Ветер пронзает дырявое платье
Ветхого, словно века, старика.
К каре земной и Христову распятью
Старца толкает людская толпа.
Окна большой монастырской трапЕзной —
Цель, куда верно стремится конвой.
Пламенем красным – краснее, чем сердце,
Солнца багряней и жарче, чем кровь!
Вечно струится той тяжкою мерой,
Боль заключив в свой стеклянный сосуд
Тех, кто за правду и тех, кто за веру
Шёл, не дрожа, на неправедный суд…
Стража втолкнула. Привыкшие к мраку,
Очи страдальца не сразу нашли
Очи иконы, глядящей со страхом,
На беззаконную русскую ширь.
Мантии чёрные в камне и злате
Первых сановников – высших мужей,
А перед ними дырявое платье —
То, что за крепость приказано сжечь
Вместе с душою, вместе с корнями,
С правдой старинною русской земли,
Что не купить ни хвалой, ни рублями,
Что не страшится меча и петли!
Вровень палата наполнена властью.
В красном углу – вседержительный Царь:
«Кто вопиет здесь и кто не согласен?
Кто оскверняет Священный алтарь?».
Всплески незрячих пламений летели
С ярких панагий богатых крестов.
Пятнышком мелким, видневшимся еле,
Старец угрюмо взглянул на престол.
Только пахнуло чудовищной силой —
Сколько же мощи вложил в него Бог!
Взглядом одним царский взор погасил он,
И забурлил, как река, монолог:
«Ты не гой еси, кривославный царь!
Кривославный царь во хмельной Москве,
Во хмельной Москве сердцекаменной,
Сердцекаменной, бесом ставленной!
Бесом ставленной, обесславленной!
Обесславленной, псам оставленной,
Чёрным воронам, татям пакостным —
Лютым ворогам рода славного,
Рода светлого, православного!
Ты в миру велик, да цена – алтын!
Я ж Косьма Косой, Ларионов сын!
Во Ельце маманею рОжденный
Не хотением – по случаю божьему,
Не во тьме сырой, а по завидну,
