Всё плыло. Я видела только очертания и чёрные фигуры. Потом желеобразная жижа полезла из горла, мне показалось, что кругом голоса, что-то говорящие. Я опять провалилась в забытьё.
Помню свет, одеяло, другую на ощупь одежду на себе. Темноту, шум и внутреннюю боль. В груди разрывалось, в голове распирало. Жидкость во всём теле остановилась и стала забиваться под кожу.
– Что с ней?
Молчание.
– Очнись.
Молчание.
– Умирает…
Я не умру. Я здесь. Достаньте меня из кромешной темноты, где руки мертвецов цепляются за плоть и тянут вниз, сдирая её и довольствуясь этим. А там, наверху, есть свет, есть мягкие кисти, которые готовы вытянуть меня отсюда. Да только до них не дотянуться, за них не ухватиться. Иначе они мне не помогут.
У меня есть дело, которое я должна завершить. Есть люди, которые нуждаются во мне. Я должна открыть глаза. Я смогу дотянуться, схватиться. Только не отпускайте меня. Умоляю… Я жива и буду жить!
Веки поднялись. В углу стоял стул. На нём сидел Клий. Он спал, а я попыталась позвать его. Брат суетливо поднялся на ноги и протянул мне минералку. Я пила. Не помню. Да, пила. И снова провалилась в забытьё.
Утром следующего дня окончательно пришла в себя. Клий продежурил около койки сутки и сейчас был похож на переваренную морковь.
– Ну ты и выдала вчера, – устало пробормотал он. – Полиглот весь вечер отдраивал комнату.
– Не понимаю… – уточнила я.
Клий пододвинулся ближе и похлопал по плечу.
– Иду я вчера в комнату после посвящения. Голова раскалывается. Дышать трудно. Смотрю, – сделал он паузу и выставил ладони, – ты ползёшь по ковру. Я подбегаю, а ты что-то бормочешь. Так и не понял. Я подхватил тебя и занёс в комнату, а тебя начало рвать. Пришли Полиглот и Мося. Полиглот остался, а я и сосед понесли тебя в медпункт. Знаешь, как я страдал, когда тебя вырвало на меня в дверях медкабинета. Полминуты не хватило, чтобы избежать подобного унижения.
Я закрыла лицо ладонью и села.
– Кто-то знает об этом?
Клий потёр подбородок и ответил:
– Туру, поскольку ставил печать. Охранники, которые видели нас по пути. Учитель Миля, который выходил из тира, когда я бежал с тобой на спине и командовал соседу открыть входные ворота. И медперсонал. – Брат помычал и резко вздохнул. – Ах да. Ещё вездесущий ЛеГод. Его огорчило твоё состояние, и он попросил Туру проверить тебя на наличие скрытых печатей. Но тот вроде бы заступился, однако лично попросил меня проводить тебя к нему в кабинет.
Я зажмурилась и спустила ноги с койки.
– Сама к нему собиралась, – пробормотала я и осушила стакан с минералкой. – Нужно уточнить пару деталей. И можешь не провожать. Я нормально себя чувствую.
Учитель Туру сидел на перерыве в кабинете. Он не пошёл на обед, словно предвидел моё появление. Стоило зайти, как он махнул рукой, и дверь позади захлопнулась. На ручке появились рунические знаки.
– Взломщица печатей, которая прекрасно владеет подсознанием, неожиданно падает в обморок и почти что умирает от безобидной печати подчинения воли, – ухмыльнулся учитель.
– Что произошло вчера такого, что печать не прижилась? – не поддавалась я его устрашениям.
Туру встал из-за стола и спустился с подиума, на котором тот стоял.
– И что же? – ядовито бросил он мне. – Объясни мне, что на самом деле ты видела, когда я ставил печать. Это важно, поскольку определяет степень успешности. Если действительно туман и море, которые я закодировал в печать, то всё отлично. Но если были искажения, то есть вероятность применения скрытых печатей или попытка взломать существующую.
– Я видела море и туман. Сидела на берегу. И ничего больше, – проявила я наглость, потому что знала: Туру разнюхивает правду, а её он знать не должен.
– На тебя не действует моя иллюзия в данный момент, – сказал учитель.
Я сдвинула брови и огляделась. Кабинет ничуть не изменился, здесь я врать не смогу.
– Я сказал, что вокруг тебя сейчас моя иллюзия, которая поддерживается в рамках испытания печати. Но ты её не видишь! – рыкнул Туру, сморщившись от злости. – Ты не подчиняешься приказам того, кто поставил печать повиновения. Хотя твоё сознание полностью окутано ею.
Внутри забурлила кровь, она прилила к коже. Туру скривил рот.
– Зачем ты взламываешь то, что трогать нельзя? – сказал он. – Ты могла лишиться жизни из-за попытки противостоять воздействию печати. И сейчас повторяешь эту ошибку. Я не позволю избавиться от неё. Либо ты берсерк, либо труп в пластиковом пакете.
Мне ничего не оставалось, как расслабиться и позволить учителю думать, что он держит надо мной верх. Не в сопротивлении печати дело, а в том, что у меня их уже две. И моё позволение на существование печати берсерков причиняло мне боль сильнее, чем техника сдерживания Туру. Я выдохнула, перебарывая подступившую головную боль. Реальность вокруг стала меняться, преображаясь в джунгли. И вот на плечо упала змея, которую я смахнула к ногам, зная, что та ненастоящая.
– Другое дело, – закивал Туру, пока что пребывая в нервозном состоянии. – Не сопротивляйся, иначе случится новый приступ. А теперь иди отдыхай. У тебя выходной сегодня. Я уладил все вопросы с преподавателями.
Руны с дверной ручки исчезли, как и иллюзия. Можно было беспрепятственно покинуть кабинет.
– Как вы поняли, что я пытаюсь взломать печать, а не имею скрытых? – спросила я, чувствуя тошноту.
– Я профессионал своего дела, – улыбнулся учитель и сел за стол. – Мне всё видно: нужное, ненужное. Была бы скрытая печать, я бы мигом её распознал.
Но Туру ничего не распознал. Значит, грош цена его профессионализму.
После глубокого разочарования в учителе и, соответственно, тех знаниях, которые от него получены, я отправилась в спальную комнату, где пахло хлоркой, и открыла там окно.
Свежий воздух ударил в лицо. А потом и я зарядила себе пощёчину, чтобы привести к свободе запутавшийся в лабиринтах разум. Сколько я смогу ставить опыты над собой, знает тот, кто ни черта ничего не знает. А следовательно, времени я даю себе немного, чтобы не надумывать лишнего, чего точно не успею сделать.
Часть вторая. Правда
Чёртовы воспоминания. Как же было просто, когда я проживала их как «здесь и сейчас». Но теперь они превратились в «там и тогда», которое описывает прошлое. И из-за них «там и тогда» будущего выглядит как нечто вымышленное. Нет, говорю я себе. Не в этой жизни, милая. Почему? Да всё очень просто.
Заблуждения. Обман. Выгода. Пополнять эту кучку ненавистных мне слов можно бесконечно. Главное, не знать меры, а ещё примерять на себя каждый термин, пока не станет тошно. Пока не замутит от собственной глупости. Пока не осточертеет внутренняя убогость и не начнёшь думать трезво и разумно. Хотя бы для начала.
Оглядываясь на себя, которая ничего не знала ни о людях вокруг, ни о собственной личности, хочется плакать или даже реветь. Настолько сильно поразила сознание скрытым вирусом вся эта якобы правда, навязанная даже самыми близкими, которые убеждали в непричастности ко всемирному злу. Но знаете, что скажу?!
Если бы собрали всё действительно лютое зло Гистофиса, о котором мало кто имеет истинное представление, а потом материализовали в единый образ, он бы воплотился в лицах ящеров, зовущих себя аспидами и василисками.
Они губят людей, которые не так просты для подобных игр; выступают против Божеств, в которых верят их жертвы; искушают и портят. Люди в действительности всегда искали мира. Не знаю, как на других планетах, но на Гистофисе это так. Они ищут мира, чтобы воплотить мечты о прекрасном, но, подгнившие внутри, прогнувшиеся под волей ящеров, не находят его.
Человеческое создание – сложное существо, которое использует совпадения как подсказки, а собственные размышления – как глас Божий.
И есть те, кого зовут Богами, да только не за людьми они следят и не им отвечают. Чего не скажешь о зле, которое более реально и обращено к каждому без исключения. Боги правят мир, чтобы люди могли в нём воплотиться. Змии правят людей, которые способны разрушить благие красоты и возвести на их месте пристанища боли и страданий, где зло имеет честь веселиться.
Сейчас это так бессмысленно, потому что всё уже случилось, а я лишь могу вспоминать себя в образе мстителя или освободителя, упрекая или восхваляя каждое действие, совершённое в прошлом. А толку что? Ведь даже война, в которой я искала правду, показала, что слишком много истин в итоге могут породить такую невероятную ложь, в которую поверит даже самый умелый разоблачитель. А потом поразит в самое сердце и отнимет веру в лучшее.
А ведь я действительно могла всё изменить, если бы думала об исходе войны, а не о собственной жизни, наполненной мечтами о светлом будущем, которое, как мне казалось, наступит без моего труда и участия. А доказательством моей посредственности будет тот самый важный документ, который ожидает своего сожжения. Это дневник, являющейся символом любви, а также глубокой печали, которую культивировала я сама.
