Человек-нога

Финка

В Белоострове я не был лет тридцать. Но теперь, когда здешний утренний октябрьский мороз узнал меня и на радостях принялся царапать мне щеки, и, точно так же, как и в давние времена, заставил меня натянуть перчатки и наглухо застегнуть куртку – теперь мне кажется, что я никогда не уезжал отсюда. Все те же просмоленные, потрескавшиеся шпалы, глухой отзвук электрички где-то вдалеке, купающийся в тумане сонный лес по обе стороны железнодорожного полотна, устремленного в неизмеримую даль. Все те же звонкие, исполнительные, блестящие рельсы с вкрапленными в них там и сям веснушками ржавчины. Все так же гудит и вибрирует ток в проводах наверху, образуя тот фоновый гул, который принято считать железнодорожной тишиной. В оврагах по обе стороны от рельс все та же темно-глянцевая застоялая вода, подернутая мазутом, паук-водомерка старается не задеть его, скользя по своему идеально натянутому катку. Небо низкое, склизкое, то и дело покапают из него несколько слабых капель и перестанут; отдельных облаков на нем не видно, потому что все они перемешались и растянулись, разорвались на лохматые волокна. Где-то за слоем этих серых волокон, чуть повыше деревьев, прячется сейчас, наверное, трусливое, дрожащее солнце; никто здесь – ни я, ни водомерка, ни вороны, облепившие почему-то верхушки сосен с западной стороны, не ждет его – бесполезно, оно все равно не покажется. Невдалеке маячит все та же смотровая вышка с тремя площадками между лестничными пролетами; люки на каждую площадку все так же приподняты, как будто за эти годы никто не залезал туда. Даже подниматься на нее не хочется – ведь, кажется, только вчера поднимался, и увижу-то я с нее все тот же посконный кафтан земли, чиненый неровными заплатами полей и деревень, утыканный островками лесов и лужицами озер, и разрезанный железной дорогой от края до края на два огромных лоскута. Тогда, тридцать лет назад, я поднимался на эту вышку не один – со мной была моя подруга – захлопнув над моей головой люк верхней площадки, она просунула в щель между досками финку лезвием вниз, и со словами «Сейчас я тебя режиком заножу», сбросила ее на меня, так что я едва успел отпрыгнуть. Хотел бы я, чтобы та финка была теперь со мной. Но в остальном я чувствую себя здесь точно так же, как и тогда – теплым сгустком энергии, которому гостеприимно разрешает побродить, и даже похозяйничать в себе мокрый октябрьский лесной простор.

А вот и та самая просека, отделяющая гулкий, темный сосновый бор от мшистого, заболоченного осинового редколесья; по краям этой просеки всегда любили прятаться в высокой траве белые грибы. Я свернул сюда и, раздвигая траву ивовым прутом, вскоре нашел один такой гриб, толстый, крепкий и самодовольный, каким ему и надлежит быть. «Все как всегда, и мы тоже все еще молоды и полны сил», – радовались мои легкие, всеми своими порами впитывая здешний сырой воздух, смешанный с испарениями прелой листвы – воздух моего детства. Икроножные мышцы вторили им, с дерзкой легкостью управляя моими скачками между рытвинами и кочками. Но странное дело: я вдруг почувствовал и заметил за собой, что грибы мне вовсе не хочется срывать и что даже траву я стараюсь ворошить бережно и осторожно. Сердце встревожилось, заныло и я понял: нет, сейчас все уже не так, как всегда. Там, в сердце, невесть откуда появилась какая-то благостность и снисходительность ко всему окружающему; я смотрел вокруг себя новыми, другими глазами, которых у меня прежде не было, или которые были где-то спрятаны и ждали этой минуты. Прыть моя поутихла, осаживаемая и усмиряемая неким чутким внутренним поводырем, и я стал двигаться по просеке медленнее и тише. Меня охватило чувство, что я попал на самом деле в музей своей молодости, и что смотреть здесь можно, а трогать уже нельзя. «Вот в чем разница», – обдумывал я с удивлением это чувство, – «раньше мне нравилось все вокруг трогать, а теперь мне нравится все вокруг не трогать».

Не пройдя по просеке и ста шагов, я с радостью узнал в глубине соснового леса, в низине, еще одну старую, давным-давно забытую знакомую – огромную поваленную сосну, выкорчеванную со всей своей исполинской корневой системой из земли Бог знает каким катаклизмом. Все так же безнадежно, как и прежде, пятилась она своими несчастными висящими корнями, пытаясь отползти от позора подальше вглубь чащи, но за эти годы не сделала ни шагу, лишь стала, кажется, еще угрюмее и бездомнее среди обломанных ее падением стволов вокруг. Не один десяток раз ходили мы по этой сосне в детстве, балансируя и падая, соревнуясь на скорость, в споре за какую-нибудь удочку или найденный около туристического костровища брелок. Прошли годы и здесь же сидели мы с подругой в последний раз перед расставанием; я мастерил для нее деревянного идола той самой финкой, а она смеялась и шутила, что идол – не к добру. «А не прогуляться ли мне сейчас вдоль по этой сосне, от корней до верхушки, смогу ли?» – спросил я себя, и ответил сразу же: «Конечно смогу. Но не буду. Не хочу».

Я двинулся дальше, вниз по просеке, к разреженным, заболоченным перелескам – призрачным угодьям бархатных моховиков и кислой голубики. «А вот еще одного такого идола я бы сейчас как раз вырезал, если бы финка была со мной», – неприятно кольнула мысль, и как-то не отцепилась, повисла, опечалив меня. Я вспомнил ее, мою финку – гладкую, холодную, зловещую, равнодушную, полную противоположность тогдашнему мне. За это она мне и нравилась – она дополняла меня, исправляла мои недостатки, те, которые я тогда ненавидел в себе. Вместе с ней я становился таким, каким хотел быть; я много чего умел ей делать, но больше всего любил деловито показывать ее на людях, любил рисоваться с ней. В тот день, здесь, на сосне, когда подруга объявила мне о своем решении, я сказал ей: «Ну, сохрани этого идола на память обо мне». «Нет», – ответила она, – «если ты хочешь оставить память о себе, то отдай свою финку». И я отдал ей. Конечно. Финка не могла тогда изменить меня.

Наконец я вышел к дымящимся, мшистым полянам; хилые березки и ольховые кусты не могут найти здесь надежную опору в хлипкой, полузатопленной почве и склоняются к ней, окуная ветви в вечно колышащееся над ней покрывало тумана. Сколько раз в бесчисленных чужих городах и весях снилось мне оно – это зыбкое, полупрозрачное, серебрящееся покрывало. Я нашел несколько кустиков голубики и с удовольствием подкрепился ей. Неприятные воспоминания как-будто отхлынули, настроение улучшалось. Я давно уже не тот. Я тоже теперь умею говорить «нет» и резать по живому. Долой хандру, ведь в музее моей молодости изменился лишь один экспонат – я сам, и, черт побери, к лучшему!

Преодолев заболоченные поля, я поднялся на пригорок, откуда раньше была видна спрятанная на опушке леса деревушка на десять-пятнадцать изб. И сейчас силуэты домов покачивались в далекой дымке, подтверждая, что деревня эта на месте. В незапамятные времена моего детства там даже был крохотный магазинчик, где отец покупал себе сигареты, а мне неизменную, ароматную ромовую бабу. Я направился туда сквозь смешанный, невероятно сырой лес, до сего часа не соизволивший раскрыть свои слипшиеся веки, и вскоре добрался до узкой извилистой речки; когда-то здесь можно было найти брошенную на отмели лодку и перебраться в ней на другой берег. Отсюда через просветы в лесу на другой стороне реки уже можно было видеть деревенские крыши и курящийся над ними дымок. Лодок, однако, теперь здесь не было; я долго брел вдоль берега, прежде чем наткнулся на древнюю, ржавую алюминиевую посудину – на ней за все эти тридцать лет, наверное, никто и не плавал. Речка была не глубока; я взял, в качестве шеста, длинную сосновую ветвь и принялся стаскивать дряхлую лодку к воде.

Я уже собирался садиться в лодку, как вдруг от дерева на противоположном берегу отделился человек и направился к реке, к тому месту, куда я собирался причалить. Высокий, худой, в длинном черном дождевом плаще, он смотрел прямо на меня недобрым, напряженным взглядом. Под его капюшоном были заметны седеющие на висках волосы, он был, пожалуй, моим ровесником. Что-то в его лице показалось мне знакомым, я, наверное, видел его когда-то, но, конечно, не помнил сейчас, когда и при каких обстоятельствах. Он смотрел на меня точно так же, как и я на него, он пытался узнать меня. Вдруг меня осенила простая и ужасная мысль – он должен быть молодым, чтобы я признал его. Я видел и знал его молодым, а вовсе не тем, кто стоит сейчас передо мной. «Нет, это не музей», – думал я, глядя, не отрываясь, ему в глаза. И вдруг я понял, что он узнал меня. Он изменился в лице, вопросительное, озадаченное выражение сменилось у него на злорадное, сосредоточенно-мстительное. Мне стало не по себе. Я все еще не узнавал его. Он подошел прямо к воде, деловито смыл с сапог жухлую траву и поставил ноги на ширине плеч. Я не решался окликнуть его, видя, что он, узнав меня, молча стоит в угрожающей позе. Несколько секунд я так и пребывал одной ногой на берегу, другой в лодке, пытаясь сообразить, что же мне делать дальше. Вдруг он усмехнулся и полез в карман. Медленно, картинно, он вытащил оттуда изящный, сверкающий нож с черной ручкой, взял его двумя пальцами за лезвие и протянул ко мне. Меня будто разрезало пополам – это была моя финка. Мне казалось, что я узнаю каждую щербинку, каждое вкрапление на ней, каждый серебрянный ее блик. Показав мне финку, мой визави крепко сжал ее кулаке и теперь уже окончательно застыл в своей зловещей, выжидательной позе. Что-то возникло, пробудилось во мне за одно мгновение. Вся моя юность с этой финкой живо и внятно пронеслась перед глазами. Я вспомнил его, вспомнил и тот взгляд, которым смотрела на него моя подруга, когда он играл на гитаре. Я всегда догадывался, что она ушла от меня к нему. Не я, но то, что пробудилось во мне, вдруг взвилось и озверело. Оно выскочило из лодки, приняло не менее угрожающую позу, чем у моего визави, и негромко, но твердо произнесло: «Отдай мою финку и я уйду». Он усмехнулся, но в этой усмешке был проблеск удивления и уважения. Он швырнул мне финку, та со звоном приземлилась на дно алюминиевой лодки. Затем он развернулся и зашагал, не оглядываясь, обратно в деревню. Я же поднял финку, положил ее в карман, пришел обратно в себя и совершенно успокоился, вновь ощутив всем сердцем, что все как всегда, что никаких тридцати лет не проходило и я никогда не уезжал из Белоострова. Счастливый и удовлетворенный, я медленно побрел обратно через лес к железнодорожной станции. Моя финка восхитительно, знакомо-забыто оттягивала карман. Посещение музея моей молодости было окончено.

Министерство Вечных Вопросов

Решая вечные вопросы,

Я едкий дым от папиросы

Перед собой в тиши пускал

И пепел под ноги ронял.

                                                Непушкинов А.С.

История эта произошла со мной недавно, примерно месяц тому назад. Тем промозглым, отвратительным утром я должен был ехать сквозь дождь и пробки на другой конец города – показывать клиенту квартиру.

Я риэлтор, что уж тут поделаешь, ничем иным я зарабатывать на жизнь не умею. По правде говоря, я и этим-то не слишком умею, и любой человек с торговой жилкой легко даст мне фору в ловкости продаж. Но мои знакомые говорят, что продает моя манера держаться, моя внешность и кажущаяся искренность в разговоре. Люди мне доверяют. Ну и пусть их. Мне все равно. Настоящий я – это совсем другое, это не моя искренняя речь и честная физиономия. Однако настоящий я никому не интересен, даже жене. «Мной можно продавать» – примерно так мир оценивает меня. Ну хоть чем-то я вписываюсь в этот мир. Вот не было бы у меня такой располагающей к доверию обертки, тогда вообще помер бы в нищете под забором. Ибо все то, что мне действительно интересно, в чем я могу быть невероятно работоспособным и креативным – все это никак нельзя монетизировать. Так что моему любимому занятию – изучению и моделированию истории русского севера, я предаюсь теперь только поздними вечерами, когда, по выражению жены, я «уже бесполезен». Вы не подумайте чего лишнего, это она в только в смысле заработка. Но разве моя жена плохой человек? Она ведь не виновата в том, что хочет, чтобы наши дети учились в хорошем дорогом лицее, это законное желание матери. «Вот такие пироги, и выхода нет», – так думал я в то утро, продираясь на своем старом авто по улицам ненавистной Мастквы – города лицемеров, понтов и пустого человеческого бамбука. Сам я родом из совершенно другой стихии – из Новгорода Великого – края студеных озер и глубоких характеров, воспетого Рерихом и навсегда застрявшего где-то в старой Руси. Вот было бы весело, если бы я выступил риэлтором в Новгороде. На меня смотрели бы с сожалением и участием, точно так же, как я сам смотрю на себя сейчас. Там квартиры продают по-другому, просто и честно. Ну что-же, вот подниму детей, выпущу их в жизнь, и тогда уеду на Родину, поселюсь себе в маленьком домике на берегу озера и буду счастлив. Но это еще лет через десять.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.