– Конечно, слушаю. Ты стояла и целовалась с Паксеевым, мимо прошел учитель. Так?
– Совсем не так! Паксеев стал меня обнимать, когда учитель пошел назад, а до этого мы просто стояли и разговаривали. Потом к нам прибежал участковый и всех загнал в дежурное помещение. Даже Юрия Иосифовича наверх не выпустил.
– Сколько времени наверху был Антонов и сколько – учитель?
– Я слышала только, как Антонов ушел, а когда он вернулся, я не знаю. Я вообще удивилась, когда его участковый к нам загнал. Я думала, что он где-то наверху остался. Учитель не долго ходил, минут пять-десять, не больше.
– Паксеев к тебе пришел не встревоженный?
– Озабоченный он пришел, а не встревоженный. Если ты думаешь, что того толстяка в туалете он завалил, то зря. – Инга встала к сыну, вытерла с его подбородка набежавшие слюни. – У Юрия Иосифовича сегодня вечером совсем другое было на уме, он бы драться ни с кем не стал.
– Ты про Антонова кому-нибудь говорила? – Я отодвинул от себя опустевшую чашку. – Молчи про него, никому ни слова.
– Не поняла. – Она выпрямилась, уперла руки в бока. – Я, конечно, поступлю так, как ты скажешь, но…
– Никаких «но»! – жестко сказал я. – Давай не будем портить отношения. Вызовет тебя следователь, расскажешь ему про учителя, про Паксеева, про кого хочешь, а про Антонова – молчи.
Я встал из-за стола, пошел обуваться и заметил в шкафу большую новую игрушку – робота.
– Машинку бы лучше купила, – сказал я, показывая на робота.
– Я не покупала его. Пионеры из радиотехнического кружка подарили.
– Какие заботливые пионеры! – Я не удержался, взял игрушку с полки.
Робот – квадратный механический человечек – был высотой сантиметров тридцать, на вес тяжелым, килограмма полтора, не меньше. Голову его украшала штыреобразная антенна, на груди виднелись дырочки, как на микрофоне телефонной трубки.
– Он говорить может. – Инга взяла у меня робота, нажала кнопку сзади.
Игрушка проскрипела металлическим голосом: «Я робот, я умею ходить».
– Пионеры говорят, что они его сами сделали.
– А тебе-то в честь чего подарили?
– Анатолий Сергеевич, руководитель их кружка, распорядился. Он ко мне хорошо относится. Говорит: «Года через два, когда у тебя сын подрастет, ему будет интересно с ним играть».
– Года через два, не раньше, – согласился я, – если сейчас мальчишке отдашь, он его только разломает. Сейчас ему машинки катать – в самый раз.
В дверях я остановился.
– Ты не останешься? – спросила Инга.
– Нет. Скоро Маринка приезжает, не хочу давать лишний повод для разговоров.
– Андрей, у тебя с ней все так серьезно? – В ее голосе послышались оттенки ревности. – Быстро же она тебя захомутала, а с виду такая скромница была.
– Это я ее захомутал, еще в общаге. Про папашу ее все поняла? Если что-нибудь новое узнаешь, то сразу же сообщи.
Обычно, уходя от Инги, я по-товарищески чмокал ее в щечку. На этот раз не стал.
Придя домой, я разогрел скудный ужин, наскоро поел и стал на листе бумаги вычерчивать план подвала с расстановкой на нем всех интересующих меня лиц. Рядом с планом я выписал всех, кто мог иметь хоть какое-то отношение к убийству.
«Спать ложиться без толку, – решил я. – Пока порядок в голове не наведу, все равно не усну. Лучше немного поработаю перед сном, чем до утра в кровати ворочаться буду».
Как учили меня в Омской высшей школе милиции, вначале надо разобрать действие и, отталкиваясь от него, реконструировать всю картину происшествия.
Итак, судя по позе трупа, Сыч и его противник встретились лицом к лицу посредине туалета, рядом с раковинами умывальников. Нападавший зашел в туалет вслед за Сычом и один раз очень сильно ударил его кулаком в висок. Височная кость от удара треснула, возможно, повредила мозг. Плохо держащийся на ногах после спиртного Сыч упал на раковину и пробил себе голову. Смерть наступила практически мгновенно. Теперь самый интересный момент – кровь с головы Сыча вытекала, а не била фонтаном и не лилась рекой. При вскрытии у него наверняка обнаружат обширное внутримозговое кровотечение.
Что должен делать человек, только что убивший другого человека? Он должен спешно покинуть место происшествия, а не ждать, пока под головой Сыча набежит лужица крови, чтобы обмакнуть в нее палец и нарисовать на зеркале руну смерти. Вывод: удар в голову потерпевшего нанес один человек, а руну нарисовал другой. Если действия напавшего на Сыча человека наверняка имеют веский мотив, то зачем кто-то нарисовал нацистский знак, да еще кровью убитого, пока непонятно.
Сыч – ветеран органов НКВД, на фронте не был. Если у него есть серьезные враги, то только среди бывших заключенных, которых он охранял. Обратное предположение – Сыч во время войны мог работать не в системе ИТУ, а нести службу по охране особо важных объектов: мостов, электростанций, военных заводов. Что делал убитый во время войны, я не знаю, так что мотив его убийства остается загадкой.
Последний момент, относящийся к действию, – Сыч и его убийца встретились в туалете случайно. Опрос свидетелей показал, что за потерпевшим в этот вечер никто не следил, в фойе его не подкарауливал. Случайность встречи Сыча и его убийцы отметает возможный сговор между убийцей и человеком, нарисовавшим руну. При сговоре и запланированном преступлении два человека могли бы разделить между собой роли: один насмерть бьет Сыча, а другой, чтобы запутать следствие, входит в туалет через пару минут после убийства и рисует руну смерти.
Итак, проанализировав действие, я прихожу к следующим выводам: Сыч зашел в туалет справить нужду перед дорогой. Совершенно случайно туда же входит физически развитый мужчина. Между Сычом и его убийцей происходит очень короткий конфликт, буквально в пару слов. Незнакомец бьет Сыча в висок, видит, как он падает на пол, и уходит. Следом заходит еще один человек. Он, недолго думая, обмакивает палец в кровь, рисует на зеркале руну и выходит из туалета.
Теперь люди. В туалет заходят (если верить Кристине Ригель) Дегтярев, Трушкин и Сыч. Паксеев то ли заходит туда, то ли сразу же идет на цокольный этаж к Инге, пока неизвестно. Инга считает, что в туалет поднимался Антонов. Инге я полностью доверяю. Врать ей про Антонова нет никакого смысла. Инга женщина расчетливая, интриговать против меня, своего покровителя, она не станет. Через год или два, когда она окрепнет, установит в поселке крепкие связи с влиятельными лицами – тогда да, она может показать мне фигу. А пока – нет.
У Инги в городе с Журбиной была похожая история: когда Наталья Павловна дала ей работу и жилье, Инга ей руки готова была целовать, а потом поступила в отношении Журбиной очень некрасиво. За что и была изгнана из города в Верх-Иланск.
Еще в туалет заходил учитель. Простое и объяснимое действие – оправление естественных надобностей он зачем-то постарался замутить рассказом об Инге с Паксеевым. Про меня и Ингу в поселке многим известно, хотя я оставался ночевать у нее всего несколько раз в самом начале лета и пару раз в конце июля. В августе в Верх-Иланск приехала Марина Антонова и прямо заявила – если сорвешься и переспишь с другой бабой (зашел-вышел-забыл), то пускай это будет кто угодно, только не Инга! Логику Маринки можно понять: я ей не муж, чтобы верность хранить, и не монах, чтобы вести целомудренную жизнь, с кем-то встречаться все равно буду. Меня за это никто не осудит, и на Маринку никто в поселке пальцем показывать не будет: погуливал парень до свадьбы, ну и что такого? До свадьбы – не считается! Но если до общаги дойдут слухи, что я в Верх-Иланске путаюсь с Ингой, тут Маринку все общежитские девчонки засмеют: обалдеть, на кого он тебя променял!
Учитель, рассказывая мне об Инге с Паксеевым, хотел отвести мое внимание от туалета. Зачем? Он заходил в туалет, увидел труп и вышел, никому ничего не сказав, а теперь боится, что его обвинят в убийстве? Или он боится обвинения в том, что это он нарисовал руну? Что-то уважаемый учитель скрывает, что-то он видел в туалете, о чем говорить не хочет.
После сопоставления всех лиц, проходивших мимо входа в туалет, их физического телосложения и степени опьянения у меня вырисовывается один реальный подозреваемый – Антонов Михаил, отец двух дочерей, к одной из которых я питаю теплые чувства.
Я прекрасно помню первые дни, когда в общаге стало известно, что меня переводят для дальнейшей службы в Верх-Иланск. Все общежитские девушки, для которых я еще вчера был достойным женихом, узнав о переводе, разом потеряли ко мне всякий интерес. Даже моя бывшая невеста Лариса Калмыкова не нашла пары слов, чтобы поддержать меня в трудную минуту. Могла бы сказать: ты, мол, крепись, жизнь со ссылкой в Верх-Иланск не заканчивается, когда-нибудь вернешься в город! Нет, она предпочла изобразить, что вообще со мной не знакома. Да что там девушки, если общежитские парни пришли ко мне, мол, продай нам свою фирменную «Монтану», в Верх-Иланске в ней все равно некуда ходить. Там, мол, всего две асфальтированные улицы, и по тем коровы ходят. Из принципа не продал, хотя, как оказалось, в поселке действительно всего две асфальтированные улицы, но скотину по ним не гоняют. Эти две улицы – центр поселка, там коровам делать нечего.
Только для одной Маринки Антоновой я не превратился из «первого парня на деревне» в изгоя. Как мы с ней встретились в моей кровати, так до самого моего отъезда не разлучались. Она вообще очень спокойно отнеслась к моей ссылке. Немудрено – она до отъезда на учебу в город всю жизнь прожила в Верх-Иланске, и для нее он был малой родиной, а не отдаленным глухим местечком. Коров на улице она не боялась.
После окончания техникума Марина по распределению попала на хлебокомбинат, в общежитии которого мы познакомились. На хлебозаводе она работала сменным технологом и была у руководства завода на хорошем счету. Как только до директора хлебокомбината дошли слухи, что между мной и Антоновой установились тесные отношения, тот забеспокоился, как бы она не вышла за меня замуж и не переехала в Верх-Иланск. Чтобы удержать ее на месте, дирекция предприятия предоставила Маринке, незамужней бездетной девушке, отдельную комнату. По иронии судьбы, единственной свободной комнатой оказалась та, в которой раньше жил я. Но и это еще не все. Директор завода вызвал Маринку к себе и в присутствии всего руководства хлебокомбината торжественно пообещал, что к концу ее отработки, то есть в августе следующего года, предоставит ей ордерную комнату гостиничного типа. Взвесив на жизненных весах замужество и перспективу получения ордерной гостинки, Маринка предпочла остаться в городе и дальше работать на хлебозаводе.
А я остался предоставленным самому себе, хотя серьезно подумывал, что мы распишемся с Мариной и она переедет ко мне, в комнату в бараке, на право проживания в которой никаких документов у меня не было. Эта комната – служебное жилье, и сколько ты будешь в ней жить, решает начальник РОВД единолично. Пока работаешь – живи, перевелся в другое место – ключи на стол.
Теоретически был у нас с Мариной еще один вариант продолжения отношений: мы расписываемся, но живем раздельно: она – в городе, я – в поселке. Как только она заикнулась о раздельном проживании, так я пресек этот разговор в корне. Мне в Верх-Иланске была нужна жена, которая взвалила бы на себя весь быт, а не просто штамп в паспорте. Это для Марины в городе свидетельство о браке – документ, подтверждающий статус замужней женщины, а мне обручальным кольцом на правой руке хвастаться не перед кем. Кольцо мне картошку не поджарит и в магазин за хлебом не сходит.
Интересно, как жили в сибирской ссылке декабристы, жены которых остались в столице империи? Кто декабристам, дворянам-белоручкам, рубашки стирал, обед готовил, в палисаднике перед крыльцом сорняки выпалывал? Как усмиряли декабристы восставшую от долгого воздержания плоть? К крестьянкам бежали или, сгорая от стыда, занимались самоудовлетворением? А жены-то их чем занимались в полном соблазнов Петербурге?
«Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье!»
Хорошо было Александру Сергеевичу: его за вольнодумство не в Сибирь сослали, к дружкам-декабристам, а всего лишь в родовое имение. Это не страшно. Это как бы меня из общаги выселили в квартиру к родителям. Не фонтан, конечно, но жить можно. Маманя как бы на меня ни обижалась: за Калмыкову, за то, что в милицию пошел работать, но пуговицу к пиджаку всегда пришьет и ужином накормит. А тут живешь один, как полярный медведь на льдине.
Пока я сам в ссылку не попал, никогда о жизни декабристов в Сибири не задумывался.
Оставив декабристов в покое, я вернулся к записям об убийстве.
«Наверняка Сычу в висок заехал Антонов, только никто ничего не докажет. Если Михаил Ильич будет стоять на своем, а Инга промолчит, что он поднимался наверх, то в отношении его даже серьезных подозрений не возникнет. Во всяком случае, у Паксеева и учителя положение нисколько не лучше, чем у моего потенциального родственничка. Я лично подталкивать Антонова в яму не собираюсь. Кто его знает, как у меня в дальнейшем с Маринкой сложится? Одно понятно, если ее отец получит судимость, то наш брак станет невозможным. Вернее, я смогу на ней жениться, но из милиции меня тут же уволят».
