А потом бросал на Лесю быстрый взгляд из-под пушистых ресниц.
«Обычная. Совсем обычная. Но ветер же! – металось в его голове. – Дурное время… Был бы Батюшка…»
И снова – горький поток сожаления и тоски по кому-то ушедшему в незримую даль.
Только добравшись до комнаты, в которую вела та самая обитая мехом запертая дверь, Леся поняла, что не гадала, о чем же думает Олег. Нет, она точно знала, слышала даже, какие мысли лихорадочно вспыхивали в его голове. А может, ей это только казалось.
Лежка помог ей забраться на высокую лавку у окна, не глядя кивнул и повернулся к Аксинье. Та смерила его взглядом и проговорила, поджав сухие губы:
– Можешь идти. Скоро Демьян вернется. К ужину должен быть хлеб. Свежий хлеб. Понял меня?
Олег кивнул еще раз и поспешил выйти из комнаты. А Леся осталась один на один с хищной птицей.
Аксинья долго звенела склянками, наконец отыскала нужную, поставила ее на край стола, постояла немного, раздумывая, и пошла к двери. Уже на пороге она обернулась и оглядела застывшую Лесю.
– Тронешь что-нибудь – в болоте сгною.
В ее голосе было столько презрения, что перспектива оказаться где-нибудь, пусть даже в болоте, только не в этой комнатушке, пропахшей странными ароматами сушеной травы, казалась не такой уж и плохой. Но Леся осталась сидеть на лавке, рассматривая деревянные, от пола до потолка полки. Кроме них, в комнате толком и не было ничего. Массивный стол с придвинутым к нему табуретом, залитый воском подсвечник да лавка, на которой сидела Леся. Всё из дерева, потемневшего от времени и сырости.
Но обдумать это как следует она не успела. Аксинья уже вернулась, прикрыв за собой тяжелую дверь. В руках она несла исходящий паром таз.
– Покажи, – сухо приказала она, подхватила со стола пузырек и присела на другой конец лавки. – Рану свою.
Леся нехотя задрала подол, опустила глаза и подавилась криком. Царапина стала багровой. Воспаленные края вздыбились, засохшая корка налилась чернотой гниения. Серая пыль, сгустки крови и мертвой ткани. Нога должна была невыносимо болеть, но Леся чувствовала лишь далекое эхо боли.
Она испуганно поглядела на Аксинью – суровое лицо той осталось бесстрастным. Морщинистые руки опустились в таз, выливая в него содержимое пузырька. Вода стала чуть зеленоватой, запахла сухой соломой. Когда горячая ткань опустилась на бедро, корка, покрывающая рану, лопнула. Леся почувствовала, как течет по коже что-то холодное и склизкое. В комнате еще сильнее запахло сыростью. Леся безвольно закрыла глаза и откинулась на стену.
Жар ткани и тяжелый запах горячего пара отхлынули. Леся, почти утонувшая в водах боли, открыла глаза. Аксинья сидела перед ней, сверля ее взглядом. Лесные озера шли рябью необъяснимой злобы.
– Ты принесла ко мне в дом эту мерзость! – прошипела она. – Притащила на мой порог подарочек от болота, мерзавка! Гниль!
Леся выпрямила спину, стараясь казаться старше и увереннее.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – начала она. – В лесу со мной случилась беда. Я очень благодарна, что вы мне помогли. Но теперь я хорошо себя чувствую… И мне бы нужно… уйти.
Леся говорила это на одном дыхании, глядя чуть выше худого плеча Аксиньи, потому и не заметила, как дернулись в злой усмешке тонкие губы.
– Беда с тобой случилась, так? В лесу… – Она подтолкнула к Лесе таз с водой. – Это ты права, беда с тобой и правда приключилась. А вот уйти, говоришь? Ну попробуй, девка, давай. Только погляди вначале на гниль болотную, что в себе таскаешь…
Леся с трудом сглотнула, мгновенно пересохшее горло стало шершавым, как наждачка. Ей понадобились все силы, чтобы совладать с обмершим телом, но Аксинья ждала. Леся протянула руку, наклонила край таза и заглянула внутрь.
Вместо зеленоватой воды деревянная кадушка была заполнена маслянистой топкой жижей. Она блестела на солнце, лениво плескаясь в такт трясущимся пальцам, схватившимся за край. Леся медленно перевела взгляд на ногу – края раны стали белее, черноты в глубине почти не осталось. Но грязная тряпка, лежащая рядом, и гнилостные разводы на коже не оставляли места сомнениям: болотная жижа натекла именно из ее, Лесиной, раны.
Пусть этого и не могло быть, как не могло наяву быть и раны, принесенной из глубокого сна. Но это было.
Демьян
Демьян был волком. Он чувствовал, какой звериной силой пружинят его лапы, как легко вздымается поджарый бок, стоит чуткому носу втянуть плотный лесной воздух. Открывать глаза нужды не было: уши ловили каждый шорох в траве, каждый далекий отзвук. Вот между веточек сухолома пробежала мышь, пискнула, замерла, испугалась собственной тени и припустила что было мышиных сил. Вот в чаще ухнула сова, покрутила круглой головой, нахохлилась и снова уснула. Пусть себе бежит маленькая мышка – как только солнце скроется за кронами сосен, начнется иное время. Время охоты. Время смерти и жизни как двух частей неделимого целого.
Все это Демьян слышал, чуял и понимал, не прикладывая особых усилий. Он сам был дитя леса. Кровное, приросшее к телу родича. Мгновение – и вскочит на лапы, встряхнется и побежит куда глядят глаза и ведет чутье. А пока можно еще полежать, послушать, чем живет чаща, о чем судачат суетливые пичужки, как скрипит, роняя тонкие иголочки, старая сосна. И сама земля, укрытая палой листвой, мхом, травой и сухими ветками, мерно дышит с Демьяном в такт. Вдох – всколыхнулись осины. Выдох – пробежал легкий ветерок. Беспокойный покой, шумливая тишина. Лес живой, а значит, нечего тревожиться.
Демьян потянул носом, устраиваясь во мху. Вместо спокойного лесного духа в горло влилась затхлая вонь болот. Еще далекая, но приближающаяся. Настигающая живое мертвецкой жижей. Дема распахнул глаза.
Первым, что он увидел, была чуть смугловатая человеческая кожа, обтягивающая его абсолютно человеческую руку. Слабые жилы людского рода. Дар, обернувшийся проклятием. Демьян даже зарычал от досады, но из человечьего рта вырвалось только жалкое подобие волчьего рыка, который так восхищал, так пугал его с детских лет.
Для зверей Демьян зверем не был. Как не был человеком для людей. Чужой в любом стане. Подбитая утка, гнилой помет. Пальцы сами собой сжались в кулаки. Да только что были эти руки – сильные по людским меркам, бесполезные в битве со зверем?
– Жалкий хорек… – простонал Дема, но заставил себя замолчать.
Лес кругом притих. Демьян огляделся и понял, что снова ошибся. Он не был волком так же, как и лес кругом не был чащей. Самый край ее – редкий, побитый тяжелой жизнью на перепутье двух миров, – он казался жалким подобием могучего и непроходимого собрата, который начинался дальше. Как солдат заброшенного гарнизона, перелесочек еще держал лицо, но под ногами Демьяна жалобно хлюпала сырая земля, готовая в любой момент обернуться жижей.
По вине лесного Хозяина болото пришло в эти края. По его, Демьяна, вине.
Но как бы сильно ни пахло здесь гнилью, дух, который уловил Дема сквозь сон, был куда сильнее. Что-то двигалось по кромке леса. Что-то сильное, ловкое, не-жи-во-е.
Демьян ощерился. Если бы у него был мех, то он тут же поднялся бы на загривке. Но меха не было, как и острых клыков и сильных когтей. Были лишь злоба и страх. Рука рванулась к поясу и нащупала короткий кинжал.
– Это лезвие Батюшке твоему сам лес подарил, – шептала тетка Глаша, прижимая маленького Дему к теплому боку. – Вот вырастешь, тебе он перейдет.
– А когда? – Спрашивать ее было не страшно, и перебивать – не боязно, и утыкаться лохматой головой в мягкую грудь, вдыхая сонный, сытый запах дома.
– Тш-ш-ш… – Глаша делала большие испуганные глаза, но смешинки сверкали в них, как светлячки в сумерках. – Когда рак на горе свистнет.
Свистнул ли тот рак, но кинжал Демьяну вручила хмурая Аксинья и недели не прошло как. Это было уже после их гадкой ссоры и кашля, насланного старой ведьмой. Уходя из дома, Дема протер лезвие, повертел в ладони рукоять и только плечами пожал. Нож как нож. Увесистый, потертый. Как лес подарил его Батюшке, осталось неизвестным. Как и многое другое, канувшее в небытие вместе с рассудком Хозяина. Кто дознается? То ли лиса принесла его человеку в пасти, то ли заяц в старом пне нашел, то ли сам Батюшка отрыл во мху да выдал остальным за великий знак.
Но теперь Демьян сжимал в побелевших пальцах рукоять кинжала и чувствовал спокойную уверенность: он не один. Этот редкий лесок – на его стороне, старое лезвие – тоже. Трое против болотного выродка – так ли страшно? Так ли безнадежно?
Когда Дема различил первые шаги, он был готов к встрече. Кто-то шел прямо на него, скрываясь за поваленными деревьями. Жижа чавкала под ногами. От мысли, что чужак, так отвратительно воняющий болотом, имеет человечьи ноги, скрутило желудок.
Демьян фыркнул, размял шею и плечи, как зверь перед прыжком, чуть согнул в коленях расставленные ноги, снова жалея, что так и не научился обращаться волком. Выродок был все ближе, теперь Дема морщился от духа гнилья, разливающегося кругом.
– Лес, я твой Батюшка, защити да укрой. Да помоги. Да силой поделись, – сами собой зашептали губы.
Никто не учил Демьяна наговорам – слишком рано убежал он из дома, слишком отчаянно бился с матерью, слишком непримиримо ненавидел отца. Но память крови оказалась сильнее.
«Лес укроет тебя, дитя», – говорил Батюшка, прикладывая сильную морщинистую ладонь к его лбу, но Демьян не верил.
А теперь, стоя на жухлой полянке у самого края перелесочка и сжимая в ладони отцовский кинжал, он чуял, как через землю тянется к нему лесная сила. Как пытается укрыть его каждая веточка окрестных деревьев. Как живет в нем род, а он, Демьян, принадлежит роду.
– Лес, помоги, одолей со мною врага, победи гниль да умертвие, – шептал Дема, бешено озираясь.
Выродок был совсем близко, что-то белое мелькнуло между веток, ветер пахнул в лицо болотным смрадом.
– Лес, да будет покой в тебе, а сила во мне. Я твой Хозяин, не оставь меня в битве… – успел проговорить Дема и бросился вперед.
В два звериных прыжка он оказался у бурелома, откинул ближайшие ветки свободной ладонью, взмахнул рукой с кинжалом. Лезвие скользнуло по белому, послышался вскрик, кто-то отпрянул, затрещал ветками. Демьян прорвался на другую сторону валежника мгновение спустя. Кинжал чуть не выпал из вмиг вспотевшей ладони. Натянутое, словно тетива, тело, готовое к бою, обмякло. Он упал бы, но схватился за тонкий ствол хилой осинки.
Огромные серые глаза испуганной оленихи смотрели на него с любимого лица. Демьян знал каждую черточку, каждую морщинку на нем. Он покрывал неумелыми поцелуями этот высокий лоб, эти скулы и щеки с округлой родинкой на правой. Он знал, как счастливо замирает сердце, когда эти пушистые ресницы щекочут кожу, какими нежными бывают на рассвете прикрытые веки, как сладко умеют целовать эти губы, какими острыми кажутся жемчужные зубки, если хватают тебя за мочку уха. И шепот он помнил – хриплый, сорванный: «Волчонок мой, зверенок…»
