Созвездие эмигранта

© С. Овакимян, текст, обложка, 2020

© Формаслов, 2020

Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и техническом содействии Союза российских писателей

Последний ремонт

Мои дед с бабушкой часто повторяли, что раньше снег был белее, а снежинки – крупнее, что в притулившихся на том холме скворечниках жили лишь истинные ереванцы, что крошечный, размером с ладошку, садик на задворках с парой – тройкой фруктовых деревьев, виноградных лоз и цветов – точная копия рая. А стоило мне подойти к саду, бабушка тотчас появлялась на деревянном балконе, водрузив тяжелеющий день ото дня мешок тревог и горечи на понурые плечи, вздыхала протяжно и говорила:

– Ты снова к смоковнице шла? Дурёха моя, утром я там вот такую змею увидела. Ну и змеюка была, надо было видеть!

Завершив свою речь, бабушка хрипло кашляла в пригоршню и запирала кашель в иссохшей ладони, из блеклых губ выпадал сероватый контур агонизирующей сигареты.

Увидев, что я в страхе иду обратно, снова вздыхала и погружала в медовую заливку краснощёкую пахлаву.

Маму с папой я помнила смутно. Когда мне было три, они уехали в дальние дали в поисках своей нити на переплетённых дорогах чужбины. Но дед гладил меня по голове и говорил:

– Краешек этой нити зарыт здесь, детка, куда бы они ни поехали, как бы ни запутались, всё равно вернутся.

Включался синеголовый, живущий на стене гостиной аппарат, и строгий женский голос передавал мне тревожные вести с неведомого континента. Я, втайне от бабушки, остерегаясь воображаемой змеи, в мгновение ока оказывалась в саду, тоненькими, как пальцы, веточками рыла землю, в надежде найти краешек той нити. Не знала – что за краешек? Где его искать?

Но помнила, что в бабушкиных сказках сокровища всегда прятали в земле, значит, я на верном пути!

Долгие часы потом проводила на холодном балконе. Слёзы, голод, даже желание пописать в расчёт не шли.

Часто в такие моменты я слышала громкий, но бессильный голос деда:

– Женщина, ты что – фашист?! Разве можно так девочку наказывать? Простудится, умрёт!

– Вся в своих дураков-родителей. Разве я виновата?

– Её дурак-отец – твой сын! Эх… отойди в сторону!

«Сейчас» умеет быстро испаряться, сейчас дни тают в одночасье, снег больше не укладывается крупными хлопьями на деревянном полу балкона осиротевшего дома, сейчас он сыплет, как сахарная пудра осыпалась сквозь бабушкино сито на пирожки с творогом и изюмом. Сейчас – без семи дней новый год, но это не мешает всеядным железным глоткам экскаваторов один за другим разрушать каменные дома соседей, а стоящим рядом людям при галстуках – отвечать на проклятия старух ухмылкой и заученным текстом, мол, пора уже заменить хибарки современными новостройками…

Каждый год, за семь дней до Нового года, дед покрывал стены новыми обоями. Он делал это совсем не так, как полагается: не мочил тёплой водой старые обои, не отрывал их, поверхность стен в этом случае, естественно, не нуждалась в мытье и выравнивании потрескавшейся штукатурки или неровностей.

В гостиной раздвинувшая крепкие железные ноги стремянка едва умещала на себе облачённые в землистые тапки дедовы ступни 44-го размера. Сигналом к очередному украшению дома было деловитое молчание деда под сенью мистерически загадочного ритуала бабушки. Как истинный мистагог, бабушка то сокрушалась, что её неразумное дитя и его хитрая жена, то есть мои родители, далеко от отчего дома, то благодарила, что хоть за неделю до Нового года они вспоминают обо мне – дурёхе (бабушка называла меня «дурёхой», а я, не понимая смысла слова, наполнялась теплом и радостью), посылают старикам-родителям разноцветную жвачку, витамины разных форм и размеров, чаще всего – ненужные и незнакомые, источающую неприятный запах одежду, конфеты… не забывая, конечно, главный итоговый подарок года – броские, разноцветные обои…

Сказали, чтобы семнадцатого января я освободила дедовский дом, в котором родилась и выросла. Его снесут и якобы дадут квартиру в другом районе. Арпик, Маро, Ашоту, Вартану – всем нашим соседям обещали то же самое, но вместо ключей от квартиры у них в руках оказались бесполезные транспаранты, что развевались перед зданием Правительства и в телевизоре моего приснопамятного деда.

Алекс снова оказался занят, снова обещал, что завтра приедет и заполнит моё одиночество. Сказал, чтобы я была спокойна, чтобы поменьше смотрела репортажи о демонстрациях по телевизору, что терпение – отворяющий двери ключ, которым я не умею пользоваться.

Без семи дней Новый год. Ранним утром я просыпалась и сбегала в подвал, пряталась под лестницей, за креслом, иногда даже в исполинском сундуке – любимом приданом бабушки. Ничего не помогало. Щекочущий ноздри змеистый дым от бабушкиной сигареты везде находил меня и с лёгкостью пресекал попытку побега. После чего я быстренько оказывалась на «месте событий». Костлявые женские руки, словно тиски, хватая меня за узенькие плечи, сжимали их так сильно, что я скулила, как щенок, защемивший лапу дверью.

– Эх, дурёха моя, плачь… но тихо, плачь душой, как я… Дед заметит – расстроится.

– Но я не…

– Не надо бояться чувств, милая, бойся бесчувствия. Бедный твой дед в последний раз приклеит эти чёртовы обои, и мы останемся одни-одинёшеньки.

По всей гостиной растекался заливистый смех деда:

– Софа, то, что я мало говорю, ещё не значит, что ничего не слышу, а тем более, что я умираю… Каждый год ты говоришь одно и то же, женщина! И оставь, наконец, ребёнка в покое. – А потом, оборачиваясь ко мне, говорил:

– Детка, садись за уроки или украшай ёлку.

Я, перепуганная хрупкая девочка семи лет от роду, всё ещё храня на плечах жар от боли и чувствуя огромную благодарность деду за великодушие, убегала из одной комнаты в другую, не понимая толком, что важнее – уроки или украшение ёлки, пока голос бабушки, словно компас, не указывал мне – потерявшей ориентиры девочке – верное направление:

– Дурёшенька, к ёлке не подходи. Либо мои чешские игрушки разобьёшь, либо ёлку опрокинешь. Жалко…

Я тихонько уходила в спальню, где мы: я, дедушка, бабушка – спали, открывала скрипящую дверь шкафа, устраивалась под вешалками, сжималась в комочек, брала в руки тёплый свитер дедушки, жалела, что в этом году дед действительно в последний раз клеит обои (и как же хорошо, что он не желает смириться с этим ужасающим фактом!), грустила о том, что в следующем году мы с бабушкой останемся одни, что, если деда не будет, бабушка сразу же бросит в ненасытную глотку печи прекрасный бумажный подарок папы, более того – вмиг оторвёт с каждым годом уменьшающие дом, приклеенные друг на друга рисунчатые слои, высвободив, наконец, пожухлые стены. Я плакала о заблудившихся вдали родителях, о своей никчёмной жизни, уместив всю эту боль внутри тёмно-синего в белую крапинку свитера дедушки, а потом, захлебываясь слезами и вконец истомившись, проваливалась в сон…

Иду из гостиной в спальню, из спальни – на кухню, в коридор, туда-сюда, туда… Алекс прислал сообщение… Не может приехать и помочь мне, просит отложить поклейку обоев, просит не сердиться и быть снисходительной…

Я снисходительна, я всё понимаю, я сержусь, потому что дед никогда ничего не откладывал, мужчина не имеет права опаздывать и откладывать… что бы ни случилось!

Известил, что незамедлительно едет к ботанику, чтобы показать ему тот единственный судьбоносный росток.

Мы познакомились на вернисаже. Он продавал деревья, вы полненные из натуральных камней и металла. Протянул мне дерево с гранатовым камнем и сказал, что глаза мои печальны, а этот камень принесёт любовь и теплоту. Мы быстро сблизились, и однажды Алекс рассказал душераздирающую историю, которая, признаться, не особо меня тронула. Я даже подумала, что он чрезмерно романтичен, несмотря на полноценные четыре десятка. Улыбнулась и забыла. Оказалось – напрасно.

– Мама, прежде чем отдать Богу душу, дала мне два росточка и сказала, что они имеют непосредственное отношение к моей судьбе. Из них должны были вырасти плодовые деревья, но моя невеста вернула кольцо. Через неделю росток увял, в ту же ночь ушла мама. Первый росток я положил с ней.

– А второй? – поинтересовалась я.

– Это зависит от тебя. Мне кажется, эти ростки – моя любовь. Одна меня покинула, потом я встретил тебя… Если твоя любовь искренна, она превратится в дерево, а мама увидит это с небес и благословит ту, что осчастливила её единственного сына, понимаешь?

Начиная с этого дня раз в неделю росток получал удобрения и слушал утренние молитвы и монологи Алекса – об одиночестве и отчаянии…

Бабушка и дед часто спорили, но раз в год, с момента появления свёртка в доме и до минуты, когда стены обретали второе дыхание, всё обострялось ещё больше.

Бабушка говорила, что мой отец специально присылает эти «циничные и ненужные» подарки, чтобы вывести из себя престарелых родителей. Дед иронично интересовался, какими именно узорами на сей раз украсим дом. Потом добавлял, что отца ведь тоже можно понять.

Папа работал в магазине обоев. Каждый год директор магазина, в качестве рождественского подарка, дарил сотрудникам рулон уценённых обоев. И отец, ради того, чтобы порадовать родителей, да и в глазах директора предстать в выгодном свете, покупал по скидке ещё несколько рулонов для всего дома и посылал их в Ереван.

Бабушка грозила всё оторвать, а потом, в который раз, спрашивала, почему дед клеит их друг на друга.

– Отдай их мне, я не сожгу, не выкину, обещаю! Стены надвигаются на меня, противно, не могу больше… не хочу Нового года! Господи, когда ты призовёшь меня?!

– Наверное, ты хотела сказать: Господи, когда ты призовёшь моего мужа, да? Пока я жив, всё останется как было… так дом теплее и…

– И с каждым годом всё меньше и меньше.

– Для трёх человек вполне достаточно. Когда твой сын вернётся, если, конечно, вернётся, пусть поищет их и не найдёт.

– Эх… совсем сдурел. И как я с тобой всю жизнь прожила?

Кутаясь в шерстяную шаль, бабушка уходила на кухню, чтобы лишить жизни ещё одну сигарету и усугубить свой кашель, дед приносил клей и стремянку, а я, утопая в диванных подушках, пряталась за книжку и плакала душой, как учила бабушка: глубоко дыша, слегка отводя голову назад, забрасывала слёзы глубоко вовнутрь.

Я привыкла к ссорам, к тому, что я дурёха, к необъясни мому упрямству деда и тому, что наш просторный красивый дом постепенно превращается в бумажный домик. Последний ремонт уже не мог причинить боль: когда дед вступил в восьмой год, я поняла, что он уже перешагнул порог бессмертия, и бояться смерти больше не следует. Не знаю, догадывалась ли об этом бабушка, или это была некая негласная семейная традиция, но я быстро созрела и часто вынужденно соглашалась и с дедом, и с бабушкой, убеждая себя, что у каждого из них своя правда и она непреложна.

Дом Арпик воет от боли, камни, объятые ужасом, рассыпаются по двору. Соседний дом тоже исчез, его больше нет, следующим в глотку железного бекаса попадёт наш дом. Я смотрю на купленные сегодня, безмятежно лежащие в углу белые обои и готова, не нарушая семейных традиций, приклеить их на стены, покрыв ими старые бреши.

Кончиками онемевших пальцев кое-как открываю сундук, достаю бабушкину любимую маленькую коробочку с толстенькими сигаретами. Дом наполняется ароматом бабушки. Погибают в духовке маленькие рождественские печенья-человечки. Дым окутал и наш холмик, где когда-то был рай, где снег покрывал деревянные балконы и невозмутимые крыши наших домов крупными белыми хлопьями…

После очередного предпраздничного обновления, когда бабушка в который раз предсказывала деду последний ремонт и вытирала фартуком слезящиеся от сигаретного дыма глаза, она, как и всегда в этот день года, окропила медовой водой солнечно-золотистую пахлаву, выдохнула и неожиданно ушла из жизни, оставив нас: меня, дедушку, обклеенные обоями стены, ароматную пахлаву – потрясёнными и осиротелыми…

Несколько месяцев спустя, за полночь, сидящий под смоковницей призрак бабушки призвал к себе деда, и они вновь обрели друг друга…

Одну за другой зажигаю и вбираю в себя серые души оставшихся девятнадцати сигарет, отключаю духовку, выбрасываю в окно сгоревшие галеты.

Пишу Алексу, что мои обои уйдут завтра туда, где ночуют мои замёрзшие и бездомные соседи… пишу, чтобы больше не искал карту жизни в цветке, чтобы понял, что порой похороненные в бетоне металлические корни гораздо живее, чем уповающие на стеклянное солнце ростки.

Бросаю в жерло печи купленные бумажные полоски, в надежде, что бабушка сквозь дым улыбается и благословляет первое в жизни и, возможно, последнее верное решение своей дурёхи.

Однажды вот так в морской пучине сгинул самолёт, который вёз на родину моих депортированных родителей, вот так разрушаются собранные руками наших дедов по кирпичику каменные дома…

Распылитель плюёт в направлении стены, прямо в лицо старым обоям… тьфууу-тьфууу…

И вдруг, из-под цветастой шкуры последнего слоя бумаги, проглядывает, словно лелеющая забытую мечту, полузакрытая, как веко, дверь…

Перевод с армянского Анны Варданян

Эмигрантка

Здесь все на удивление практично-деловые. Я – практично-праздничная. «Женщина, тем более низкорослая женщина, без каблуков – не женщина», – мысленно обнадёживая себя, иду вперёд, в бесконечных поисках работы.

– Можно ваш паспорт?

– Простите, но мы принимаем только при наличии российского паспорта.

– Вы не гражданка? Почему же не предупредили? Извините…

Дождь, смешанный со снегом, умеет колоть, как игла.

Небо, расцвеченное молочно-белой краской, успело перекрыть жёлтое пятно. Вчера я отослала в Ереван один из своих рассказов.

– Нет, чего-то не хватает! Ритм изменился.

– Не понимаю… – я уже приготовилась оправдываться.

– Нет солнца, ты потеряла своё солнце… Здесь ты была полна тепла, поехала туда и замёрзла. То, что ты прислала – лёд, холодный ветер, ты наполнила строки морозом.

Слова от холода прилипли друг к другу, солнечная батарейка садится – храню её для особого случая, литература как-нибудь обойдётся без теплоты. Люди охотнее воспринимают грязь. Всегда есть возможность подчистить и посочувствовать. Читают и собственной слюной на своих же лицах рисуют следы от человеколюбивых слёз.

– Возвращайся домой.

– Ты тоже эмигрировала?

– Жаль, что ты забыла родину.

Быстро удаляю сообщения из фейсбука и продолжаю путь. Таджики, подметающие наш двор, доброжелательно здороваются и продолжают чистить мусорные баки и подъезды старожилов. Радостно и безропотно. Колокола Казанского собора очищают скопившийся во мне за вчерашний день мусор. Хожу среди людей, мимо благодарностей и извинений, равнодушия и занятости, прохожу…

– Мам, ты в детстве о чём мечтала?

– Мечтала вырасти.

– А сейчас?

– Мечтаю снова стать маленькой. Как ты.

– Мам, наверное, ты думала стать блондинкой, правда? Мам, ты самый счастливый человек на свете! Ты – маленькая блондинка!

Кто я? Обычный эмигрант, начинающий писатель, посылающий свои рассказы в бесчисленные редакции и ожидающий спасательного круга от эфемерного издателя. Конечно, можно стереть слово «эмигрант» и вернуться в собственную хибарку. Путь из Москвы в Ереван тоже не сложный. Напоминающие ватных овечек облака можно рассечь за 2 часа 20 минут. За это время некоторые крепко ухватятся за сиденье (как будто в случае катастрофы сиденье превратится в ковёр-самолёт), некоторые торопливо начнут жевать и ходить в туалет, шагать взад-вперёд по узкому проходу.

Я в постоянной турбулентности, под грузом необходимости сохранять равновесие. Я выжгла внутри это неспокойное слово и не желаю избавляться от него. Emigrans – синоним боли, чужбины, чаяний, предельности и бесконечного путешествия. Пришло сообщение от брата. Догадываясь о содержании, боюсь открыть.

В стремительности метро моя душа кочует по вагонам, подсматривает за парнем с бурьяном на голове, изучает старушку в форме каравая, не мигая смотрит в напоминающие окошко в пункте обмена валют глаза азиата. «Не дайте мне уехать, слышите? Спасите! Не дайте, дайте…»

Слова доходят до кончика языка и стремглав падают внутрь.

Их отголосок слышен мне и только мне.

Сама Москва подобна купчихе Кустодиева: полная жизни, крупная, сидящая перед самоваром и следящая за тобой с пристальным, взрывоопасным спокойствием. Потом посылающая к чёрту это спокойствие, обращающая шаль в плеть, а чай – в шампанское. Вдруг перевоплощающаяся в бегущую на алом фоне города, распустившую длинные светлые волосы до бёдер, молодую, искупавшуюся в страсти хитрую щеголиху – манящую и, с той же страстью, отвергающую.

Нельзя Москву немного любить, или немного ненавидеть, или жить, просто сохраняя нейтральную позицию. Её или ненавидишь, или, как обезумевшая девственница, влюбляешься в неё и отдаёшься ей без остатка. Я, влюблённая в этот город, вышла на станции «Театральная», прошла к бесконечной красной стене, туда, где покоится самый живой из покойников и самый мёртвый из живых.

Подумала: в известной сказке принц поцеловал спящую красавицу, она ожила, все были довольны, они – счастливы. А вдруг, если подойду к вставшему на путь вечного летаргического сна и поцелую его, он оживёт и не даст мне уехать? Я побежала, как безумная, еле переводя дух, стремительно, будто каждая секунда была фатально невозвратима. Не пустили, попросили посмотреть на время. Было десять минут второго. Десять минут решили мою судьбу, навсегда разлучив меня с субтильным большевиком, лишив чуда сказочного поцелуя. Мне почти взгрустнулось, я почти расстроилась, но вдруг увидела, что прямо перед Мавзолеем понуро и задумчиво ходит сам Владимир Ильич. Сделала шаг навстречу, вижу – второй подошёл, потом к нему присоединились Сталин, Горбачёв и, как будто этого было мало, Иван Грозный и Екатерина тоже появились неподалёку. Делать революцию никто не хотел. «О времена, о нравы!» Пошла вперёд. Сталин фотографировался с китайскими туристами, проявляя крайнюю степень гуманизма и толерантности. Из-за дерева показался один из царей, как будто вышедший из копировальной машины, видимо, немного разомлевший после акта мочеиспускания, застегнул ширинку, отряхнул камзол и пробурчал вполголоса:

«Мать вашу, китайскую, видишь ли, с товарищами фоткаться пришли», – и возмущённо удалился.

Я тоже ушла. За одной станцией метро последовала другая. Здесь, устроившись на гигантских качелях, начала движение: вперёд – назад, небо – земля, Москва – Ереван, Москва – … Оп… Вместе с эскимо глотаю ноябрьский мороз, чтобы нейтрализовать внутреннюю боль. Слизываю постепенно тающее мороженое, оно стекает в ладонь ленивой, равнодушной рекой…

Река… Широка и спокойна Москва-река. Серебристая поверхность порой так блестит, что превращается в гигантское зеркало, в котором видишь сам себя – в облике пышных кустов и длинноруких деревьев, в клочках облака, подчас даже в длинношеих новостройках. Дерево, прохожий, тень от здания, невозмутимо играющая с голубкой рыжая дворовая кошка, бросающиеся к летящим в воду хлебным крошкам утки с изумрудными шейками, мыльной водой омывающие подъезды от завтрашней грязи таджики, сгорающие от ужаса войны украинцы, запекающие ежедневную боль в пирожках узбеки, пахнущие жёлтым азербайджанские торговцы дыней, скрывающие тайны города в металле ключей, прошивающие подклад разноцветными нитями слёз и тоски армяне, улыбки и щедрая душа русских… всё, абсолютно всё стекает в реку. Река покрывает всё вокруг, но оставляет сушу на одной стороне. Река покрывает Нагатинский Затон. Мой полуостров. Мои руки в воде. Через воду мне передаются следы города, я тоже часть Москвы, которая умеет утекать…

Спрыгнула с качелей прямо в Коломенское – к реке.

Открыла смс от брата, представила радость сына, спрятанную под маской решимости тревогу родителей. Открыла: «Билеты куплены, где ты?»

Колокола Казанского собора снова завели свою грандиозную беседу…

Перевод с армянского Анны Варданян

Попрошайка

В этой части «Пятёрочки» обычно стоят раздатчики рекламных буклетов, а на той стороне располагаются невозмутимые, как стайка городских голубей, местные попрошайки. Кто-то играет на музыкальных инструментах, кто-то выпрашивает денег на еду, третий просто надеется на добрых людей…

Снующие взад-вперёд посетители супермаркета, как правило, не проходят мимо, и в конце рабочего дня попрошайки расходятся довольные и подзаработавшие.

– Ну ты и лох! Ты что, с ума сошёл? Не мог нормальную записку написать, что ли? – разносит по Коломенской свою хриплую иронию азербайджанец, торгующий овощами в киоске рядом с супермаркетом.

– Этот новичок – бабахнутый, разве не видишь? – прислонился к красной «шестёрке» таксист-армянин. – Целый час учу его, учу. Но разве он слушает?! Тут ловкость нужна, хватка!

– Я честный человек, на благородную цель прошу, – сказал дебютант-попрошайка с остекленевшими голубыми глазами, крепко удерживая двумя руками картонку с надписью, и попытался привлечь взгляд прохожего к тексту.

Металлические тарелки соседей-христарадников трещали от прибывающих с каждым часом монет. Новичок терпеливо ждал.

– Ну как вы не понимаете? Человек должен быть честен в любом вопросе! Я искренне влюбился, искренне женился, честно признался жене, что люблю другую, развёлся, потом второй жене сказал, что у меня есть любовница, и она ждёт от меня ребёнка. Надо было – послал шефа на х…, швырнул пепельницу ему в лицо и ушёл. Дошёл из Владивостока до Москвы. Я живу по совести, ребята… Давно уже мой дом – бутылка. Только это меня греет и успокаивает.

– Ах ты, ленивый паршивец! И не стыдно?! Никто тебе и гроша не даст. Я таких, как ты, за версту чую и с детства смертным боем бью, чтобы людьми стали, уроки учили. Дабы потом так не паясничали.

– Вы кто, девушка?

– Я – заслуженный педагог, урод, – гордо представилась и демонстративно раздала другим попрошайкам оставшуюся после покупок мелочь похожая на пережившую листопад берёзку женщина. – Подобные тексты свойственны идиотам, двоечник несчастный!

– Это наш новенький, зачем вы его обижаете, – решил защитить «коллегу» от бичующего языка учительницы один из попрошаек, а потом вполголоса посоветовал последовать его примеру:

– Напиши, что голоден, болен, просто напиши – помогите! Но не так, не так… Так тебе никто не поверит, никто не уважит, братан…

На самом деле надпись, красующаяся на груди попрошайки с остекленевшими глазами, была более чем откровенна, а замысел совершенно ясен.

Надпись гласила: «Подайте на бухло!».

Новичок ни гроша не заработал, но неустанно пополнял запасы иронических замечаний и советов набраться ума-разума на протяжении трёх дней. На четвёртый день он «на работу» не вышел. Люди, как обычно, носились взад-вперёд мимо попрошаек, а те – прибывали и убывали, благодарили за щедрость или провожали укоризненным взглядом тех, кто ни гроша не подал. Про новичка никто не говорил, и его, наверное, забыли бы совсем, если бы на седьмой или восьмой день он не появился на территории ещё более мрачный, безучастный, с налитыми кровью белками стеклянных глаз.

На этот раз никто не остался равнодушен к нему. Двуглавые металлические орлы, испуская металлический крик, водворялись в маленькой коробочке. Те, кто ещё недавно одёргивал его, в особенности – хрупкие женщины, теперь с сочувствием подавали монеты. На обратной стороне той самой картонки попрошайка вывел новую надпись: «Люди добрые, помогите доехать домой!»

Перевод с армянского Анны Варданян

Огни большого города

Из горизонтального положения смотрю вверх. Наверху мерцают звёзды. В школе пытались донести до наших маленьких умов, как можно найти Орион, Большую Медведицу, Стрелу, Лиру и другие созвездия, о которых сейчас и не вспомню, но вдруг на ум приходит Малая Медведица – её легко можно было найти по характерной форме ковша. Сейчас сверкающие у меня над изголовьем небесные светила – фосфорные звёзды, собственноручно приклеенные к потолку хозяином квартиры, мудрым евреем. При мысли о звёздном ковше вспоминаю историю «бумажного черпака».

Она имеет свойство повторяться, как самовращающаяся мелодия из шарманки, оказывающейся из раза в раз в руках нового исполнителя. Ловлю слёзы кончиком языка, помня, что это дело бессмысленное и неблагодарное, ведь этот город слезам не верит…

День начинается, день заканчивается: стремительно, ничуть не подлаживаясь под твой внутренний ритм, твой бег, твои желания и нужды. Отец постоянно звонит знакомым армянам, знакомым знакомых армян и их знакомым. Работа жалует лишь ищущих. Сын каждую ночь направляет в небо игрушечный телескоп.