– А как же быть с распродажей? Я должен этим заниматься?
– К дьяволу распродажу! Нам нужно сначала спасти компанию. Возвращайся на «Отдыхающее облако», мой мальчик. Мы отправимся сразу, как только будет возможно.
– Хорошо. – Кулум встал.
– Спокойной ночи, сынок.
Кулум опустил глаза. Монеты, завораживая, притягивали к себе его взгляд. Он нагнулся и начал собирать их.
– Я же сказал тебе оставить их в покое!
– Я не могу. – Капельки пота выступили на лбу Кулума. Ему казалось, что монеты обжигают ему пальцы. – Я… Они должны быть моими.
– Ради Бога, зачем?
– Не знаю. Я… я просто чувствую, что они нужны мне. – Он положил гинеи в карман. – Теперь они мои. Спокойной ночи, отец.
Глава 4
Струан в одиночестве обедал в просторной столовой их внушительной фактории в кантонском поселении. Это большое трехэтажное здание было построено Ост-Индской компанией сорок лет назад. Струан всегда мечтал о нем как о единственном, достойном Благородного Дома. Восемь лет назад он купил его.
Столовая располагалась на втором этаже. Из ее окон открывался вид на Жемчужную реку. Этажом ниже протянулся лабиринт контор, складов, оптовых магазинов. Третий этаж занимали жилые комнаты и среди них – личные апартаменты тайпана, тщательно отгороженные от остальных. Здесь имелись свои внутренние дворики, галереи, отдельные комнаты и общие спальни. В доме жили и работали от сорока до пятидесяти португальских клерков, кроме них, еще десять-пятнадцать европейцев и сотня китайских слуг-мужчин. Закон запрещал нанимать прислужниц-китаянок.
Струан отодвинул резное кресло от стола и раздраженно закурил сигару. Огонь в огромном камине согревал мраморные плиты, которыми были выложены пол и стены. За столом могли одновременно обедать до сорока человек. Столовое серебро в георгианском стиле отличалось тонкостью работы. Висячая люстра – хрустальная и со множеством свечей – заливала комнату ярким светом. Струан подошел к окну и посмотрел вниз на гуляющих по парку торговцев.
Позади парка на всю длину поселения протянулась большая площадь, выходившая к причалам на берегу реки. Площадь, по обыкновению кишела китайскими уличными торговцами, зеваками, продавцами и покупателями, предсказателями судьбы, писцами, нищими и собаками. За пределами своих факторий только в этом, как его называли, Английском парке европейцы могли передвигаться относительно спокойно. Китайцам, за исключением слуг, запрещалось заходить сюда и в фактории. Всего в поселении было тринадцать зданий, вытянувшихся в один ряд, который в двух местах прерывали узкие улочки – Хог-стрит и Олд-Чайна-лейн. Дома стояли на невысокой насыпи с колоннадой по фасаду. Только Струан и Брок владели отдельными домами. Другие торговцы делили между собой остальные, занимая столько места, сколько им было нужно, и выплачивая арендную плату Ост-Индской компании, построившей поселение сто лет назад.
С севера границей поселения служила улица Тринадцати Факторий. Стены Кантона находились отсюда в четверти мили. Все пространство между поселением и городскими стенами занимал сплошной муравейник домов, домиков и лачуг. Река казалась буквально запруженной плавучими деревнями танка[9 - Танка (даньцзя), или люди, в лодках; традиционно проводили всю жизнь на джонках.]. И надо всем этим ни на минуту не смолкал пульсирующий монотонный гул голосов, напоминающий гудение невероятных размеров улья.
В парке Струан заметил Брока, увлеченно беседующего с Купером и Тиллманом. Интересно, о чем они говорят? Наверное, американцы объясняют Броку все тонкости чайно-опиумной торговли с испанцами. Что ж, удачи им, подумал он без всякой досады. В любви и в торговле все средства хороши.
– Где же, дьявол его забери, этот чертов Жэнь-гуа, чтобы мне провалиться?! – произнес он вслух.
Уже двадцать дней Струан пытался добиться встречи с Жэнь-гуа, и каждый раз посланный им слуга возвращался с одним и тем же ответом: «Его назад нет все лавно. Твоя здать мозна. Завтла его назад Кантон есть, холосо, беспокойся нет».
Кулум пробыл с ним в поселении Кантона десять дней. На одиннадцатый доставили срочную записку от Лонгстаффа: возникли сложности с распродажей земельных участков.
Вместе с этой запиской пришло письмо от Робба. Робб писал, что статья Скиннера о банкротстве Струана повергла торговцев в ужас и большинство из них тут же отослали депеши домой, распределяя капиталы по нескольким банкам, что все с нетерпением ожидают тридцатого дня, что кредит получить невозможно, а все предложения, с которыми он обращался к противникам Брока, не дали результата; что весь военный флот был взбешен, когда Лонгстафф официально объявил об отмене своего приказа, запрещавшего контрабанду опиума, и адмирал немедленно отослал домой фрегат с просьбой к правительству разрешить ему действовать самостоятельно; что Чэнь Шэна, их компрадора, осаждают кредиторы, требуя уплаты всех мелких долгов, которые в другое время могли бы подождать.
Струан понимал, что проиграет сражение, если не увидится с Жэнь-гуа в течение ближайших восьми дней. Вновь и вновь он спрашивал себя, действительно ли Жэнь-гуа нет в Кантоне, или он просто избегает его. Он, конечно, старый вор, размышлял Струан, но он никогда не стал бы прятаться от тебя. Да даже если ты и встретишься с ним, приятель, действительно ли ты готов сделать этому дьяволу Тисэню свое предложение?
За стеной сердито заспорили чьи-то голоса, и дверь распахнулась, пропустив в столовую молодую, перемазанную грязью женщину-танка в вонючей одежде и слугу, который пытался вытащить ее обратно. Женщина была в огромной конической шляпе, грязных черных штанах и рубашке, поверх которой была надета грязная стеганая куртка.
– Остановить мозна нет этот колова чилло, масса, – сказал слуга на пиджин-инглиш, цепляясь за вырывающуюся девушку.
Только на пиджин торговцы могли переговариваться со своими слугами, а те – с ними. «Корова» означало «женщина», «чилло» – «ребенок». «Корова чилло» означало «молодая женщина».
– Корова чилло вон! Очень быстро раз-раз, ясно?
– Твоя хочит колова чилло, хейа? Колова чилло оч-чень холосо постель джиг-джиг. Два долла’ ладна! – выкрикнула девушка.
Слуга схватил ее в охапку, шляпа свалилась на пол, и Струан в первый раз отчетливо увидел ее лицо. Он едва смог узнать ее, так она была заляпана грязью, а узнав, рухнул в кресло, задыхаясь от хохота. Слуга, разинув рот и отпустив девушку, смотрел на него во все глаза, как на сумасшедшего.
– Этот корова чилло, – со смехом проговорил Струан, – остаться можно, ладно.
Девушка с гневным видом привела в порядок свою засаленную, кишащую вшами одежду и скороговоркой выпустила вслед удаляющемуся слуге новую порцию оскорблений.
– Колова чилло оч-чень холосо есть твоя видеть, тайпан.
– И мне тебя тоже, Мэй-мэй! – Струан изумленно смотрел на нее сверху вниз. – Какого черта ты здесь делаешь и что, черт побери, означает вся эта мерзость, которую я вижу на тебе?
– Колова чилло думать твоя делай джиг-джиг с новый колова чилло, хейа?
– Кровь Христова, сейчас здесь уже никого нет, девочка! Прекрати говорить на пиджин! Я потратил достаточно времени и денег, чтобы ты могла говорить по-английски не хуже королевы! – Струан поднял ее на вытянутых руках. – Боже милостивый, Мэй-мэй, от тебя разит прямо до небес.
– От тебя бы тоже разило, если ты наденешь эти вонии одежды.
– «Если бы ты надел эту вонючую одежду», – механически поправил ее Струан. – Что ты здесь делаешь и к чему все эти «вонии одежды»?
– Отпусти меня, тайпан. – Он поставил ее на пол, и она печально поклонилась ему. – Я прибыла сюда тайно и в большой скорби, потому что ты потерял свою Главную госпожу и всех детей от нее, кроме одного сына. – Слезы покатились по ее перемазанному грязью лицу, оставляя светлые бороздки. – Жалко, жалко.
– Спасибо тебе, девочка. Но это уже в прошлом, и никакая печаль не способна вернуть их назад. – Он погладил ее по голове и провел рукой по щеке, тронутый ее состраданием.
– Я не знаю вашего обычая. Как долго мне следует носить траур?
– Никакого траура, Мэй-мэй. Их больше нет. Не нужно ни плача, ни траура.
– Я воскурила благовония за их благополучное перерождение.
– Спасибо. Ну а теперь, что ты здесь делаешь и почему уехала из Макао? Я же сказал, чтобы ты оставалась там.
– Сначала мыться, потом переодеться, потом разговаривать.
– У нас здесь нет для тебя женской одежды, Мэй-мэй.
– Моя ни на что не годная ама А Гип ждет внизу. У нее с собой моя одежда и вещи, не беспокойся. Где ванна?
Струан дернул шнур звонка, и в ту же секунду на пороге появился слуга с расширенными от удивления глазами.
– Корова чилло моя ванна, ясно? Ама войти можно. Принеси чоу! – Повернувшись к Мэй-мэй, он добавил: – Твоя говорить, какой чоу можно.
Мэй-мэй высокомерно протараторила ошеломленному слуге меню и вышла.
Ее необычная ковыляющая походка неизменно трогала Струана. Ступни Мэй-мэй были перебинтованы. Их длина не превышала трех дюймов. Когда Струан купил ее пять лет назад, он разрезал бинты и пришел в ужас от увечья, являвшегося, согласно древним китайским представлениям, основным признаком женской красоты – крошечных ступней. Только девушка с перебинтованными ногами – ступнями лотоса – могла стать женой или наложницей. Те, у кого ноги оставались нормальными, становились крестьянками, слугами, дешевыми проститутками, амами или работницами, и их презирали.
Ноги Мэй-мэй были искалечены. Боль, которую она испытывала без тесных сдавливающих бинтов, вызывала жалость. Поэтому Струан позволил их восстановить. Через месяц боль утихла, и Мэй-мэй снова смогла ходить. Только в преклонном возрасте перебинтованные ноги делались нечувствительными к боли.
Струан расспросил ее тогда, пригласив Гордона Чэня в качестве переводчика, как это происходило. Она с гордостью поведала ему, что мать начала бинтовать ей ступни, когда ей исполнилось шесть лет.
