Филиант
Филиант
Мария Фомальгаут
© Мария Фомальгаут, 2021
ISBN 978-5-0053-5680-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Выходной понедельника
Он подскакивает в половине седьмого утра, только и успевает проглотить чашку кофе вместе с чашкой, да, влезает в деловой костюм, что-то тесноват стал костюмчик, надо бы пару остановок пройти пешком – только некогда, некогда, бегом-бегом на троллеавтометробус (и где-то в этом слове еще должен тренькать трам-трам-трам-вай), и бегом-бегом на работу по темноте улиц еще не проснувшегося города на работу, скорей-скорей-скорей, и вот уже телефон разрывается на куски, всем все надо, все и сразу, и срочно, и немедленно…
Здесь-то его и подстреливают – где-то нигде на перекрестке без улиц, вот так, пулей в голову, он падает, и как будто продолжает бежать, еще сжимает телефон, откуда кто-то кричит, уже не докричится, алло, алло…
– …вот так, – он опускает незамысловатый мушкет, – понял?
Киваю, тут же спрашиваю:
– А… а обязательно из мушкета стрелять?
– Знаешь… оно вроде как и не принципиально, только вот мне кажется, из мушкета надежнее… а вот пули серебряные не надо, нет…
…очередное убийство очередного понедельника потрясло общественность. Напомним, это уже седьмой случай – и снова полиция ничего не может сделать. В правоохранительных органах заявили, что вообще не расследуют происшествия с днями недели, – поэтому ждать раскрытия дела в ближайшее время не приходится…
– А это у вас… заказать можно?
Денебой смотрит на незнакомца, спрашивает как можно непринужденнее:
– Что заказать?
– Ну как же… это самое…
– Что… это самое?
– Ну… понедельник…
– Вам понедельник? Пожалуйста, любой понедельник вам на выбор, вот, например…
– Да нет же… понедельник… ну… это самое…
– Так вот, я вам про понедельник и говорю…
– Да нет же… – голос понижается уже не до шепота, а не пойми до чего, – понедельник… ну… вы понимаете… чтобы его не было!
– И что же вы хотите сделать с понедельником, чтобы его не стало?
– Да как вы не понимаете… – человек хватается за голову, – убить понедельник! Убить!
Я уже жду, что Денебой спохватится, заорет, да вы что такое себе позволяете, что говорите такое вообще, убить понедельник, ну и мысли у вас. Денебой хмурится, почти готовый взорваться негодованием, тут же безучастно смотрит куда-то в сторону, говорит холодно, без интонаций:
– Две штуки с вас.
– Смеетесь? За понедельник?
– За понедельник.
– Да вы с ума сошли…
Денебой не отвечает.
– Ладно… черт с вами…
Он протягивает нам две сырные лепешки, Денебой довольно кивает.
– Заметано… считайте, что завтра понедельник не наступит, можете хоть до обеда спать, хоть до ужина…
– Да какое спать, я чуть свет на рыбалку, и только меня и видели…
– Вот это правильно, вот это вы молодец… а про понедельник не беспокойтесь даже…
Денебой поворачивается ко мне:
– Твоя очередь.
Понимаю, что не отвертеться. И понимаю, что стрелять в тире, целиться по мишеням, это совсем не то же самое, что подбить понедельник – живой, настоящий, с умными глазами и бьющимся сердцем.
– Твоя очередь – повторяет Денебой, и я понимаю, что отступать поздно.
Слишком поздно.
Сжимаю мушкет, иду через площадь, выжидаю, когда он пробежит мимо, быстрый, шустрый, вечно куда-то спешащий, вечно куда-то не успевающий…
Он проносится мимо меня, я сжимаю мушкет, я понимаю, что не смогу выстрелить, просто…
…не смогу…
– Ну? Ты чего? Стрелять разучился, а?
– Сейчас… сейчас…
Бегу за понедельником, смеюсь сам над собой, что я делаю, как будто вообще возможно угнаться за понедельником, а уж тем более, его догнать…
– Уважа… уважа… уважаемый… поне… поне… понедельник…
Он кивком показывает, что слышит меня, тут же отвечает кому-то по телефону, да, да, да…
– Уважаемый… понедельник… а… а почему вы встаете так рано?
– Ну как же… – голос у него хриплый, нервный, срывающийся, – я же спешу, спешу!
– А куда… а куда вы так спешите?
– Ну как же… я же опаздываю…
– А куда вы так опаздываете, позвольте узнать?
(это я все сбиваясь ног, задыхаясь на бегу)
– Ну как же… как же… я же…
Понедельник спохватывается, понедельник не знает, куда он так бежит, а правда, а куда, а зачем, а…
– А…
– Уважаемый понедельник… а вы… а вы не устали?
– А?
– А вы… не устали?
Понедельник первый раз смотрит на меня как следует, о чем-то думает…
– Устал… если бы вы знали, как я устал…
– А вы… а вы не пробо… – теряю его в толпе, бегу со всех ног, прыгаю на подножку какого-то троллеавтометробуса (и где-то в этом слове еще должен тренькать трам-трам-трам-вай), – а вы не пробовали… отдохнуть?
– От… что вы сказали?
– Отдохнуть?
– Это… это… это как?
– Ну… вот, например… выспаться.
Понедельник задумывается, понедельник никогда вообще не думал о том, как это так – выспаться, а тут нате вам, предложили, и как же это сделать…
– Например… отключить будильник…
– Отключить будильник? Ка-ак?
– Ну вот, там есть кнопка на телефоне… да давайте я вам покажу…
…полиция наконец-то спохватилась и теперь расследует убийство очередного понедельника – что поразительно, на этот раз тело понедельника не обнаружено, люди просто проснулись утром не в половине седьмого, а часов в десять, и увидели, что на улице по-прежнему воскресенье.
– …уважаемый понедельник… а вы не пробовали по утрам пить кофе?
– Ну, я каждый раз успеваю закинуть в себя чашку…
– Нет, не закинуть… а заварить хороший вкусный кофе… посидеть с чашечкой на веранде…
Понедельник в клетчатом халате устраивается на веранде в плетеном кресле, в кресле напротив устраивается чашечка кофе, они сидят, болтают о том, о сем…
…невероятную развязку получила история с пропавшим понедельником – он обнаружился совершенно внезапно, сидящим на веранде своего дома (как будто у понедельника есть дом) в компании чашечки кофе. То, что люди приняли за воскресенье, оказалось понедельником, который не спеша позавтракал, и…
– Уважаемый понедельник… вам нравится?
– А? – понедельник отрывается от монитора, в котором вдохновенно возводит что-то бесконечноэтажное, эфирное, воздушное.
– Вам нравится… как вы провели сегодня поне… э-э-э… самого себя?
– Да, это было здорово.
– А сколько понедельников подскакивают ни свет, ни заря, куда-то бегут…
– Да, это ужасно… чудовищно просто…
– А может… а может, вы научите их… что можно… вот так? А?
– Научить другие понедельники? Но ведь ни один понедельник никогда не делал ничего подобного!
– Вы будете первым…
– Думаете… у меня получится?
– А вы попробуйте. Говорят же, не попробуешь, не узнаешь…
– …ну и что это? И что это, я хотел бы знать?
– А… а что такое?
Смотрю на своего шефа, уже понимаю, скандал будет нешуточный.
– Я вас зачем посылал? Я вас зачем посылал, я вас спрашиваю?
– Ну… э…
– А я вам напомню – вот… вот, смотрите…
…город погрузился в полнейший коллапс, какого еще не видывал свет – не ходят троллеавтометробусы, не горит светектричество, не летают летефоны, дороги ничем не дорожат, отопление никого не топит и само не топится…
– И где? И где, я вас спрашиваю? – шеф рвет и мечет, хлопает крыльями, – почему в городе все работает? Почему город живет? Почему, я вас спрашиваю? Почему?
Отвечаю не сразу, хотя понимаю, что могу ответить только одно:
– Думаю… думаю, это надо спросить у понедельника…
Лес заблудился
Тем же утром лес собрал кой-какую снедь, взял ружье, и ушел в лес. Мы говорили ему не делать этого, мало ли что может случиться в лесу – но лес настаивал. Он говорил нам, что виноват в том, что лес заблудился в лесу, и теперь он должен пойти в лес и найти лес.
Лес ушел в лес, когда солнце встало над деревьями – мы ждали его весь день и весь вечер, даже когда стемнело – но лес так и не появился. Мы поняли, что он тоже заблудился в лесу.
Мы были возмущены происходящим, – той же ночью мы долго выговаривали лесу, что так нельзя, что вообще за дела такие творятся, лес пошел в лес искать лес и заблудился. Лес признался, что ему очень стыдно, что так получилось, и он готов сию минуту пойти в лес, чтобы разыскать лес. Лес так и сделал – мы ждали его до рассвета, но лес так и не вернулся, заблудился в лесу.
Мы хотели помочь лесу, но совершенно не знали, как это сделать, – как можно помочь лесу, который без конца плутает в самом себе и не может выбраться? Мы вообще готовы были махнуть рукой на эту затею, если бы не одно но – мы сами заблудились в этом лесу, так бесконечно давно, что уже не помнили, есть ли вообще в мире что-то кроме бесконечного леса. Более того, иногда в наших скитаниях и попытках выбраться из чащи мне самому казалось, что я тоже – лес…
Кто отверг саговник
А мы спасаем планету.
Это очень важно.
Вот вы там сидите у себя, не знаем, где, а мы спасаем планету.
И это очень важно.
Вы сами-то посмотрите, сколько лесов на планете осталось?
Верно, нисколько, уже двести лет нет никаких лесов, одни безжизненные пустыни, одни руины и осколки.
А мы спасаем леса. Это очень просто, посмотрите сами: нужно набрать пластиковых обломков, они сейчас повсюду, потом переплавить. В расплавленную массу добавляем зеленый краситель, хорошенько размешиваем. У нас даже целая фабрика есть, и красители самых разных оттенков. И формы у нас есть, куда заливаем получившееся месиво, вот, посмотрите – тонкие, изящные ветки, узорчатые листья, стройные стволы, тончайшие травинки, – а есть умельцы, которые даже ухитряются сделать капельки дождя и воздушные паутинки на ветвях.
И получается лес – бермудский сабаль, нет, не соболь, сабаль, дум-пальма, должно быть, думает много, саговник отвергнутый, интересно, кто его отверг, красный кедр, мы ему иголки с красным красителем сделали, каменная береза – мы складывали её из камней, как положено.
И получается лес.
Пока он еще маленький, несколько гектар в пустыне, – но он будет все больше и больше, пока вся земля не покроется лесами, как в старые добрые времена, когда планету еще не загубили. Что сказать, трудно, конечно, мы даже иногда отказываем себе в новых запчастях, чтобы купить что-нибудь для фабрики.
Само собой, нам хватает и хейтеров, куда же без них, мы уже привыкли. Да ну вас совсем, лучше бы делом занялись (а это не дело), лучше бы детям больным помогали (вы когда последний раз за сто лет хоть каких-то детей видели?), с жиру беситесь (это мы-то, у которых уже корпуса разваливаются и провода замыкает), а куда ваши родители смотрят (а они нам помогают), ничего у вас не получится (ну, конечно, а лес тогда откуда?) уничтожить вас всех надо (без комментариев).
Но больше всего добил человек, который сказанул буквально следующее: мы, видите ли, неправильно делаем лес, и это не лес вовсе. Что ничего у нас не получится, потому что лесов не осталось, и зря мы стараемся. Нет, мы с сумасшедшими дело не имеем, только их нам еще не хватало, но этот был какой-то уж совсем не в себе. Бредил про какое-то там живое, неживое, сам ничего толком объяснить не мог.
Ладно, черт с ним, собака лает, караван идет, – мы продолжаем высаживать лес, мы верим, что через десять тысяч лет планета покроется лесами, как в старые добрые времена…
Оазис
– Завтра я пойду, – сказал тропический лес.
Мы даже не спросили – куда, мы и так понимали – лес пойдет в город, искать выход из города, должно же быть что-то в мире кроме этого бесконечного города.
Мы даже не сказали лесу, что он не вернется, – как не вернулся хвойный лес и бамбуковые заросли. Насчет хвойного леса мы сомневались – мы не видели, как он уходил, это буковая роща сказала, что он ушел – и мы боялись, как бы на самом деле буковая роща не сделала что-нибудь с хвойным лесом.
Мы ждали тропический лес три дня – разумеется, он не вернулся, как не возвращался никто. В глубине души мы уже понимали, что из бесконечного мертвого города нет выхода, – но боялись в этом признаться сами себе.
Больше нас беспокоило другое – то один, то другой осторожно спрашивали друг у друга, как так получилось, что мы все здесь вместе, ведь не может быть такого, чтобы в одной точке планеты жил хвойный лес и тропический лес, поросли ягеля и мексиканские кактусы. Почему мы не желтеем по осени, почему у нас не облетают листья.
Мы старались не думать об этом – сами не знаем, почему, как и не думали, почему нам не нужна вода, ведь её не было здесь, на маленьком оазисе посреди мертвого города…
Ч… Е… Л… О…
В этой истории у героя не будет имени, оно останется где-то там, за пределами истории, за шорохом страниц. А здесь он будет просто человек.
Ч
Е
Л
О
В
Е
К
И у него будут очки. Вот так:
О
Ч
К
И
Очки непростые, какие-нибудь понаворочанные, стимпанковские, через которые человек
(Ч
Е
Л
О
В
Е
К)
…видит мир. Смотрит на фонарь, например, а видит —
Ф
О
Н…
…ну, и так далее.
Каждую буковку видит, а каждая буковка сидит, запертая в клетке, все-все буквы по клеткам сидят, чтобы слова получились.
А у человека ключ.
К
Л
Ю
Ч
Вот он этим ключом клетки-то и открывает, щелк, щелк, – и готово, порх, порх – буквы и полетели.
Полиция человека ищет, у всех спрашивает, – не видели ли где человека, не пробегал ли? А у кого спросить, у кого, если нет никого, то есть, совсем, – ни фонаря, ни дерева, ни улицы, ни бульвара какого-нибудь – ничего, все разлетелись буквами, буквами, вольными, крылатыми, и не разберешь уже, что это было – Л, В, А, Б, Р, Ь, У, или там – Ь, Ф, Н, О, Р, А, или там еще как.
Так что человека и не поймать. Вот побегут за ним по мосту, а человек по мосту пробежит, М или там О из клетки выпустит, мост-то и обрушится вместе с полицией.
Полиция его вообще побаивается, – не мост, конечно, человека. Вот так вот подкрадутся к нему, а он П из клетки выпустит или там О, или Ц – вот уже полиции и нету.
Так что тут как-то по-другому действовать надо.
А вот…
– Уважаемый… человек… у вас такие замечательные очки…
Человек раскланивается, благодарит.
– А вы бы не могли дать померить?
Человек настораживается, нет ли какого подвоха, наконец, нехотя снимает очки…
Вот тут.
Вот сейчас.
– Смотрите!
И показываем ему на собор на площади.
Он смотрит.
Видит.
А ведь только что не замечал никакого собора, только что видел плененные в клектках буквы, О, С, Б, Р, О, а тут нате вам – изящные колонны, узкие арки, высокие окна, пустота, изваянная в камне, или камень, изваянный в пустоте…
Человек опускается на колени, бормочет что-то, что я наделал, что наделал, – не замечает, как сзади подходит полиция, подбирает оброненный ключ, щелкает замками клеток…
Порх —
Ч
Порх —
Е
Порх —
Л
Порх —
О
Порх —
В
Порх —
Е
Порх —
К…
Вот и весь человек.
И уже поздно спохватываться, ой, не надо, не надо, ну зачем там, лучше бы очки его разобрали на Ч, К, О, И, или там ключ…
А уже ничего не исправить, разлетелись буквы, только их и видели.
А полиция не дремлет, полиция буквы ловит, рассаживает, вот Ч прицепили к Часам, К, Л, Е, О – к Зеркалу, Е и В – ко времени, время в часы посадили, ну какие же часы без времени, а циферблат на зеркало посадили…
И каждому прохожему, который остановился посмотреть время, кажется, что вместо своего отражения он видит человека.
Ч…
Е…
Л…
Деночь
Шаманка пела песню тепла, призывая весну.
На холме стоял вертолет, готовый отвезти нас на большую землю.
Это последние строчки романа.
А первых не было, и вообще больше никаких не было, только эти.
Вот такая несправедливость, что про нас остались только две строчки на обгоревшей странице, и – все.
Мы стали думать, что это за такая большая земля, почему земли две, большая и маленькая. Да еще и расположены они так, что с одной на другую можно полететь на вертолете.
Мы еще могли представить себе две планеты неподалеку друг от друга – но с планеты на планету пришлось бы добираться на космических кораблях, не меньше. Значит, в нашей книге две планеты были слишком близко друг к другу, чтобы у них была общая атмосфера.
Мы пробовали сделать вот такую систему планет – у нас ничего не получалось, большая земля разрывала малую землю в клочья своей силой тяжести. В книге была какая-то система, неведомая нам, с какими-то другими законами физики. Мы прикидывали, как планеты могут вращаться друг против друга, наверное, на большой планете есть полоса холода, над которой проходит малая планета, а малая планета и вовсе пропадает в тени большой земли. Мы воображали себе атмосферу – необычайно плотную – и легкое, почти невесомое притяжение между двух планет.
Мы стали думать, кто такие мы – ведь были же в книжке какие-то мы – мы вообразили себя вытянутыми, истонченными, не то пьющими корнями сок земли, не то идущими по земле. Мы придумали себе огромные глаза, чтобы видеть в темноте – потому что мы будем выходить из своих нор на большой земле только когда над ней появится малая планета, настанет ночь и притяжение совсем ослабнет. Мы придумали себе легкие перепончатые крылья, чтобы парить в темноте ночи… нет, это время ненастоящей ночи должно было называться как-то иначе, например, деночь, а сами мы будем деночники или деночеры, или…
…а что поделать.
От нашей книги осталась одна страница.
Две строчки.
И надо было восстанавливать все самим, с нуля.
Мы стали думать, как шаманка призывала весну, как вообще получается весна – какие-то колебания планет, наклоны осей, дрожь магнитных полей, – и голос шаманки входит в резонанс с магнитным полем, поворачивает планету день за днем.
Осталось понять немногое, совсем немногое. Ну, помимо всего прочего – кто мы такие, сколько нас, как нас зовут, что мы делаем в этой истории. Но сначала – про что вообще была история, что там случилось, наверное, почему-то не стало весны, а мы её как-то вернули.
Тут-то мы и догадались, что случилось с нашей книгой – она сгорела. Кто-то в отчаянии сжег её в печи, чтобы согреться бесконечно долгой зимой.
Но почему ушла весна, спросили мы себя. Наверное, что-то случилось с шаманкой, может, она умерла. И мы приехали с большой земли, чтобы… ну… чтобы научиться петь песню весны, но у нас ничего не получалось, получилось только у одной девушки, она и стала новой шаманкой…
…или нет, все было не так, совсем не так, сказал кто-то из нас – неизвестно, кто, потому что еще ни у кого не было ни имени, ни вообще ничего. Кто-то убил старую шаманку или шамана, чтобы некому было позвать весну… а вот кто?
А кому это было выгодно вообще?
А кому-то с большой земли, – кто-то хотел, чтобы на большой земле климат стал лучше, а для этого надо убить весну на малой земле, вот кто-то убил старую шаманку…
– …сударыня!
– А? – юная шаманка настороженно смотрит на меня.
(Я даже еще не знаю, кто я)
– Сударыня… что именно вы сейчас пели?
– Звала весну…
– Вы уверены?
– Но…
– А давайте начистоту. Вы сейчас пели так, чтобы оставить две планеты в том положении, в каком они были – чтобы на малую землю не пришла весна, чтобы на большой земле было по-прежнему тепло… потому что вы сами с большой земли, за этим вы и прибыли сюда…
Смотрим на шаманку, понимаем, что ей нечем крыть, что уже все понятно, что не отвертеться…
– Постойте… погодите… я видела… видела… там… – показывает куда-то в никуда, как будто вообще за пределы этого мира.
– Что вы видели?
– Мы неправильно решили про малую землю… неправильно… там что-то другое… другое…
– Вы что… были там… за пределами…
– …за пределами книги, да…
– Что… что вы видели…
– Я… я плохо понимаю… плохо…
– Ну, хотя бы примерно…
– Кто-то читает нас… кто-то…
– Кто?
– Я не знаю… – умоляюще смотрит на нас, – честное слово, не знаю…
– Вот что, – спохватываюсь я (ну есть же в книжке какой-нибудь я среди всех нас, а?) – а этот человек… он может… найти книгу нашу… только целую?
– Кто его знает… может, и может…
– Постойте, постойте, давайте лучше его сюда позовем, – возражает кто-то, – ну, не позовем, ну вы, сударыня, сделаете, чтобы он здесь появился… вы же можете…
– Могу, – в глазах девушки первый раз появляется живая искорка, – это могу…
– …и он расскажет нам все про свой мир… как оно там должно быть…
– Нет-нет, постойте, так он не сможет найти книгу, а книга-то наша нам нужна, – возражаю я.
– Да, давайте дадим ему время найти книгу… или книгу придумать… а если не справится, вы его сюда заберете, узнаем, что там за большая земля такая…
Ниспровергатель ниспровергателя
А мы сиводни сабирали памить для памитника а я памить расыпал а мине сказали што я плахой и ваабще пазор. А ище мине сказали што памитник нисправергатилю аснов ето очинь важна а я фсе испортил.
Кор вспоминает.
Посмеивается.
Сегодня все кончится, говорит себе Кор.
Просто.
Сегодня.
Все.
Кончится.
Смотрит на город, роняющий длинную тень на самого себя.
Смотрит на громадину памятника, от которого тени нет…
ВВЕДИТЕ СВОЕ СООБЩЕНИЕ
Люди, я уже не знаю, к кому обращаться, дело-то вообще из ряда вон выходящее. Вы представляете, что мой сыночек ненаглядный сегодня учинил? Вот ни за что не догадаетесь. Стыдно сказать даже. Отказался сдавать память для памятника. Так ладно, я все понимаю, память лишняя не бывает, отдавать-то не хочется, так мало того, он что выдал-то? Он что заявил-то вообще? Взял и ляпнул, что Ниспровергатель вообще позорище, и ничего хорошего не создал, только опровергал все. Вот и думаю, что делать-то…
ОСТАВИТЬ СВОЙ КОММЕНТАРИЙ
Ну, если бы у меня сын такое отмочил, у меня бы сына уже не было.
Ремня ему, да покрепче, чтобы потом неделю сидеть не мог.
Да какую неделю, месяц, не меньше.
Ну, еще не понимает, что несет вообще, чучело…
Это ясное дело, кто ж такое в здравом уме скажет…
За такое в здравом уме вообще стрелять надо без суда и следствия…
– Ну что ты натворил? Что опять натворил, я спрашиваю?
Это отец. И лица на нем нет. И смотрит на Кора так… Никогда на Кора так отец не смотрел, а тут нате вам, будто не на Кора смотрит, а сквозь Кора, будто и нет у него сына больше.
– Да я только…
– Ма-а-альчать! Ты мне поговори еще! Нет, вы на него посмотрите, он еще разговаривать будет!
Кор не понимает, а как еще, если даже оправдаться не дают. Он же только…
Он же…
…только…
Беспрецедентный и вопиющий случай поразил всех своей немыслимостью – если здесь вообще уместны какие-то слова. Некий подросток*
* – имя по правилам закона не указано.
Уничтожил величайшее творение Ниспровергателя – за что, несомненно, должен быть осужден на смертную казнь. Однако, нашлись и те, кто защищают юношу – они апеллируют свое утверждение тем, что невозможно уничтожить то, чего не существует. Ведь величайшее из творений Ниспровергателя – постамент, на котором возвышается пустота, если о пустоте вообще можно сказать – возвышается. Отсюда возникает вполне резонный вопрос – можно ли судить за уничтожение того, чего, по факту, и не было? Правда, убрать то, что подросток поместил на место пустоты не представляется возможным – он устроил там коллапс, – нечто с бесконечно малыми размерами, бесконечно большой массой и температурой, – так сказать абсолютное все в противовес абсолютному ничто, которое там было. Мнения расходятся…
– …сегодня, в день памяти Ниспровергателя грех не вспомнить о нем, – каким он был, что он делал, чем запомнился нам?
– Боюсь, мы так ничего толком о нем и не скажем.
– Что вы имеете в виду?
– То, что он запомнился только одним.