– Этой штукой стреляют с рук вслед самолету, и она догоняет его. Имеются в виду низколетящие самолеты. Если противник знает, что у тебя «стрелы», он уже не пойдет на бреющем.
– Теперь понял. Что-то вроде фаустпатронов?
– Если тебе так нравится. Так вот. Потопили нас накануне того дня, когда у меня была назначена встреча с береговыми артиллеристами для совместного обследования места под добавочную батарею. Ладно, это уже те детали, которые и вспоминать тошно. Ты кораллы в стиральном порошке пробовал вываривать?
– Нет, их следует выдерживать в хлорке.
– Вот этого мы не знали. Красивая штука кораллы. И вообще там много было красивого. Из гостиницы был выход на смотровую площадку – ступеньки к самому морю, видны прибрежные лагуны – разного цвета, в зависимости от цвета кораллов и водорослей. Такие зеленые иногда, как наши зеленя, а с другой стороны по горизонту красные горы. По синему небу – очень четкая кромка красных гор. А при луне, ночью – горы там и ночью видны, – какая красота! И вся долина Нила – мы из Кены питьевую воду в канистрах возили – тоже красота дивная. А с крыши гостиницы остров Шакер просматривался. Это на него ездили трупы опознавать. А за ним, за Шакером, южная оконечность Синайского полуострова. Там база израильская была Шармшейк. Правда, потом меня перебросили в Сафаджу – пыль, песок, маленький порт. Там английская база была, и англичане, когда уходили, ее взорвали.
– Коля, теперь постарайся рассказать мне все более или менее последовательно.
– В конце апреля эскадренный миноносец «Кагер» прибыл в Беренис из Бомбея, где проходил докование и ремонт с декабря прошлого года. Кораблю было приказано отработать первую задачу до конца мая в условиях рейдовой стоянки. Ну, что такое полгода ремонта в мирном, нейтральном порту, не тебе объяснять. Конечно, личный состав значительно утратил боевые навыки. Я в Александрии был, когда они в Беренис пришли. Пришли и в первую же ночь на родном рейде взорвались. На верхней палубе возле кормового торпедного аппарата у них была устроена стальная выгородка-кранец, где хранился запас взрыв-пакетов для отпугивания диверсантов-аквалангистов. Ну, знаешь, от сигареты запаливают фитиль и время от времени кидают за борт.
– А! – обрадовался я. – Капитан третьего ранга Креббс? Крейсер «Орджоникидзе» на рейде Портсмута? Лето пятьдесят четвертого?
– Молодец. Возьми конфетку. Вот весь этот запас у них и шарахнул. Но, к счастью, в торпедных аппаратах не было торпед. Иначе мне так и не пришлось бы повоевать. Вырвало кусок палубы и повредило гидравлику рулевого управления. Плюс всего четыре покойника. Вообще, должен сказать, на войне как-то мало убивают. На тральце у Курдаги всего шесть человек погибло.
– Слушай, но ведь в семидесятом войны между Египтом и Израилем вроде бы не было, – сказал я, вспомнив рейсы на Сирию и Ливан в шестьдесят девятом году.
– Потому мы, советские советники, там и были, что войны не было. В случае официального начала боевых действий мы должны были немедленно покинуть страну. «ТЩ» израильтяне потопили в отместку за диверсию египтян. А «Кагер» – тут история длиннее. Еще в шестьдесят седьмом египтяне потопили однотипный израильский эскадренный миноносец «Яффе». Тогда израильтяне поклялись отплатить тем же. Вот и отплатили.
– Все-таки что дальше-то с вами было?
– Дальше у меня только черновик рапорта, – сказал Коля и сунул мне пачку замусоленных бумажек с карандашным текстом.
Я вылупил на них глаза, потому что покрыты они были массой условных обозначений, формулами и сокращениями.
– Тут и Крачковский с Шумовским не разберется, – сказал я. – Читай сам.
– Пролет авиации противника к месту базирования кораблей в Беренисе происходил по трассе пролета международной гражданской авиации. Заход в атаку на корабль произведен внезапно, со стороны солнца, из-за отрогов гор. Это одной парой «Фантомов». И заход второй пары на контркурсах с другого борта через малый, две-три минуты, промежуток времени. Вторая атака производилась с барражирования по эллипсам на высоте шесть-семь тысяч метров, выход поочередно парами с интервалами двадцать-тридцать секунд, с крутого пикирования со стороны солнца. Сбрасывание бомб и пуски «нурсов» производились с высот четыре-пять тысяч метров. Бомбометание производилось с высокой точностью – отклонение от центра корабля на десять – восемьдесят метров. Отрыв бомб и звуки от них не слышны. Хорошо виден выход авиации из пикирования. Вой «нурсов» слышен хорошо, но с запозданием. Точность «нурсов» хорошая. Слышимость работы авиации затрудняется из-за огня своей артиллерии. Наблюдению за атакующими самолетами мешает яркое солнце с отсветами от поднятого ветром песка и потоки воды от взрывов бомб, которые заливают глаза и оптику.
– Пару слов о командире, Коля. Где он учился? Если ты не устал.
– Тридцать четыре года. Мальчишка замечательный. Знаешь, он плакал. Когда над эсминцем вспучило последний пузырь, и – тишина над морем – нет корабля. Был. И нет. И все звуки куда-то тоже исчезли. Ни стона, ни крика в этот момент. Он и заплакал. Совсем не ругался. А потом, на берегу, уже когда прощались, вдруг попросил вернуть бинокль. Славка каску-то сбросил, когда мы с ним на задницах к бортовому килю съезжали от фальшборта, а бинокль так и остался у него на шее висеть. И Славка его решил на сувенир зажать. А командир попросил бинокль отдать – ничего больше от корабля для него не осталось. И вот когда взял бинокль, то второй раз заплакал. Ну, что хочешь? Мальчишка.
– Коля, какой же он мальчишка? Нам с тобой в пятьдесят третьем на десять лет меньше было.
– А вообще они юмористы.
– Кто?
– Арабы.
– Вот уж чего не замечал.
– Ну и дурак, если не замечал. Ахмед всего полгода у нас учился. Спрашиваю, как это ты умудрился так хорошо русский понимать? Я, объясняет, в Бомбее всего четыре месяца на ремонте стоял, а уже и на хинди могу лекцию по марксизму прочитать. Надо, говорит, побыстрее с девушками знакомиться. Они балаболки – за один вечер голову по самую ватерлинию словами набивают. Только, говорит, надо УШИ РАЗВЕШИВАТЬ, когда с девушками по набережным гуляешь. Умница. И деликатности необыкновенной. Суеверный только слишком.
– Все моряки суеверны.
– Да, конечно, но у каждой нации свои заскоки. Откуда я мог знать, что на египетские боевые корабли нельзя раковины приносить? Утром этого проклятого дня попросил катер. Поехали на косу Бенас. Купаться. Вода прозрачности необыкновенной. С маской плавал. Набрал пятнистых ракушек. Знаешь, эти – щель такая волнистая, как будто губы улыбаются. Ах какая красота! Маска-то еще увеличивает… Выгружаю улов в каюте. Ахмед заходит. Побелел весь, шепчет: «Кацура!» Это слово у них и матерное, и вроде как проклятие, и вроде нашего «компец», «карачун», «хана». Я сразу ракушки в иллюминатор вышвырнул. Только он успокоился, закурил с ним, воду со льдом пьем. Жара, будь она неладна, африканская. И вдруг кошка заорала. Четыре кошки было – крыс пугали. Орет где-то кошка истошным воплем. Он опять побелел: «Кацура, мистер Николай, беда будет!» А еще пятница – святой день у них, ну, не святой, а молельный. Потому израильтяне по пятницам обычно сюрпризы и подбрасывают…
– Большие крысы?
– Среднего такого размера, и не очень наглые. А вот тараканы! Это тебе не наши букашки. Черные, и с пол-ладони. Я их больше мурен боялся. Так вот, орет где-то кошка и вся лавочка. Спустились в кают-компанию обедать. Кошка все орет. Вижу, и командир, и другие офицеры так переживают, что есть не могут. А жратва замечательная – голуби, фаршированные рисом…
– Где же ты все-таки у них юмор обнаруживал?
– Слова умеют обыгрывать. У них много слов, которые произносятся одинаково, а обозначают вовсе разное. Забыл, как такие слова называются.
– Омонимы. Сам их вечно с синонимами путаю. А писание твое для начала просто замечательное, Коля. Не вру. Попахивает, как уже говорил, Хемом, но про смерть и всякое такое у нас никто писать не умеет.
– Чем попахивает?
– Хемингуэем.
– Это можно напечатать?
– Это будет напечатано обязательно, Коля. Рано или поздно. Потому что это правда. А правдивые рукописи не горят.
– В отличие от эсминцев и адмиралов, – сказал правнук кухарки дедушки Крылова и кинул под язык нитроглицерин. – Неужели это можно читать, Витька?
– Еще раз говорю: это хорошо.
– Терпеть не могу, когда в кино большие начальники сосут таблетки, – сказал Коля и кинул себе в пасть еще одну. – Что-то сильно прихватило. Слушай, отведи-ка меня на отделение. Только тихонечко. И пускай мне в задницу поскорее вопьется животворная тонкая сталь…
И я поволок его под аристократической покатостью липовых ветвей.
На этот раз у Дударкина оказался не приступ ИШБ, а банальный инфаркт.
Потому что, увы, все это происходило не в кино. Хотя… хотя если наша жизнь и смерть хоть на что-то в искусстве смахивают, то это только в самых дрянных третьеразрядных фильмах.
Отход
Днем поехал в отдел кадров, взял выписку из приказа о назначении на судно – теплоход «Колымалес».
Штатный капитан – Василий Васильевич Миронов. Познакомился с ним и его женой Марией Петровной в пароходском садике. Жена зовет мужа В. В. Так он чаще всего и будет – «В. В.».
Отход на Копенгаген и в Мурманск откладывается на неопределенное время.
В. В. отправил жену домой, а сам почему-то пошел ночевать на судно.
Я проводил Марию Петровну до такси. Она похожа на мужа – крупная, спокойная, негромкая, вздыхает точь-в-точь как В. В. Сказала мне:
– Что остается у жены моряка от всей жизни? Полиэтиленовый мешок с радиограммами. Желтыми уже. Со всех пароходов. Вот в войну, эвакуированная, в Ярославской области почтальоном работала. Пятнадцать, шестнадцать лет было. Нет, похоронки мне не доверяли, их в сельсовете вручали… Треугольнички носила. И вот – вся жизнь только через радио да письма… Вот сколько знаю жен моряков – все святые! А про плохих я помнить не хочу и говорить не хочу…
Маринисты тоже не хотят говорить о плохих женах моряков, ибо не судите и не судимы будете. Слишком тяжелая, безнадежно сложная штука – прожить женский век без мужчины. Чтобы за такую тему взяться, для начала надо проштудировать курс физиологии, сексологии и психопатии на половой почве. А где после таких штудий искать жасминную романтику, утренние звезды и Пенелопу?..
А вот в Марии Петровне, вероятно, и искать.
