалого восторга. Он с веселой улыбкой теснил старого казачину.

Сабли не останавливались ни на миг, под ногами бойцов гудела потрескавшаяся от мороза земля. Арсену хотелось каким-нибудь сильным или хитрым ударом обезоружить Метелицу или загнать в проход между куренями, что также означало бы для старого воина поражение.

Он не обращал внимания на то, что его суконная жилетка в двух местах рассечена насквозь, а левый рукав белой сорочки алеет выше локтя от горячей крови, – нажимал так, что Метелица вынужден был отступать.

– Ишь, сатана, какой рьяный! – беззлобно басил он: видно, любил молодого казака. – Ну, ну, давай, сынку! Пощекочи бока старому медведю! Но и сам остерегись. Хоть и молод ты и быстр, да Метелицу не просто одолеть!.. Ого-о, я вижу, ты не в шутку задумал пузо мне проткнуть! Побойся Бога, хлопец!.. Мне еще хочется осушить добрый ковш, а глядишь, и два горилки. А если сделаешь в моем грешном чреве дырку, то мне останется только слюну глотать, когда другие пить будут…

Дородный Метелица ловко отбил саблю своего молодого противника, опасно приблизившуюся к его действительно солидному животу. Звенигора отступил на несколько шагов, перевел дыхание, затем снова пошел в наступление и прижал старого к самому куреню с камышовой крышей.

Зрители заволновались. Молодые казаки криками и свистом начали подбадривать Звенигору:

– Давай, Арсен! Жми его!

– Выпусти деду Метелице бочонок крови! Это ему, старому черту, не повредит, меньше к молодицам будет лазить!

– И вправду! Его не опередишь!

– Го-го-го! Ха-ха-ха!

– Так его! Так! Черт его дери!

– А что, дед Метелица, жарко стало? Это тебе не блох ловить в кожухе! Тут надо сабелькой действовать!..

Метелица смахнул рукавом с носа каплю пота. Из его широкой груди вырывался тяжкий свист.

А старые казаки, разумеется, были на стороне Метелицы. Маленький, темнокожий, высохший, как вобла, дед Шевчик, подергивая длинные белые усы, скакал сбоку на коротких ножках, подсказывал другу:

– Слева руби, Корней, слева! Не поддавайся молокососу, будь он неладен!

Все понимали, что это шутка, что единоборство закончится мирно возле бочонка с горилкой, но, как и всякая игра, поединок распалил страсти, и зрители горячились не меньше самих бойцов.

Наконец, прижатый к стене, Метелица бросил саблю в ножны.

– Ставь, чертов сын, кварту горилки за науку! И не очень-то нос задирай, что уступил тебе Метелица! – сказал он и строго добавил: – А ударов слева – берегись!.. Дед Шевчик правильно подметил…

– Спасибо, батько, – почтительно ответил молодой казак, одеваясь и тоже убирая саблю в ножны. – Поимею в виду… Еще раз благодарствую за науку! Я рад, что мой учитель – знаменитый на все Запорожье казак Метелица. Никогда не забуду тебя, батько!.. Ставлю бочонок горилки в благодарность – промочим горло!

Звенигора бросил корчмарю Омельке в кружку для денег серебряный талер. Крикнул:

– Угощайтесь, братья!

Но не успели казаки наполнить ковши, как в воротах появился слепой с поводырем. Из котомки у него выглядывал желтый гриф кобзы с темными дубовыми колышками. Старик, видно, очень устал, он еле плелся.

– Сюда, сюда, деда! – закричал Секач, любитель танцев. – Выпьешь чарку да заиграешь нам гопака!

Поводырь подвел слепого к гурьбе казаков.

– Мы уже в Сечи, Яцько? – спросил старик.

– Ясное дело. Слышишь – казаки вокруг.

Кобзарь скинул шапку и, чутким ухом уловив дыхание многих людей, уставил в их сторону пустые глазницы. Потом низко поклонился. А когда поднял голову, то все увидели, что по щекам старика текут слезы.

– Неужто я в Сечи, братья? Не верится!

– В Сечи, дед! В Сечи! – зашумели казаки. – Чего ж тебе не верится?

– Долго рассказывать, други… Вот уже двадцать шестой год, как схватили меня крымчаки и в неволю продали. Под самый Цареград… Двадцать пять годков не пил я воды из нашего Днепра… Только рвался к нему!.. За это и очей лишился!.. А теперь, лишь перед смертью, снова в Сечи! Дома!.. Спасибо судьбе, что – хотя и на старости – обратила ко мне лик свой!..

– Ба, ба, ба! – вдруг прогудел Метелица. – А ты, часом, не Данило ли Сом, братец?

У кобзаря по лицу промелькнула какая-то неясная тень, словно он старался вспомнить, где слышал этот голос. Морщинистые руки дрожали, мяли шапку.

Над площадью нависла тишина.

– Разрази меня гром, не узнает, старый хрен! – Метелица ударил кобзаря по плечу. – Метелицу не узнает! Да где такое видано?.. Должно быть, здорово тебе, братец, память отшибли проклятые нехристи!

– Метелица! – Кобзарь широко раскинул руки. – Корней! Побратим дорогой! Какая радость, что первого тебя встретил!

Они крепко обнялись.

А вокруг уже теснились другие старые казаки. Сома передавали из объятий в объятия. Оказалось, что еще многие помнят его.

– Ну, как ты?..

– Откуда? Рассказывай же, Данило!

– Да ты никак с того света?!

– Погодите, братья, – произнес Сом. – Все скажу. Только потом. А сейчас ведите меня к кошевому… У меня к нему дело важное.

– Иди, иди, Данило, да возвращайся поскорее, пока в бочке кое-что осталось, а то без тебя осушим! – забасил Метелица и велел Товкачу: – Проведи старика к Сирко!

Товкач взял кобзаря за руку, повел через площадь к большому дому с высокими окнами с разноцветными стеклами и широким крашеным крыльцом.

Теперь казаки обратили внимание на поводыря слепого кобзаря.

Яцько стоял в сторонке, не очень вслушиваясь в разговор. Он с восхищением рассматривал Сечь.

Так вот, оказывается, какие они, запорожцы. Даже удивительно, до чего они похожи на крестьян его родной Смеречовки, откуда он сбежал в конце лета. Такие же огрубевшие от работы руки и обветренные, дождями и солнцем выдубленные лица. У большинства поношенные, латаные свитки, кожухи, стоптанные сапоги и полотняные штаны. Лишь немногие из казаков красовались в дорогих панских кунтушах[2] или новых кожухах по фигуре…

Но в то же время они и отличаются от смеречовских крестьян. У запорожцев смелый, гордый взгляд, которого Яцько никогда не видел у односельчан. У каждого сабля на боку, пистолет, а то и два за поясом. А на головах овечьи, лисьи или заячьи шапки… Нет, они совсем не такие, как на родной его Гуцульщине!

Потом его взгляд пробежал по длинным приземистым хатам-куреням, почти вплотную прижавшимся к крепостным стенам. Камышовые крыши припорошены мелким снежком. Под ними темнеют узкие, словно бойницы, оконца. Дома войсковой канцелярии и старшин выше, красивее, покрыты гонтом[3]. На другой стороне площади радует взор крашеными стенами и золочеными куполами сечевая церковь.

Заметив, что казаки обратили на него внимание, мальчонка поспешно сдернул шапку, поклонился и хрипло произнес:

– Добрый день, панове казаки!

– Здоров, парень! – ответил за всех Метелица. – Да не зови нас так, какие паны из нас, голодранцев… А паны – там, – кивнул он на дома сечевых старшин. – Понял?

– Понял.

– Правда, кое-кто и из нашего брата прется в паны. Ну, да это не твоего ума дело… А теперь выкладывай, откуда сам будешь. Где с Сомом повстречался?

– Все, все, что спросите, расскажу… А сперва вот… мне бы Арсена Звенигору найти.

Казаки удивленно переглянулись:

– Эге, у Звенигоры, вишь, и родич объявился! Да ты-то сам разве его не знаешь, нашего Звенигору? Он здесь, между нами…

– Нет, не знаю… Надо ему кое-что передать…

Арсен вышел вперед. Царапину на руке он успел залить горилкой и присыпать порохом. Поверх надетого уже малинового жупана на нем был внакидку наброшен кожух, украшенный красивой вышивкой. И жупан и кожух во многих местах залатаны, – не у одного хозяина, знать, побывать успели, пока к казаку попали.

– Что ж ты хотел передать мне, хлопче? – спросил он недоумевая.

– Я из Дубовой Балки, я…

– Ты из Дубовой Балки? – подался вперед Звенигора.

Сердце у него екнуло: там, на берегу Сулы, вот уже третий год живут его родные – мать, сестра, дедусь. Не случилось ли с ними чего? Может, несчастье какое? Он сжал пареньку плечо.

– Мои с тобой передали что? Как мать?

– Мать захворала. Передали, чтобы прибыл как можно скорее…

– Что с нею? Ты видел ее?

– Нет, не видел. Сестра твоя сказывала, когда мы с дедом Сомом у них ночевали.

– Так ты сам, выходит, не из Дубовой Балки?

– Нет, вуйку[4], из Карпат я… Может, знаешь – из Смеречовки… От пана Верещаки убежал… Не слыхал?.. Злющий, аспид!.. Над бедными холопами издевается, как над скотиной!.. А нынче думаю казаковать, если примете…

Но Арсен уже не слушал парня. Лицо его помрачнело, серые глаза потемнели. Мысленно перенесся в Дубовую Балку. Заглянул в маленькую хатку-мазанку у рощи, шагнул к простой деревянной кровати, которую сам смастерил, склонился над матерью… Старался представить, какая она теперь… Должно быть, бледная, с мелкими морщинками под глазами, густые волосы рано покрылись белой изморозью седины… Что за лихоманка привязалась к ней? Или тоска по мужу, отцу Арсена, иссушила ее сердце? Застанет ли ее живой? Имел бы коня, дня за три-четыре доскакать можно!..

– Омелько, я оставляю здесь кое-что из имущества, – обратился Арсен к корчмарю, угощавшему казаков. – Может, дашь мне коня под залог?

– Ты, брат, хочешь ехать домой? – спросил Секач, слышавший разговор друга с поводырем.

– Да, проведаю родимую… Вот Омелько даст мне коня…

– А если ты загонишь его? – хитро прищурился корчмарь.

– То заплачу. Небось, дашь такую клячу, что стыдно и сесть на нее, а сдерешь, как за родного отца…

– Зачем же, дам доброго коня! Но за каждую неделю заплатишь мне по четыре злотых. Ну, по рукам?

Это, конечно, было очень дорого. Но Арсен согласился. Не топать же пешком по бездорожью, когда по утрам выпадают снежок или иней, тающие днем, и степь становится седой от росы.

– Заедешь ко мне на хутор, скажешь жинке, чтобы дала Гнедого. Она знает. А седло – в каморке, – объяснял Омелько, радуясь нежданному заработку.

– Ладно, спасибо, – кивнул Арсен в ответ, затем поклонился товариществу:

– Бывайте здоровы, други! Не поминайте лихом! До встречи! – Он поворачивался во все стороны и отвешивал поклоны захмелевшим казакам. Щеголеватый Секач, увидев латки на кожухе и жупане товарища, крикнул:

– Погоди, Арсен! Снимай к чертовой матери свои лохмотья! Негоже казаку из Сечи ехать оборванцем! Да разве кошевое товариство не может снарядить тебя как следует? Вот на, держи-ка!

Он быстро сбросил с себя тонкий синий жупан из венгерского сукна и серую мерлушковую шапку.

– Теперь не стыдно и под венец! – с удовлетворением осмотрел он товарища, натягивая на себя его поношенную одежду. А завидев Товкача, который, ничего не ведая, приближался к ним, громко крикнул: – И первому же, кто посмеет обозвать запорожца горемыкой или бедняком, заткни глотку сабелькой Товкача!

Красноречивый жест в сторону дорогой Товкачовой сабли, сверкавшей на солнце драгоценными камнями, и прозрачный намек, чтобы тот подарил свою саблю другу, вызвали среди казаков смех. Все знали пристрастие Товкача к дорогому оружию. Сам он был, пожалуй, одним из беднейших среди товарищества, ходил в лохмотьях, зато имел красивейшую саблю. Такой даже у кошевого не было.

Товкач захлопал черными воловьими ресницами, однако потихоньку стал отстегивать от пояса саблю. Нижняя губа у него задрожала.

– Я с радостью… Чего ж… Бери, Арсен! – бубнил он. – Нетто пожалею для друга?..

Все видели, что ему все-таки жалко расставаться с саблей, и потешались над плохо скрытым огорчением казака. Метелица весь трясся от смеха и огромными кулаками вытирал слезы. Его толстые мясистые щеки мелко дрожали, а белая мохнатая шапка едва не падала с головы.

– Ох-хо-хо! Сегодня ночью нашего Товкачика блохи закусают! С досады не заснет до утра!.. Брось тужить, парень, еще подвернется под твою руку какой-нибудь татарский мурза – и снова заимеешь такую же цацку! – Арсену же сказал: – А от меня, сынку, получай трубку и кисет! Кури на здоровье!

– Спасибо, батько! Спасибо, друзья! – благодарил растроганный Звенигора.

В это время на крыльце войсковой канцелярии появился джура[5] кошевого.

– Звенигора! – крикнул он. – Звенигора-а!

– Чего тебе? – ответил казак, одергивая на себе новый кожух.

– Давай живей до кошевого! Не мешкай!..

Арсен удивленно посмотрел на товарищей, как бы спрашивая, что там стряслось, но никто ничего не знал.

3

– Бью челом тебе, славный кошевой атаман Иван Сирко! – торжественно поздоровался и низко поклонился кобзарь, когда Товкач ввел его в большую опрятную комнату войсковой канцелярии и шепнул, что перед ним – сам атаман. – У меня к тебе дело спешное… Важное и секретное… Сирко подал знак Товкачу, чтобы вышел, а сам встал из-за стола и сказал:

– Я здесь один, кобзарь… Садись, говори…

Он взял старика за руку и подвел к широкой скамье, покрытой пушистым ковром. Пока кобзарь садился, кошевой отступил назад и оперся рукой о стол.

Это был высокий дюжий казак лет шестидесяти пяти. Хорошо выбритое лицо с мощным крутым подбородком и прямым носом пышет здоровьем. Из-под изогнутых косматых бровей внимательно смотрят пытливые глаза. Одежда Сирко говорила о том, что казак заботится не так о ее красоте, как об удобстве. Широкие шаровары пурпурного цвета, заправленные в мягкие сафьяновые сапоги, и белый жупан из фриза[6] – вот и вся одежда. На левом боку висит дорогая сабля – подарок молодого царя Федора Алексеевича, севшего этой весной на московский престол.

От всей ладно скроенной и сбитой фигуры кошевого веяло неукротимой жизненной силой, внутренним пылом и необычайной решимостью – всем тем, что в те суровые времена выдвигало человека в ряды военных предводителей.

– Я слушаю, кобзарь. Какое у тебя дело ко мне? – спросил Сирко.

Кобзарь поднял желтое изуродованное лицо, и на его губах мелькнула горькая улыбка.

– Ты не узнаёшь меня, Иван?

Сирко отрицательно покачал головой, будто слепой мог это увидеть.

– Нет, не узнаю.

– Оно и правда, мы с тобой вместе гусей не пасли… Но если пороешься в памяти, вспомнишь все же казака Данилу Сома…

– Постой!.. Неужто ты тот самый Сом, что под Берестечком принес Хмельницкому известие об измене татар?

– А как же… Что правда, то правда, это был я, проклятый…

– Почему же проклятый?

– А потому… Не узнай я о тайном отъезде хана и не извести об этом гетмана, может, все повернулось бы иначе… Может, хан не захватил бы обманом Богдана в плен и не завез его аж на Ингулец…

– Ты, кажется, вместе с Хмельницким кинулся тогда догонять хана?..

– Гетман взял не только меня. Вся гетманская стража была с ним, когда он погнался за татарами. Многих из нас они завезли в Крым, а там продали туркам… Почти двадцать пять лет не снимали с меня железа. Оно въелось до самых костей. Вот… – Кобзарь закатил рукав свитки и показал Сирко синие рубцы от ран. – Не вытерпел – сбежал… Да разве убежишь? На Дунае поймали – глаза выжгли… Только тогда и отпустили… Целый год бродил по Валахии[7], покуда добрался до Покутья[8]… А оттуда уж сюда… к тебе… О брате весть принес.

– О брате? О каком брате? – У Сирко дернулась левая щека.

– Разве не было у тебя братьев?

– Были… Но они давно погибли! Максим на Тикиче – от татарской стрелы… Сам видел… А Нестор… Хотя… Неужели ты что-то новое принес про смерть Нестора?

– Зачем про смерть? Живой он…

– Живой?! – воскликнул Сирко. – Ты хочешь сказать, что видел его? Что он был с тобой вместе в неволе?

– Да, мы были вместе с Нестором в неволе. Последние годы неразлучно.

Сирко замер возле кобзаря. Грудь его тяжело вздымалась. Он побледнел, закусил серебристый ус.

– Невероятно!.. Сам подумай, сколько лет мы все считали Нестора погибшим… Его вдова снова вышла замуж… Море воды утекло! И вдруг такая новость! Полковник Яким Чернобай клялся мне, что Нестор у него на глазах погиб…

– Яким Чернобай? – Старик стукнул по полу посохом. – Мерзкий изменник, трус – вот кто он!.. Он бы мог тебе поведать правду про брата, если бы захотел… Но он этого никогда не сделает!.. А Нестор мне рассказал, как это было… В бою, когда татары потеснили наших, под Нестором упал конь. Чернобай был рядом и мог выручить товарища. Стоило только нагнуться, чтобы освободить ногу Нестора из-под седла. Но Чернобай плашмя ударил саблей своего жеребца – и удрал… А вскоре подбежали татары и заарканили Нестора. Чернобай брешет…

– Ну ладно, садись, Данило, – взял себя в руки Сирко. – Не об этом будет речь… Где Нестор? Как вызволить его?

– Последние годы мы все время были у одного богатого турка. Недалеко от Варны, в Болгарии… Село Рудник… Оттуда я бежал… Нестор, наверное, и доселе там.

– Если жив.

– Живой… Он моложе меня. И крепче. Что с ним сделается?

– Почему же он не бежал с тобой?

– Последний год я пастухом был и жил свободнее. Без надзора. А он работал то в каменоломнях, то на виноградниках. Всегда с надсмотрщиком… Но выкупить его можно. Если хорошо заплатишь, турок отпустит. Нестор не раз говорил о том, чтобы известить тебя. Он все время надеется на твою помощь! Особенно после того, как услышал, что ты стал кошевым…

– Спасибо, Данило. Ты оказал мне большую услугу.

– Я рад был сослужить тебе службу, Иван… Но слушай дальше: казак Сом принес еще одну важную весть.

– Какую? – Сирко удивленно глянул на старика.

– Ходят слухи, что султан Магомет готовит новый поход на Украину. Разгневался, клятый, что гетман Дорошенко поддался московскому царю и вся Правобережная Украина у турок из рук выскользнула. Думает следующим летом двинуть своих на Чигирин и на Киев…

Сирко подскочил с лавки. Нахмурился.

– Где ты такое слышал, Данило? Это очень важная весть!

– В Валахии и Буджаке[9] говорят про это… Слухи, конечно… Однако ж дыма без огня не бывает.