– Я в порядке, – ответил Тору, – просто думаю над заданием.
Тору был вынужден как можно быстрее выйти из-за стола. Ему нужно было успеть вернуться в комнату до того, как мать начнёт расспрашивать его об учёбе. Он так и не наелся, желудок недовольно урчал и ввергал в уныние. Ни еды, ни спокойствия – постепенно дом начинал казаться тюрьмой, из которой всё чаще хотелось сбежать в сон. Тесная и едва освещённая комната становилась роднее просторной квартиры, а Юмэ – ближе любимых родителей.
Тору замечал, что с каждым разом мог рассказать Юмэ всё больше и больше, он не боялся ни осуждения, ни тревоги, потому что никогда не сталкивался с ними во сне.
Юмэ был противоположностью Тору и его привычного уклада; ненавидящий уныние и тоску, он мог превратить любой разговор в увлекательное путешествие. Тору осознавал, что стал считать Юмэ своим другом, понимал, что у него появился тот, с кем можно поговорить по душам, не боясь быть задушенным страхами. У кого не было воображаемого друга? Только Юмэ был настоящим, а значит, Тору не мог считать себя сумасшедшим.
Он улыбнулся. Может быть, судьбоносная встреча стала началом нового пути?
Разве он осмелился бы заговорить с кем-то без толстого стекла? Разве мог, дрожа изнутри, позволить кому-то прикоснуться к своему внутреннему миру? Во сне он чувствовал себя защищённым. Защищённым от злости и насмешек безумцем. И это чувство ему действительно нравилось.
Юмэ понимал его почти без слов, по выражению лица считывал настроение и предугадывал эмоции. Тору не хотел связываться с людьми, перед которыми нужно было постепенно раскрываться, проникать в их внутренний мир и впускать их в свой. С Юмэ было иначе, а значит, у Тору по-прежнему была надежда на лучшее.
На улице стемнело: Тору смотрел в окно, не в силах лечь спать. Он так долго ждал этого момента, но сейчас, оказавшись от него в одном шаге, не мог решиться прервать внутренний трепет.
Фонари блестели вдалеке, ложась бисером на влажный асфальт. Тору понял, что пейзаж выглядел размытым и мутным. Люди казались расплющенными на земле жирными точками – уже нельзя было разглядеть детали их одежды, поэтому оставалось лишь фантазировать и мечтать. Когда он успел так сильно испортить зрение?
Тору потёр глаза и зевнул. Юмэ, наверное, уже ждал его в той комнате. Он всегда ждал, и Тору до сих пор не смог узнать его часовой пояс. В следующий раз, когда матери не будет дома, он обязательно ляжет спать днём или ранним утром.
Тору лёг в кровать, но сон не шёл ни в одну уставшую мышцу. Стоило дрёме приблизиться, как его подкидывало на постели и возвращало в потерявшую краски реальность. Городской шум увлекал, но не мог заменить расслабленность сна. Тору ворочался с боку на бок, пытаясь принять более удобное положение, но все попытки были тщетными: одеяло лезло в лицо, складки пижамы вжималась в рёбра и не давали дышать, становилось то невыносимо жарко, то мучительно холодно, мешали волосы и даже собственная кожа. Тору несколько раз вставал, нервно ходил по комнате, кусал губы до крови, стучал себе по щекам, но ни одно действие не имело эффекта. Его тело было совершенно глухо и, даже когда ноги заплетались от бессилия, оно отворачивалось от желанного сна. Лежать было невозможно: каждую косточку ломило от обиды и переживаний. Тору следил за молчаливыми звёздами и думал о том, что сейчас мог бы показывать Юмэ картины. Подумать только! Его труд был бы оценён по достоинству впервые за много лет. Разве это не подарок судьбы? Но вместо этого он, как малое дитя, оторвавшееся от материнской груди, крутился в кровати и из последних сил пытался заснуть. Как же жалко это, должно быть, выглядело со стороны. Юмэ был прав: Тору был безнадёжно унылым человеком.
Он едва не взвыл от досады, когда понял, что за окном начало светать. Тору чувствовал себя так, будто праздничный торт, о котором он мечтал больше месяца, выскользнул из рук и растянулся по полу неуклюжей массой.
Он хотел спать. Хотел есть и, конечно, показать Юмэ свои картины.
Поняв, что поспать не получится, Тору сел у окна и начал рассматривать рассветный пейзаж: солнце медленно поднималось над горизонтом, розовые лучи лизали здания, путались в проводах и так отражались от стёкол, что пуговчатых светил становилось в десятки раз больше. Тору насчитал пять солнц, потом сбился и бросил эту затею. Он прислонился лбом к стеклу, поняв, что за то время, что он не виделся с Юмэ, разлука стала тоскливой. Он скучал по случайно обретённому другу. И если бы стекло, разделяющее их, было таким же прозрачным…
Как на самом деле выглядел Юмэ? Тору хотел узнать хоть что-то, что могло бы приблизить его к нему. Он доверял Юмэ, но эта скрытность всё чаще заставляла его сомневаться в своих решениях. Он был так далеко, поэтому не мог причинить вреда. Тору нечего было бояться, но он не мог унять внутреннюю дрожь. Ему срочно нужно было поговорить с Юмэ. Сегодня. Сегодня ночью он сделает это и закончит череду мучений неуверенности.
Тору с трудом держал глаза открытыми. День тянулся нарочито медленно, минута ощущалась часом, а час – вечностью. В голове стояла звенящая пустота. Голоса людей казались навязчивыми и громкими, любые резкие движения вызывали головную боль и желание приложиться лбом о стену. Ночь должна была всё исправить. В этот раз нельзя было полагаться лишь на волю случая.
«В этот раз я должен решить всё сам», – подумал Тору и, пользуясь тем, что матери до сих пор не было дома, принял найденное в домашней аптечке снотворное.
В эту ночь Тору не видел снов. Утром, с трудом открыв глаза, он понял, что вновь упустил свой шанс. Ему казалось, что его голову окунули в наполненное желе ведро – до того тяжелой и помутившейся она была.
Шаг третий. Чужой
Шум приближающегося поезда заставил Тору вздрогнуть. На стене тоннеля показался отблеск белёсого света, а вскоре весь состав проскочил мимо десятков глаз, ожидающих его хвоста. Тору сделал шаг внутрь; места были заняты, и лишь между льнущими друг к другу громоздкими телами скромно выглядывало обтянутое кожей сиденье.
Тору оглянулся в толпе: множество чужих лиц, застывших в нерешительности, уже смотрели на него с осуждением. Сжав в кармане кассовый чек, за несколько резких движений он сел на кресло и спиной почувствовал его немую поддержку. Рубашка прилипла к влажной коже, едва не дотягиваясь до сердца. Сколько из стоящих напротив могли бы оказаться на его месте, если бы не строили лишних догадок? Почему кому-то всегда удаётся занять свободное место? Почему кто-то всегда замечает и видит больше?
Тору чувствовал, что упускает что-то, лежащее прямо у него под носом. Он ощущал исходящий от сомнительного «что-то» запах и теплоту чужого тела. Тору не давал ему официального имени или любых опознавательных символов – назвать «нечто» большим, чем Нечто, значило создать ярлык и новую систему координат. В его голове было слишком много схем, начинавших искрить при любой дополнительной нагрузке.
Тору не хотел ставить перед собой новые задачи, на решение которых время находилось только между вторым по счёту «домой – и спать». Он пошёл на компромисс с неожиданно увлёкшей его идеей: сосуществовать, не влезая в личное пространство друг друга. «Нечто» легко пошло на сделку с совестью и действительно предпочло залечь на дно: какая из систем отвечала за его молчание, Тору не знал и в ближайшее время знать не хотел. Он моргнул, и наваждение бесследно растворилось, не оставив после себя даже пары волокон мыслительной жвачки.
Поезд проскрипел, приблизившись к платформе. Окаймляющие двери неоново-красные полосы замигали, растянулись и выпустили наружу рвотный поток людей. Дышать стало чуть легче: Тору надеялся насытиться посвежевшим воздухом. Запах подземной сырости сразу стал острее и опустился в лёгкие невидимой дымкой. Тору прислонился спиной к прохладе мраморной колонны, наблюдая, как постепенно рассасывается пробка из разнорослых рук и ног.
– Эй, Тору! – его окликнул знакомый голос. Тору повернулся на звук и с трудом удержался на ногах, с едва скрываемым недовольством глядя на влетевшего в него одногруппника. – А ты не торопишься, я смотрю.
– И тебе доброго утра, – Тору зашагал в сторону эскалатора. При друзьях и знакомых ему приходилось вести себя незаметно и неброско. Он чувствовал, как к лицу и конечностям прилипает засыхающая глина, держащая под замком эмоции и плещущееся на дне отчаяние – укрыться представлялось возможным только в одежде, но и та в толпе людей казалась до прозрачности тонкой. Тору был совершенно голым, голым воспринимался и, преисполненный в бесстыдстве, не пытался прикрыть естество.
Хоть он и не мог похвастаться неординарностью, но все попытки казаться обычным приводили к ещё большей чудаковатости и вычурности. Каких трудов могло стоить следование за остатками прошедших людей, копирование их жестов и взглядов? Тору не знал, но очень старался соответствовать, чувствуя свой долг перед появившимся из ниоткуда товарищем. Дежурная полуулыбка заставила лицо дребезжать от напряжения, и Тору бросил затею казаться дружелюбным до того, как мышцы свело судорогой. Видеть Юру он был не рад. Он был бы не рад видеть любого из своих знакомых – находиться с ними в метро было подобно пытке: именно подземелье ломало выстраивающийся месяцами образ безжалостнее всего.
Юра был хорошим приятелем. У него были забавные светлые волосы, – чуть короче, чем у самого Тору. Он мог долго наблюдать, как они подпрыгивают при ходьбе, и это почти всегда позволяло отвлечься. Вверх-вниз, вверх-вниз – и несколько прядей всегда выбивалось из пробора. Стеклянных голубых глаз Тору опасался, но всё равно находил их привлекательными – весь Юра был похож на сбежавшее с экрана или с книжных страниц клише. Тору даже мог назвать его другом, преданным и внимательным, готовым выслушать и поддержать, жизнерадостным и активным – настолько, что иногда кружилась голова от количества произнесённых им слов и совершённых действий. Если Тору молчал, Юра говорил, если Тору говорил, Юра говорил громче, но совершенно не вызывал злости. Тору не злился на него, а вне тоннелей метро и подземных переплетений был рад слышать его как человека, дающего надежду на то, что жизнь может быть или хотя бы казаться счастливой.
Поднимающиеся вверх ступени вызывали неприятный укол тревоги, но поймать неизвестно где возникшее и куда уходящее чувство не представлялось возможным: Юра не умолкая болтал что-то про вчерашний день и про то, как всё ему, в общем-то, ужасно надоело и пора бы как-то выходить на каникулы, но до них ещё экзамены и три полных учебных месяца. И Тору в этой суете хватало лишь на то, чтобы думать, как у Юры не заплетался язык. Его губы двигались забавно – Тору, сравнивая, провёл языком по своим. Точно не такие сухие и тонкие.
– …да у меня долгов куча и отработок, – он продолжал жаловаться, а Тору – сочувственно кивать, боясь, что ему зададут неожиданный вопрос, который тотчас раскусит его безразличие.
На секунду Тору стало неловко, но вскоре эскалатор скрипнул и зажевал чувство между зубастых ступеней.
То, о чём говорил Юра, звучало для Тору подобно пению птиц или лекции по медицинской статистике – нельзя было наделить смыслом ни звука, но всё звучало настолько гармонично, что нельзя было даже подумать отвлечься на такую незначительную деталь, как смысл.
Тору, будучи уверенным в завершённости своего становления, давно решил для себя, что самостоятельно сделает один из важнейших выборов своей жизни: он уйдёт из неё по собственному желанию, не дожидаясь позволения свыше. Пускай он ценил подаренные возможности, но видел в этом кульминацию существования, жирную точку и единственный верный вариант. В действительности, Тору был несколько обеспокоен возможностью перетянуть на заключение внимание с основного рассказа, но пресный рассказ было необходимо приправить острой и яркой концовкой, чтобы дать ему шанс на спасение.
Когда перед тобой открывается подобная перспектива, вряд ли духу хватит места на размышления о мелочах. Тору решил брать от оставшейся жизни только то, что находил привлекательным. Любое его действие было заведомо обречено на провал – какой толк в действиях повседневности для такого, как Тору, если все они имеют под собой опору в виде будущего? Если опора представлялась смертью, то ситуация становилась совсем плачевной. Смерть ради жизни казалась поэтичным продолжением, но как можно было оправдать жизнь ради смерти? Он попросту мешал небу бросать на землю солнечные лучи.
Осознание неизбежности кончины служила для Тору успокоением – он вспоминал о своем решении всякий раз, когда голова заполнялась ненужными мыслями. Он будто макал чистую кисточку в перепачканную красками воду, поднимая со дна взвесь цвета, обращающегося серой пылью при всяком прикосновении. В его жизни оставалось место для страха и сомнений, но и они отходили на второй план – что могло угрожать уже обречённому на смерть?
Не подавая вида, Тору считал себя на порядок измождённее сверстников – мальчик, выросший едва ли не в теплице, как хрупкий цветок, рассуждал об усталости и тоске. Каждому было известно о предстоящей гибели, говорить о которой в России считалось чем-то постыдным и диким, однако все продолжали вести себя так, будто желают задержаться здесь хотя бы на пару сотен лет. Особенно заметно стало неравенство в восприятии неизбежного, когда Тору переехал из пропитанной духом героической смерти Японии в борющуюся за крупицы жизни Россию.
Тору предпочитал по возможности избегать общества неподходящих лиц: печать смерти, появившаяся на его лбу, не давала воспринимать слова одногруппников и друзей всерьёз.
Среди людей, когда-либо присутствовавших в его жизни, Тору сохранял душевное родство лишь с Юмэ, заставившим его поверить в непродолжительность существования таких, как они. Только его, говорящего о смерти так же смело, как о новых носках с узорами облаков, он не мог обвинить в притворстве: в какие-то моменты Тору понимал, что Юмэ был более несчастен, чем он сам. Их знакомство стало солнечным светом для двух гаснущих лун; он стал его надеждой, с поразительной лёгкостью размышляющей о тяжёлом. Мыслить категориями близости – помимо душевной – с незримым, было низко и безрассудно. Тору готов был поклясться, что с Юмэ сможет прожить до глубокой старости и не пожалеть о решении продлить увенчанные тянущейся за ним тяжестью годы. Он находил его в каждом движении своих пальцев: ускользающего, становящегося почти прозрачным и возвращающегося, как только в душе начинал мигать тревожный сигнал.
Удивительным и единственным, что пробуждало в Тору почти угасшее чувство стыда, было то, что по меркам общества именно в его жизни не было проблем: стабильная учёба, какая-никакая, сохранившаяся после развода родителей, семья, крыша над головой и готовая еда, по вкусу не напоминающая помои. Все беды он раскручивал в своей голове и упивался кропотливо выстроенными страданиями. В детстве Тору был уверен в том, что болен раком и планировал провести дальнейшую жизнь, наслаждаясь заботой близких и своим медленным угасанием. Он вспомнил, что Юмэ однажды рассказал о том, как, увлекшись историями о единорогах, едва не пробил себе лоб дрелью. На деле ни то, ни другое не приносило ничего, кроме боли и разочарований. Но сказка и чувство собственной исключительности были настолько привлекательными, что не хотели оставлять его в реальности заурядного школьника.
Тору осознал свою склонность к фантазиям и успел проникнуться к ней теплотой и пониманием, но взросление отняло у него последний островок надежды: выпав из действительности и оказавшись перед выбором, Тору отдал предпочтение ничуть не привлекающим его будням, наполненным диктантами, уравнениями и блёклыми интрижками, пролетающими по классу вместе с изуродованными ластиками. Ему хотелось быть хорошим, и за свой выбор он успел получить достаточно похвалы. В возрасте шестнадцати лет Тору осознал: голос фантазии остался позади, окруженный призрачной дымкой воспоминаний.
Общение с Юмэ со временем тоже сошло на нет: они потеряли нить, объединявшую их забытые миры, а потом и вовсе перестали встречаться во снах. Годы бесследно поглотили их тесную связь, и Тору не за что было зацепиться, чтобы вытащить её из бездонного желудка лет.
Время надуло брюхо: съело кашу из органов, наполнявших его пустое существование. Чем оно было для Тору? Чем-то гораздо более приземлённым и обыденным, но мимолётным, парящим над «в магазин – на учёбу – обратно». «Убивающая грация», – сказал бы Тору и, наверное, не ошибся. Словесное искусство не переставало быть его вечным проклятием, но почему так трудно было окрасить речью то, о чём болела душа?
Секунду назад он был расстроен встречей с шумным другом, а теперь стоял на эскалаторе под жужжание пробудившего в груди родство голоса, пустым взглядом пялился в спину взрослому человеку, у которого, кажется, налаживалась личная жизнь. Мужчина на несколько ступеней выше влажно поцеловал длинноволосую подружку, Тору не знал, куда опустить глаза и не почувствовать при этом головокружения. Перед ним происходило великое таинство – уже нет – любви. Он стоял за спиной, и ему было отвратительно больно.
Что-то кололось за грудиной, впивалось в рёбра с каждым подрагиванием ступеней, саднило горячо, жарко и дотошно приветливо говорило о низком и подлом.
Сейчас Тору сожалел, что лестница ползла нарочито медленно – внутренний голос нельзя было запереть за решёткой или зажевать между поручнями вагонов, хоть там ему, лицемерному, и место.
– Ты меня вообще слушаешь? – переспросил Юра. – Я тебе говорю, говорю, а ты киваешь, как болванчик китайский.
– Мой отец из Японии. Я японец, – отозвался Тору, не оценив вкус глупой шутки. Почему такая мелочь по-прежнему была способна его задеть? Горький опыт заставлял оголить шипы в ответ на кажущиеся знакомыми слова.
Тору чувствовал себя маленьким мальчиком, мёрзнущим в окружении упреков и ожиданий, врывающихся в плоть через потаенную дверь. Эта дверь, когда-то приоткрытая Юмэ, сейчас норовила закрыться и оставить Тору снаружи борта космического корабля, в смертельном вакууме, превращающем его кости в желе.
Организм вымещал ненужное со вздохом, полным чего-то запредельного. Эскалатор выровнялся, и Тору с Юрой по течению направились к выходу. Так обыденно, так колко. Будто возвышаясь над горячим склоном. Тору чувствовал. А что чувствовал, не понимал и сам. Но чувствовал, и это главное, потому что чувствовать – уже дарование высших сил.
В Японии было такое количество богов, что Тору почти потерялся в их клубке. Но высшие силы помогали ему: иначе было не объяснить то, что он всё ещё чувствовал твердь под ногами. Чувствовал день за днём, и это казалось ему фантастическим везением. Или невезением. В зависимости от дня. Жизнь давала ему всё больше возможностей для того, чтобы в будущем осуществить задуманное.
