Я положил ребенка на капот и отошел в сторону, продолжая наблюдать за улицей. Через пару минут, не меньше, за спиной раздался удивленный возглас:
– Пап, так это же девчонка!
– Тем более.
– Что – тем более?
– А все! Пошевеливайся, давай… папаша.
Андрей запыхтел, но воспитание не позволило высказать вслух всю полноту чувств. Справился довольно быстро.
– Дальше что? Грудью кормить не буду, нету ее у меня…
– Поговори еще! – И не оборачиваюсь. Пряча улыбку.
Девчонка. Девчонка – это хорошо. Это наше будущее. Если оно есть. Ладно, не отвлекаемся на лирику. Открываю дверку и лезу на водительское сиденье. Ключ в замке зажигания.
– Ну что стоишь? Залезай.
Сын смотрит непонимающе – за три года опасность езды на машине осознана настолько, что «Тойота» уже не воспринимается как средство передвижения. Добыча, трофей, с которого можно снять очень много полезного в хозяйстве – да. Но ездить – нет. Но придется.
Чуть сдвинул кресло назад – покойный водила был меньше ростом. Поворот ключа – зажужжал бензонасос, стрелка топливного датчика показывает больше половины бака. Это хорошо. Черт, а где педаль сцепления? Ах да, коробка автомат… Заводим… надо же, заработала… мощно и почти бесшумно.
– Садишься или нет?
– На хрена? – Андрей, не выпуская ребенка из рук, садится сзади, кладет сверток рядом и опускает стекло.
– Застудишь девчонку.
– А стрелять как? Да я ее еще курткой прикрою.
– Как знаешь. – Включаю заднюю передачу, и «Лэндкрузер» пятится, выбираясь на более-менее приличный кусок улицы. – Поехали!
Разворачиваюсь, въехав кормой в одичавшие смородиновые кусты, и выруливаю на асфальт. Левая рука привычно толкает вперед рычажок поворотника. Надо же, столько времени прошло, как в последний раз сидел за рулем, а все делаю на автомате. Взял левее – упавший забор, конечно, не ахти какая помеха такому танку, но поймать колесом ржавый гвоздь сотку – немного не то, что нужно именно сейчас. И резко вправо, под горку, где после двойного поворота начинается прямая дорога на Грудцино. Андрей молчал, но в зеркале заднего вида отражалось его лицо с нервно прикушенной нижней губой. И тревожные взгляды на малышку.
Ехать всего шесть километров. С одной стороны тянутся зарастающие березняком поля. Никогда раньше не понимал поэтов и ностальгирующих по березкам эмигрантов. Сейчас не понимаю тем более. Красиво. Да… белые стволы… шелест листьев под легким ветерком. Но они же – знак беды, знак брошенных полей и обезлюдевших деревень. Наверное, так же было почти сто лет назад, после Гражданской войны.
С другой стороны – болотистая низина с разлившимся ручьем. Сразу за ним уходят вверх лесистые холмы. До Дуброво по прямой – рукой подать, но нам в обратную сторону. А впереди, справа, кладбище синеет оградами. Старое кладбище, на нем уже не хоронят. Пробовали один раз, но твареныши атаковали процессию, и хоронить пришлось на трех человек больше. А ночью звери раскопали свежие могилы. Теперь кладут внутри деревенской территории, рядом с северной сторожевой башней. У нас то же самое – жить хреново, а помереть – еще хуже.
Да что все о грустном? Тут же магнитола есть, сейчас музыку поставлю. Проигрыватель подмигнул синим огоньком и включился с середины песни, не дослушанной прежними хозяевами «Тойоты». Я вздрогнул, услышав знакомые переливы гармони в проигрыше. Мистика… таких совпадений просто не бывает… не может быть. Но оно было. Из многочисленных динамиков – голос:
Где теплый ветерок
Смотрит изумленно,
Синие кресты
Помня поименно…
Руки стискивают руль. Но песня звучит…
И все слова бесполезны,
И ничего не исправить.
Придется в банке железной
Букет ромашек поставить.
Пускай стоит себе просто,
Пусть будет самым красивым,
На деревенском погосте
Страны с названьем Россия.
Ну что же мне так хреново? Настолько, что нажимаю на тормоза и лезу в боковой карман куртки, где лежит плоская фляжка с самогоном. Рука, откручивающая пробку, дрожит. Глоток… еще один… Обжигающая жидкость прокатилась по пищеводу, оставив привкус дубовой коры и липового цвета. Не ожидал, что прошлое догонит и ударит так безжалостно. Именно эту песню я слушал дома в последний день. Слушал, а потом выключил комп и уехал на дачу. И больше не было ничего… Не стало прежней жизни, в один момент рухнувшей под ударом Нашествия.
Оно началось не сразу, но об этом никто не догадывался. Просто весной, когда сошел снег, люди стали находить на земле маленькие перламутровые шарики, светившиеся изнутри в темноте. Даже искать не нужно было, они усеяли все, начиная от газонов в городе до полян в лесу. В лесу меньше – казалось, что «ледяной жемчуг», так его назвали, притягивался к большим скоплениям людей, потихоньку перемещаясь самостоятельно. В тех краях, где зимы не было, они появились тоже и в тот же день. Вечером нет, а утром…
Поднятая было шумиха быстро утихла, когда ученые, исследовавшие необычный феномен, бессильно и недоуменно развели руками, не в силах внятно объяснить его происхождение. Говорили что-то о неспособности современной аппаратуры, сверхпрочности объекта, непроницаемости для рентгеновского и прочих излучений… Точку в спорах поставили американцы из Массачусетса, заявив, что феномен безвреден, следовательно, не стоит выеденного яйца.
Новый виток истерии начался чуть позже, когда военные обнаружили какое-то излучение от больших скоплений «ледяного жемчуга», мешающее наведению ракетных боеголовок и работе спутников связи. Даже предприняли попытку скупки, а потом и конфискации шариков. Но излучение пропало сразу же после увеличения ассигнований на исследование в несколько раз. Вояк обвинили в мошенничестве – российским сурово погрозили пальцем, у американцев отправили в отставку целого полковника, в Китае же это стало прекрасным поводом устроить чистки генералитета. Чем закончилось в других странах, СМИ не сообщали – как раз грянула очередная свадьба британского принца, потом его же не менее громкий скандал и драка с любовником… Не до того было.
А «ледяной жемчуг» стал обычным курьезом природы и последним писком моды. Выяснилось, что под действием тепла человеческого тела он не только светится в темноте, но и растет в размерах – шарики величиной с вишню за две недели успевали вымахать до габаритов футбольного мяча. Освещение из больших шаров получило популярность не только в спальнях. В ночных клубах развешивали целые гирлянды, приспособив волейбольные сетки – мягкое свечение успокаивало агрессивных, подбадривало робких, отрезвляло пьяных и кружило головы трезвым. А причудливая игра света притягивала, заставляла прижать ладони, согревая прохладную, чуть шершавую на ощупь поверхность «жемчужины».
Опять начался шум в газетах и Интернете – на этот раз врачи выступили с утверждением, что неизученный феномен является каким-то там гипноглифом и вызывает болезненную привязанность. Не знаю, может быть, так оно и было. Нас самих спасло маниакальное пристрастие моей жены к чистоте – все найденное дочерью на улице тщательно осматривалось и незамедлительно выбрасывалось на помойку. Светящийся феномен не стал исключением.
Все случилось одновременно во всем мире одиннадцатого, а где-то еще десятого июня – твареныши вылупились из «жемчужин», как цыплята из яиц, что, впрочем, не помешало им оказаться хищниками. Теплокровными, зубастыми, ядовитыми, с короткой серой шерстью и невероятно прожорливыми. Не знаю… наверное, мало кто пережил первую ночь Нашествия – говорят, что к утру города напоминали Дрезден сорок пятого года из-за вспыхнувших многочисленных пожаров. Горели квартиры, дома, горели автозаправочные станции, столкнувшиеся на улицах автомобили… Тушить было уже некому.
Нас это все миновало – мы выехали на дачу в пятницу сразу после обеда, чтобы успеть проскочить выезд из города до пробок, и к тому времени уже спали. Я только засиделся на кухне с ноутбуком и кружкой чая, зависнув на одном из форумов. А около полуночи перестал работать USB-модем, и без того в наших местах жутко тормозящий. Так и пришлось выключать и ложиться. Все равно собрался подняться пораньше и сбегать по прохладе в ближайший лесок за лисичками.
Сходил, бля, за грибочками… Утром проснулись от отчаянного визга Бобика, мелкой дворняги, которого в дом ночевать не пускали. Как был, в трусах и босиком, я выскочил на улицу с прихваченным по пути топором – пес катался по земле, сцепившись с чем-то серым и зубастым. И вылетел из свалки с разорванным горлом. В следующий момент неизвестный зверь бросился на меня, оскалив пасть. В нее и вбил с размаху топор. Так и оставил, убегая на ставших вдруг ватными ногах. Подобрал только потом, когда после недельного добровольного заключения осмелился выбраться и дойти до машины, где в багажнике лежал пакет с макаронами.
А Интернет не работал. Через три дня отключилось электричество. Радиоприемник в мобильном телефоне ловил панические крики испуганных людей. Станции прекратили работу раньше, чем сел аккумулятор. Мы ничего не понимали, только разглядывали в окна изредка пробегающих по улице тваренышей. И просыпались по ночам, когда они начинали царапаться в железную дверь.
Вторая неделя оказалась самой тяжелой – продуктов привезли с собой только на выходные, рассчитывая в воскресенье вечером вернуться домой, и они закончились. Мои молчали, но я видел, какими глазами смотрела дочь на последний кусок черствого хлеба, разломленный пополам. Ей и матери. Деваться было некуда – нашли две старые косы, обмотали нижние части изолентой поверх тряпок и с таким оружием отправились в огород. Ведро спелой клубники стало праздником, а охапка зеленого лука – основным блюдом. Приносили молодую свекольную ботву, из которой варили суп с четвертинкой бульонного кубика, и мелкий, еще не вызревший крыжовник, сводивший скулы лучше лимона. Двух зарубленных тваренышей выкинули. Да… поначалу выкидывали…
Следующую вылазку сделали на фермерское поле, начинающееся сразу за огородом. Там выкапывали посаженную по весне картошку – некоторые клубни можно было есть. Набирали и новый урожай – размером с горошину или чуть крупнее, но хоть что-то… Выжили, только отражение в зеркале вымученно улыбалось воспаленными глазами и качало седой головой.
К августу стало легче, значительно легче. Удалось насолить грибов – в саду на срубленных старых вишнях дружно пошли опята – и огурцов, горьких из-за плохого полива. Картошку уже не делили по две-три штуки каждому, ели каждый день, запекая в печке. Сделали запасы, даже добрались до колхозной пшеницы, перестоявшей и почти осыпавшейся. Но тем не менее варили и ее, пропустив через мясорубку. И намолотили вручную шесть полных мешков.
В сентябре, воспользовавшись теплым и сухим бабьим летом, закончили строительство высокого, в два с половиной метра, забора, разбирая на доски старые сараи. Так уж получилось, что в свое время я купил сразу четыре участка подряд в улице, на двух из них оставались вполне нормальные бревенчатые домики с хозпостройками. Для себя построил новый, в полтора этажа, считая с мансардой, а эти планировал разобрать и пустить на переделку под баню. В кредит, который так и остался невыплаченным. Да и черт с ним, честно говоря. Не думаю, что есть кому возвращать.
Стало безопаснее. Первый раз за последние месяцы увидел улыбку дочери, когда она вышла и подставила бледное лицо под осеннее солнышко. Андрей тогда ушел в сад и долго не возвращался. Я не стал окликать, лишь смотрел издали, как он сидит под яблоней, глядя в одну точку, и как бежит струйка крови из прокушенной губы. В тот же день, ближе к вечеру, завели мотоблок и распахали целину под будущий огород, перемолотив безжалостно все клумбы – стало ясно, что домой больше не вернемся. Мы здесь навсегда.
По первому снегу, ориентируясь на дымок из печной трубы, пришли люди из располагающегося неподалеку экологического поселения. Знаете, таких, что, начитавшись тонких зеленых книжек, продавали квартиры и «уходили на гору спасаться»? Впрочем, спаслись на самом деле. Из четырехсот с лишним человек выжило девяносто восемь. Те, что зашли к нам, добывали так и не убранную с полей картошку, благо земля еще не успела промерзнуть. Копали, ежедневно теряя кого-то в своих вылазках. На следующий день появился их командир, Валера Рябинин – это уже потом он стал Сотским, сменив фамилию на заработанный потом и кровью позывной. Как и мы…
Пришел с просьбой переселиться поближе к нам, в деревню. Без запасов и дров, на голых участках, где кроме бурьяна и тонких березок не росло ничего, поселенцы не имели шансов пережить наступившую зиму. А тут сразу за огородами – сорок гектаров неубранной картошки. Перебирались неделю, занимая несколькими семьями брошенные дома с заколоченными окнами, затягивали пустые проемы пленкой, ремонтировали печки, кое-где попросту рухнувшие. Хватило не всем – у кого не было детей, тем копали землянки, вычерпывая посменно жидкую грязь пластмассовыми ведерками. Лепили временные печурки из глины, почти везде по-черному. Пережили и это, потеряв шесть человек.
К Новому году обустроились. И сразу после него пришла беда. Хотя… может быть, с точки зрения прошлого, мирного времени, это было бедой. В новых обстоятельствах – недоразумение. Страшное и дикое, но недоразумение. Помню недоумевающие глаза людей, когда из трубы одной из землянок потянуло жареным мясом. И их же, испуганные, раскрывшиеся от ужаса при виде отрубленной женской головы. Людоедство… Может быть, и правда жена Артура Вилковского умерла от цинги – слабая и болезненная, она ходила бледной тенью, с трудом передвигая опухшие ноги. Или он ее убил… Неважно.
Тогда мы с Андреем и начали зарабатывать свою мрачную репутацию безжалостных отморозков. Пинками выгоняли людей на улицу, где на старом тополе приготовили проволочную петлю. Смотреть на повешение собрали всех, в том числе и детей. Оглашения приговора не было, как и последнего слова приговоренного – просто выбил ногой табуретку. Труп провисел до весны, только тогда его сняли и выбросили в овраг.
А я занялся оружием, соорудив импровизированную наковальню из обрезка рельса. Грел поковки в обычной печке и за неимением подходящей кувалды работал обухом тяжелого колуна. К тому моменту, когда стало совсем голодно, были готовы две уродливые сабли, и мы с Андреем ушли на охоту.
– Пап, ты чего? – Голос Андрея пробился через воспоминания.
