Зачем ангелам тапочки

Бутафор

– Здрас-с-сьте! Вы Небушкин? Матвей? Я звонил вчера, помните…

– Проходите быстрее, – Матвей нетерпеливо дернул мнущегося на пороге визитера за руку, и тот кубарем влетел в слабо освещенную глотку коридора, – ноги только вытирайте! Роза Арчибальдовна сегодня дежурят! Вот тапочки. Позвольте вашу куртку, – хозяин ловко закинул дубленку на рогатую вешалку и потащил смущенного гостя мимо черно-клеенчатой двери, тщетно пытаясь прикрыть его неширокой грудью. Но окаянная дверь зловеще скрипнула и женщина-гренадер с кавалергардскими усами громогласно рявкнула в дверном проеме: «Значит, так! Вытирайте свои лужи сами! Я к вам в уборщицы не нанималась. Шастают туда-сюда. А у меня, между прочим, два высших образования и один выходной!»

Пробормотав нечто вроде «Неизвольтебеспокоитьсявсебудетвлучшемвиде!», Матвей втолкнул перепуганного гостя к себе и, нашарив коробку спичек, принялся по очереди зажигать одну за другой свечи в массивном подсвечнике.

– Не легче ли лампочку, – боязливо предложил гость.

– Нет, нет! Как можно-с!

Постепенно светлея, комната наполнялась предметами, которые язык не поворачивался назвать хламом. То были пестрые маски с черными глазницами, изящные рапиры, старинные телефоны и платья, удивленные куклы, весомые комоды и шкафы в буковых завитушках, футбольные ворота с покачивающимся вместо сетки гамаком. Осмотрев странное убранство, гость готов был бежать прочь от безумного хозяина, но тот силой усадил визитера в плюшевое кресло со словами: «Вам не говорили, я работаю бутафором в театре?!» Все встало на свои места. Гость, успокоившись, поглядывал на свое благообразное отображение в дружелюбном зеркале напротив. Хозяин включил электрочайник и, плюхнувшись на диван, предложил: «Расскажите о себе. У вас есть рекомендации? Нет? Ну и чудно! А то в последнее время приходят некоторые… А я честно предупреждаю: дело не в связях и даже не во мне. Я не пойму в чем! Просто одному могу помочь, а другому – увольте!»

Как-то сами собой на столике выстроились рядком чайник, чашки, блюдца, аппетитное варенье в тонкостенной вазочке, несколько печений и конфет – в плетеной тарелке. Хозяин и гость смотрели друг на друга. Гость утверждал, что он поэт, называя довольно известное имя, жаловался, что устал, что приходится много работать. Он ведь еще в редакции служит, еще муж и еще отец троих детей. А вдохновение – вещь пугливая. Залетит на минутку в форточку, а тут надо к главному на ковер, или за младшеньким в садик, или за обоями в магазин. Вдохновение раз – и обратно. Догони попробуй! Это раньше он был невесом и прыгуч, его стихи, воздушные, как и он сам, буквально вылетали из-под пера. А теперь…

Матвей слушал, внимательно вглядываясь в говорящего, не перебивая, не спрашивая. Постепенно из невзрачного неприметного человечка он превращался в близкого друга для рассказчика. Куда только подевались сутулость и затравленность.

Поэт заметил, какие необычные у собеседника глаза: серо-голубые с карими брызгами и прозрачной печалью, такие пишут у ангелов на иконах.

Когда гость закончил, хозяин, отставив чашку, слез с дивана, обошел вокруг кресла и замер, прислушиваясь к чему-то, поднеся указательный палец к губам «тс-с» и закрыв глаза. Так он стоял долго, минут пять, не шелохнувшись. Поэту вновь стало неуютно и страшно. Но Матвей встрепенулся по-птичьи и, открыв сияющие очи, заулыбался, как ребенок: «Я помогу вам! Мне разрешили. Вставайте!» Схватив сантиметр, он принялся вдохновенно порхать вокруг визитера (теперь уже клиента), измеряя его шею и спину. «Разведите руки, – шептал он, записывая на бумажке. – Ага! Главное, не ошибиться, ничуть не короче рук! Ни-ни! Посидите, я сейчас». Небушкин зарылся в чертежи, сваленные грудой на диване.

– Мне, м-м-м, сказали, что вы это, бесплатно? Я не ошибаюсь?

– Ну конечно! – изумился сквозь бумаги Матвей. – Конечно.

– У меня есть кое-какие сбережения, и я бы мог…

– Ни в коем случае! Даже и не думайте! Вы все испортите!

Клиент наконец расслабился в кресле, как в шезлонге на пляже, и его окатило теплой волной воспоминаний. Под уютную болтовню Небушкин чертил что-то, изредка бросая на поэта радостные невидящие взгляды. Поэт опять заерзал в кресле:

– А у вас много, э-э-э, заказов?

– Не очень. Сейчас зима. Весной бывает столько, что не успеваю. Приходится на работе больничный брать. Всем, знаете, хочется весной. А чем, спрашивается, зима плоха?! Город белехонек, воздух – что твой хрусталь! И такая тишина, аж в ушах – колокольцы, – Матвей, улыбаясь, запрокинул голову.

– Да! Завидую… – задумался поэт. – Вы вот в любое время можете, как только пожелаете.

Небушкин ссутулился и стал похож на преждевременно состарившегося подростка:

– Нам, мне то есть нельзя!

– Как! Вы разве сами не летаете?

– Моя задача – крылья мастерить.

– А они не подведут? Они у вас, часом, не бутафорские?

– Не извольте беспокоиться! Обязательно полетите. Еще потом за новыми прибежите, если эти потяжелеют. Вот, кстати, ваши, – и Матвей сунул под нос поэту готовый чертеж, на котором изображена была немыслимая конусообразная конструкция.

– Это мои?! Они ни на что не похожи!

– Они ваши! Каждому – свои крылья. Ваш каркас – из дерева. Бывают еще металлические, пластиковые, пробка… Покроем их резаной бумагой, можно добавить немного голубиных перьев. Люди требуют, чтобы непременно были перья. Как будто они ангелы или птицы! Вот недавно одному художнику смастерили из оберток от «Сникерсов» и «Баунти».

– И летал? – не поверил гость.

– А как же! И по сей день летывает. Да из чего угодно можно: из цветов, болтов, гипса, покрышек…

– Разве это может летать? Тяжелое!

– Самолеты вон летают, а они из чего?

– Но там мотор!

Матвей хмыкнул:

– А здесь душа человеческая! Где мотору с ней тягаться!

Он приблизился, доверительно положив руку на плечо поэту, и прошептал:

– Есть, правда, непременное условие. Вы готовы стать другим? Отбросить обиды и прочую чепуху? Готовы полюбить всех и каждого: капризную жену, ноющих детей, соседскую собаку, прыщавого соседа, старушек в очередях – решительно и бесповоротно? Полет может переменить всю жизнь вашу. Вы этого хотите?

– Да.

– Значит, полетите! Я в вас верю.

– Но как? Почему?

Матвей улыбнулся:

– Потому что очень скоро, может, завтра, я найду невидимое перышко из крыла ангела. Оно лежит где-то потерянное на улице или лестничной площадке. Если прикрепить его в центр конструкции, ваши крылья оживут!

– Матвей! Да что вы там, оглохли, что ли? Два звонка! Опять к вам! – соседкин вопль прервал их приятную беседу.

– Ах да! Пора! Прошло уже два часа! Я позвоню, – Небушкин засуетился, вытаскивая поэта из кресла.

– Как! Разве вы торопитесь?! – разочаровался тот. Он бы мог сидеть здесь до вечера в мягком кресле, пить чай и наблюдать, как мастерят крылья. Но хозяин бесцеремонно выпроводил гостя в коридор, нахлобучив ему шапку на лысеющую голову и бережно, как разомлевшего младенца, завернув поэта в дубленку. В дверях выгоняемый столкнулся с уставшей красивой женщиной.

Ее темные волосы были чуть припудрены сверкающим снегом.

– Я, кажется, рано, – вздохнула она.

– Нет, нет, – возразил Матвей, – вовремя, а вот ВАМ, – это он поэту, – пора. До свидания и не обижайтесь, – попросил он, захлопывая дверь.

Через пять минут Небушкин с трепетом показывал гостье чудесные крылья.

Женщина улыбалась одними уголками губ, скрестив на груди тонкие руки. Она решила полететь прямо сейчас. На этот случай у Матвея был припасен дубликат чердачного ключа. Прикрепляя крылья, Небушкин невольно обнял ее за талию и смутился. Сколько людей улетало с этой крыши! Седеющие музыканты, голодные художники, поэты – в погоне за вдохновением, влюбленные доктора наук. Всех не припомнишь. Реже случались журналисты, учителя, даже заведующие магазинами. И совсем не было военных. Разве что один участковый. Его вызвала бдительная соседка года два назад. В те времена Матвей практиковал полеты из собственного окна, для удобства. Обнаружив, что визитеры пропадали бесследно за Матвеевой дверью, Роза Арчибальдовна забеспокоилась и сообщила куда следует. Растерявшийся сержант долго мял фуражку, осторожно задавая вопросы. Лицо участкового показалось Матвею симпатичным, и он признался во всем. Милиционер робко попросил крылья для себя, и ему не отказали. Так что теперь над стрелкой Васильевского острова изредка по ночам пролетает человек в форме МВД.

Приподнявшись на цыпочках у края крыши, она зачем-то вытянула перед собой руки. Рукава пальто распахнулись, обнажив тонкие запястья и полупрозрачные пальцы. Матвей испугался, на мгновение усомнившись в своей работе. Но женщина, оттолкнувшись от ржавой кромки, сделала решительный шаг вперед, словно бросилась в чьи-то объятия. Легко развернувшись в воздухе, будто вальсируя, проплыла над крышами соседних домов. «У нее дар. Летает, словно с рождения умеет,» – порадовался Матвей. Женщина парила. Снежинки преданно вились возле ее ног.

Счастливицы! Если бы и он мог полюбить и вот так вот кружить у милых ног, замирая от восторга. Когда-то он был влюблен в дивную актрису. В седьмом явлении «Грозы» она так искренне хотела улететь, что, еле дождавшись окончания премьеры, Небушкин предложил актрисе настоящие крылья и свою скромную жизнь в придачу. Смывая Катерину с лица, та рассмеялась и выгнала Матвея из гримерки вместе с ненужными крыльями и предложенной жизнью…

– Расскажите, как там? Что вы чувствуете, – кричал Матвей, отгоняя воспоминания.

– Так легко. И ни капельки не страшно! И еще щекотно вот здесь, у горла.

– Да, да, – радостно закивал Матвей. Он ждал лишь подтверждения слышанного уже много раз. В распахнутой тужурке, шароварах и тапочках стоял он на крыше, похожий на доблестного оруженосца. Женщина осторожно спустилась и поцеловала Небушкина в смущенную макушку.

– Никогда не переживала ничего подобного! И никогда не забуду. Вы, наверное, ангел!

– Ошибаетесь. Я всего лишь…

Но она, закрыв теплой ладонью его рот, посмотрела долго и странно в серо-голубые глаза с брызгами. Потом провела рукой по щеке его, гладкой, как у ребенка. Уходя, попросила спрятать на время блестящие крылья.

В комнате задумчиво пахло томительно-нежными духами. Матвей, ссутулившись, качался в гамаке, мечтая о невозможном. Два резких звонка в дверь заставили его вскочить. Удивленно пожимая плечами (кто бы это мог быть?), помчался открывать.

– Я к вам. Она была у вас сегодня. Мне донесли. Где живете? Какая ваша дверь? – не вытирая ног, серьезный мужчина в шляпе и дорогом пальто, схватив Небушкина за шиворот, уверенно понес его по коридору. Бесцеремонно толкнув красную от гнева Розу Арчибальдовну, дотащил жертву до комнаты. Плотно закрыв дверь, уселся на диван и закурил:

– Давно встречаетесь?

С ревнивыми мужьями Матвею уже приходилось сталкиваться. Дело обычно заканчивалось бутафорскими слезами и реальной бутылкой, которую приговаривал сам ревнивец, поскольку Небушкин ссылался на язву. Выслушав путаные объяснения, Серьезный усмехнулся:

– Я что, похож на идиота?

Матвей робко предположил, что не слишком.

– Дура набитая! Что она в тебе нашла?

– Вы ошибаетесь. Мы едва знакомы! Ей просто захотелось полетать. Так бывает. А я лишь делаю крылья.

– Что за чушь?! Какие еще крылья!

– Вот эти! – Матвей схватил с верстака оставленные женщиной крылья и прижал к груди. Тут Серьезный ни с того ни с сего достал пистолет. В театре Небушкину часто приходилось иметь дело с оружием, но этот пистолет не был похож на бутафорский.

– Вот что! Одевай Давай напяливай их на себя!

– Зачем же? – а сам уже покорно закреплял крылья. – Вы мне не поможете здесь и здесь?

– Все? Готов, ихтиандр долбаный?! А теперь, – мужик поднажал, и окно с грохотом отворилось, впустив стайку испуганных снежинок, – теперь лети, козел! А то сам знаешь, что будет.

– Постойте! Вы не понимаете! Мне ее крылья не подходят. Мне нужны свои.

– Ну ты тупой! Лети, тебе говорят!

Небушкин стоял на подоконнике, в глубине души надеясь на чудо. Перекрестившись, приготовился он к прыжку. Серьезный, желая ускорить процесс, ударил Матвея по спине. Что-то хрустнуло, крылья, оторвавшись, со звоном упали на пол, рассыпавшись на тысячи осколков. Они были из стекла. Сколько трудов пропало! Жалко! Жалко и себя, как когда-то в детстве жалко было стрекозу, у которой соседский мальчишка оторвал слюдяные крылышки. Страшным нелепым зверьком ползла она по рукаву.

Не удержав равновесия, Матвей полетел вниз. Спина выпрямилась. Расправляющиеся крылья сделали три глубоких взмаха, и Матвей, поменяв направление, поднялся вверх. Оказывается, он умел летать, просто забыл за давностию лет, как это делается! В распахнутом окне увидел он физиономию ревнивца, а в соседнем – зареванную Розу Арчибальдовну. Помахав обоим на прощанье и сделав круг, Матвей устремился выше. И вот уже дома, как детские кубики, потерялись в густом тумане. Золотая швейная игла Петропавловки, сверкнув сквозь облака, кольнула его в самое сердце. Унося с собой эту пронзительную сладкую боль навсегда, Небушкин продолжил полет. Упала в туман тапочка с правой ноги. Огорченный на мгновение потерей, Матвей рассмеялся и скинул ей вслед другую. Зачем ангелам тапочки?..

Смертушка

Смерть не есть зло, но худая смерть зло есть.

Звали ее ласково – Смертушка и не боялись. А чего такую бояться?! Руки нежные, глаза грустные. Сама росточка невысокого, станом гибкая, худющая, а вот ведь – сильная. Бывало, солдатик от пули на землю грудью падет, она ему подможет, перевернет его на спину, лицом в небеса светлые. Он ей:

– Смертушка моя, невестушка, ты, что ли, пришла? Дай водицы испить!

– Я, касатик, я, родной! – поднесет ему в ковшике жестяном воды из ручья.

Пьет солдатик, и хорошо ему, радостно. Она его по голове погладит, всю боль снимет да в глаза поцелует. Он и отходит легко, будто ветерок пробежал.

Не то что сестрица ее, карга старая. Капюшон надвинет на образину безглазую, безносую. За спиной – коса острющая. Идет, костьми гремит, ухмыляется. Тут уж любой за жизнь цепляется. Страшно помирать. Что там впереди – никому не ведомо!

А Смерть торопит, ни минутки ждать не согласна. Не даст с женой проститься. Схватит ручищами за горло и давай душить.

Смертушка с сестрой не спорила. Да и что спорить. Она же – младшенькая. Смерть одна ее растила-воспитывала, без отца-матери, сколько раз, вон, за волосья таскала, да сама же потом и жалела. Зато выросла сестрица умницей, а уж косам ее любая невеста позавидует! Смертушка и сама в невесты рядиться горазда. Платье наденет, фату белую, цветами голову уберет. Явится к старому генералу или к юнцу-гимназисту.

– Ты кто такая? – генерал спрашивает.

– Я – невеста твоя, Смертушка.

– Ах ты! Сколько раз тебя в бою-сражении искал, а теперь и думать забыл! Ну да ладно! Пора мне и честь знать. Дай-ка я на тебя полюбуюсь.

Она фату подымет, подойдет к старику, поклонится. Чего ж не поклониться – спина не переломится!

– Эх, красавица! – крякнет генерал. – А стопку поднесешь?

– Поднесу.

Вот уж и стопка выпита:

– Ну, здравствуй, невестушка! – и нет генерала.

Другое дело – с гимназистом. Ему, бедняге, помирать жутко. Вот Смертушка посидит с ним, подушки поправит, лампадку у икон затеплит погасшую. Все не так страшно! Он ее за рукав тянет, шепчет:

– Ты меня поцелуешь?

– Поцелую, миленький! Ты не бойся. Тебя, поди, в раю бабушка ждет. Помнишь бабушку-то?

Сотрет ему Смертушка пот с лица платком белым и поцелует в самые губы, как жениха желанного.

«И чего ты с ними нянчишься, – пеняет ей сестра Смерть, – все одно – помирают да на тот свет попадают. Только время зря терять. Одному – воды, другому – поцелуй. Эх ты, неразумная! – сама-то знай косу точит, искры летят. – Дай-ка мне табачку!» Смертушка услужить готова, принесет сестре табачку. Та трубку набьет, а Смертушка уж огоньку приготовила. Затянется Смерть, задымит, да как закашляет. Табачок у нее – крепче нет на всем белом свете.

А Смертушка тем временем игрушки шьет-вышивает. Тут бусинка, там бусинка. Вот и глаза! Из ниток косицу сплетет. «Готова куколка!» – радуется.

– Чему, непутеха, радуешься? Опять свое тряпье разложила. Для кого стараешься?

Это она для деток малых старается. Детки часто помирают. Жалко их, да ничего не поделаешь. Вот и удумала игрушки из лоскутков мастерить. Придет, куда ей велено. В доме вой стоит. Мать мечется, бьется. Врачи руками разводят. Дите ревмя ревет. Смертушка подойдет к кроватке, к колыбельке и запоет тихонечко, что твой ручей зажурчит:

Никто ее, кроме младенчика, не видит, не слышит. А она уж воркует: «Ну-ка, кто это у нас надрывается, плачет? Не плачь, маленький! Скоро все пройдет. Смотри-ка, что у меня тут для тебя есть!» И протянет Смертушка кому куклу, кому мишку, кому зайку. Зайка занятный! Ушками веселыми машет. Носик – пуговкой. Засмеется дитя, ручки к ней протянет и уснет. Смертушка легкую душу примет и светлым ангелам передаст. Они давно дожидаются. Сколько дитю мучиться!

Никакой работой Смертушка не гнушается. Рубаху чистую поможет надеть. Да и кому еще помочь, коли дом пустой и помирает в нем одна вдовица? Деток нет, разлетелись детки кто куда. Ей помирать, а в избе не мыто, не топлено. Смертушка пожалеет вдовицу, печь затопит. Осень-то нынче холодная! Полы помоет, чтобы дух чище. Вдова видит плохо, глаза все выплакала.

– Степановна, ты что ли?

– Я, я, – отвечает Смертушка, – сейчас тебе подмогну, переодену. Вот только грязь тут приберу.

– Письмо от сына прочтешь?

– Прочту!

Возьмет пустой лист, вроде читает. Сама читать не обучена, да придумает, чтоб поскладнее: «Так, мол, и так… Здравствуй, мама! Хотели приехать к Преображению. Дела не пускают. Но жди, к Богородичному Рождеству непременно будем. Целуем. Сын и внуки».

– Да ты вроде не Степановна? – щурится вдова.

– А тебе не все ли равно? – спросит Смертушка.

– А и правда, все равно! Спасибо, что зашла, письмо вот прочитала.

Смертушка ей постель перестелет, волосы расчешет:

– Вот ты у нас красавица!

– Куда там красавица! Знаешь, какая я в девках ходила?

– Кто ж не знает! Все про тебя баяли, – подыграет Смертушка, – ты ведь и певунья была?

– Ох, была!

– А что, если нам с тобой песню заиграть…

И затянут обе: «Ночка темна-а-ая! Да ночь осенняя-а-а!»

Вдова оттает, отогреется. Глядит с улыбкой:

– Вот ты какая, Смертушка моя! И вовсе не страшная!

– Догадалась, что ли?

– Уж догадалась, – и в лицо Смертушке глядит.

Но не всякий, кто в лицо ей глянет, сразу умрет. Дурачок Андрейка-покойник не раз Смертушку видел, даже спорил с ней. Бывало, днем Андрейка по окрестным деревням Христа ради побирается, бормочет бессвязное, а вечером на кладбище убегает, люди думают – спать, а он всю ночь за покойников молится, лишь под утро на какой-нибудь могилке приткнется. И как не замерзнет?!

«Ты зачем Макариху забрала, детей осиротила? – грозит Андрейка Смертушке из-за креста кулаком. – Как они без матери? Не жалко? Меня забери-и-и…» – летят в Смертушку комья грязи. Но та – успокаивать мастерица. Цветок чудный найдет, занятное начнет рассказывать. Андрейка притихнет, заслушается.

– Еще придешь? – спрашивает.

– Приду.

– Смотри, не обмани! – обижается дурачок.

Дружили они недолго, пока не зарезал его по глупости пьяный купец. После Смертушка сокрушалась: и как она Андрейку своего не уберегла, что сестрица Смерть его раньше подкосила? Даже плакала о дурачке.

А Смерть ухмыляется себе. У той слез отродясь не было, и откуда им взяться, коли глаз нет. Безглазая, а зрячая. Иной человечек себе жизни намеряет аж на сто годов, да чтоб еще в свое удовольствие. Смерть забавляется: «Ну-ну, жируй! Гуляй покамест, человечище!» Да в один распрекрасный день – хвать его за сердце: «Так сколько ты, чудак-человек, жить собрался?!» Дыхнет ему в лицо ледяным холодом, шепнет на ухо слово тайное, тот от ужаса и околеет. Что шепнет – неведомо, но пугать сестрица Смерть горазда. Никто ей в этом не ровня!

Заболела вредная старуха. Всех вкруг себя собрала, ругает да отчитывает, ворчит да плюется. И подушку ей дали каменную, и лекарство – горькое, и перину – чужую. То ей душно, то холодно. То собачку любимую требует, то сына. «Что, – кричит, – не терпится! Хочешь хозяином всему стать? Фигушки! Ничего не получишь. Где мой адвокат? Я, может, завещание хочу пересмотреть!» Сидит паучиха в подушках, таращится, лицо черное. Все только и ждут: «Когда же ты преставишься, ведьма?»

Смерть тут как тут. Больная хрипит: «Нет! Сгинь, уйди от меня! Не хочу! Прочь!»

Смерть как захохочет и ну душу из нее трясти. Старуха криком исходит, за подушки когтями цепляется, гнилая кровь у нее горлом идет. Даже чертям страшно, которые старуху под кроватями караулят!

Нынче-то люди и вовсе помирать разучились, порядок забыли. Живут – торопятся, а пробьет их час, так и Смертушке в глаза посмотреть некогда. Все больше старшая сестра к ним с косой поспевает. Да и какая там коса! У нее теперь, поди, и посерьезней что есть. А Смертушка на лавочке сидит, игрушки мастерит, ждет, прислушивается, кто ее ласково по имени позовет-покличет.

Почтенное семейство

Тупиков состоял из квадратиков. Квадратики были разноцветными; если поворачивать их и располагать соответственно цвету, то из Тупикова получался кубик Рубика. Но сам Тупиков предпочитал походить на квадратообразную постукивающую массу и передвигался дробью. Иногда отдельные составляющие выпадали из него, осыпались на асфальт на радость пробегавшим мимо детям. Дети подбирали квадратики и делали из них маленькие кубики, а из кубиков мастерили башенки, замки и города. Тупиков не сердился. Он вздыхал, сетовал на линьку и отращивал новые квадратики, которые получались почти как старые, только цветом поярче.

Жена Тупикова состояла сплошь из блестящих шариков. То есть какие-то части тела являли собой отдельные крупные шары, а какие-то состояли из множества мелких, при ходьбе они шуршали друг о друга. Когда жена Тупикова передвигалась в пространстве, получалось очень красиво. Она плыла, шурша шариками. Шуршание было похоже на музыку или тихую песню. Мужчины, завидев издали жену Тупикова, замолкали, чтобы получше расслышать эту музыку, чтобы разобрать слова у этой песни. От нахлынувших чувств они буквально прирастали к земле и теряли способность двигаться, провожая жену Тупикова мечтательными взглядами. А если рядом дробью передвигался ее супруг, то посылали ему вслед взгляды завистливые. Взгляды стукались о квадратообразную спину и со свистом съезжали на пол. И получалась такая цвето-звуковая картинка. Жена Тупикова – блестящая и шуршит, он – такой весь пестренький и постукивает дробью. А сзади, за спиной у него, вечно что-то свистит.

Дети Тупиковых состояли из множества крохотных конусов и пирамидок. Они были похожи на ежиков или глубоководную бомбу. И все время взрывались то ревом, то беспричинным хохотом. Во всем виноват переходный возраст. Детей у Тупиковых было двое, мальчик и девочка. Два таких глубоководных тинейджера. Когда семейство выходными шествовало на улицу, получалось так: жена Тупикова – блестящая и шуршит тихую песню. Сам Тупиков – пестрый, квадратообразный, постукивает и с вечным свистом за спиной, и два бомбообразных ежика, взрывающихся то вместе, то попеременно.

Все смотрели на них и завидовали и даже немножко с испугом уважали.

Старушки на скамеечке во дворе при появлении четы Тупиковых широко улыбались вставными челюстями и походили на голливудских неваляшек. Потом, когда семейство удалялось, из неваляшек старушки превращались в змей. Змеи перешикивались, обзывая Тупикова картиной Малевича, а его жену – секс-бомбой. Но это была неправда, потому что на бомбу больше походили дети Тупиковых, только не на секс-, а на обычную, глубоководную. Еще старушки созывали из самих себя консилиум и пытались определить, не беременна ли жена Тупикова, а если беременна, то какие в этот раз получатся детки: квадратные, круглые или пирамидковые. Спорили долго, шипели, норовя укусить друг друга. И в конце концов все-таки кусали, а поскольку челюсти у них были вставные, то старушки оставляли эти челюсти друг в друге. Старушки были старенькие и слабенькие, и сил вытащить челюсти из соседок по скамейке у них не было. Вечером они спешили домой, вполне удовлетворенные, шамкая беззубыми ртами: