– Ну и что? Хочешь взять на пушку?
– Вот и выследил тебя все-таки. По правде сказать, ушло у меня на это почти полгода.
Павел говорил то, что сам не ведал. Он даже не знал, зачем это говорит. Правда, последние полгода он задумывался над тем, как удается жить таким, как Чубов, но никакой слежки он не вел. Так только, размышлял на досуге.
Внутри Чубова все похолодело.
– Попался все-таки, голубчик, – злорадно объявил Павел.
– Что ты мелешь? Где попался? Как попался?
Чубов произнес эти слова совсем негромко, вокруг было много прохожих.
Повалил густой снег. Он кружился и хлопьями ложился на дрянненькое пальто и затасканную шапку однокашника.
– Что? Неприятно стало? – скривился тот. – У кого совесть не чиста, тому всегда бывает неприятно. Когда воруешь, то и душа себе места не находит. Вон как побледнел.
– Да я тебя сейчас сдам в милицию за поклеп на честного человека, – сквозь зубы процедил Чубов.
Все его нутро закипало от злобы.
– Сморчок ты поганый, что ты передо мной фиглярничаешь? Строишь Ваньку-дурака. Я тебе покажу "воруешь", за оскорбление личности пойдешь под суд.
– Очень бы я хотел с тобой оказаться в милиции, – мечтательно произнес Павел и внутренне содрогнулся.
Он совсем не хотел этого говорить, но все получалось помимо его воли. Его даже бросило в пот.
– Порассказал бы я им о тебе очень многое. Думаю, что лет на пятнадцать потянули бы мои показания.
– Какие еще показания? Ты… – Чубов никак не мог подобрать слово, чтобы не очень оскорбить школьного товарища.
В душе он начинал уже побаиваться Павла.
– Ты лопух, – наконец, произнес он.
Почему он назвал Павла "лопухом", он и сам не мог объяснить. Чубов явно нервничал и терял присущее всегда ему хладнокровие.
"Нет, так не годится. Нужно взять себя в руки. Даже с этим лопухом нужно говорить осторожно, не показывать. своих эмоций." – подумал он.
– Говори же! Что тянешь резину. Что выследил? Что узнал?
Школьный товарищ явно тянул время, то ли не знал, что сказать, то ли наслаждался испугом, который не мог скрыть его самодовольный друг, то ли его смущал сам факт, что он докатился до такой низости, что впервые в жизни шантажировал другого человека. Впрочем, он и сам этого не смог бы объяснить.
Бывшие друзья стояли друг против друга и выжидательно смотрели друг другу в глаза. И это противостояние и затягивающаяся пауза накапливали в каждом из них энергию, готовую вылиться в яркую вспышку молнии. И была такая секунда, когда они могли убить друг друга. Вся эта сцена представляла собой картину потрясающую и даже, в каком-то смысле, возвышенную.
"Наконец-то, уколол", – сверлила мысль в голове Павла.
"Берет на испуг. Знал бы, сказал", – судорожно думал Чубов.
– Я тебя застукал.
– Доказательства.
И тут началось невероятное. Павлу словно кто-то ломом разжал рот и схватил челюсти клещами. Его губы непроизвольно то разжимались, то сжимались, повинуясь какой-то неведомой силе, а с языка слетали трескучие фразы, изобличающие всю воровскую жизнь Чубова.
Сам Карл Маркс, написавший свой великий труд "Капитал", не смог бы с такой аналитической глубиной и предельной ясностью вскрыть причины накопления благосостояния и основы процветания Чубова. Павел вещал обличительные доказательства: даты сделок, номера липовых накладных, суммы гонораров за махинации и мошенничество, получаемые от других подпольных акул, – одним словом, весь длинный перечень уголовных преступлений Чубова за последние полгода.
У бедного Чубова от страха онемел язык и все четыре конечности, он побледнел, став белым, как снег. Тому, кому доводилось слышать о соляном столбе, нужно было бы для наглядности хотя бы одним глазом увидеть в этот момент Чубова. Бывают минуты, когда страх полностью парализует даже самого отъявленного наглеца и конченого жулика. И он превращается в соляной столб. Тогда у него можно смело забирать все его состояние до последней нитки, он и пальцем не пошевелит.
Такое и произошло в данном случае, но Павел оказался очень неопытным человеком в подобных делах. Должно быть, правильно Чубов назвал его лопухом.
– Что ты собираешься со всем этим делать? – произнесли побледневшие губы подпольного магната.
– Пойти в милицию и рассказать.
– Но это же подло, Павлик, предавать друга. Разве нас с тобой не учили этому в школе? Ты не заложишь своего старого школьного товарища.
Чубов готов был задушить своего старого школьного товарища, но действовать нужно было осторожно и тонко.
– А наживать такие барыши на форменном грабеже государства и своих сограждан не подло?
– Павлик, брось эту демагогию, ты же хороший парень. Я любил всегда тебя в детстве. Помнишь, угощал ирисками, а один раз даже подарил щенка. Так неужели мы будем с тобой сводить какие-то счеты, мы с тобой ни разу за всю жизнь не поссорились. Я прощаю тебе долги.
– Само собой…
– Надеюсь, ты не станешь меня шантажировать?
– Как сказать.
– Чего ты хочешь?
– Пять тысяч.
– Пять тысяч?!! – Чубов произнес эту фразу с таким удивлением, что Пату показалось, что он попросил у того жизнь или последнюю рубашку.
Но Чубов удивил совсем иному. Запроси сейчас Павел у него пятьдесят тысяч, он выложил бы их, не задумываясь, лишь бы спасти свою шкуру.
Так в минуты опасности нечистая совесть от страха завышает цену своего искупления, но такое случается только в минуты отчаяния, а затем рассудок берет верх и понижает тариф до минимума. Так произошло и в данном случае.
– Три тысячи, – вдруг сбил цену Павел, видя неподдельное изумление а лице школьного товарища.
И в эту минуту Чубов опомнился и, как говорится, взял себя в руки.
– Ты сдурел, у меня таких денег нет.
Такие деньги были у Чубова, и не только такие. О-го-го!
Сколько он мог выложить тысяч, если бы это понадобилось для какого-нибудь серьезного предприятия. Впрочем, для лопуха и трёх тысяч было много. Дело принципа. А Чубов любил торговаться. В царское время он был бы выдающимся предпринимателем. Но, как говорится, бодучей корове Бог рога не дал.
