Просветленные рассказывают сказки. 9 уроков, чтобы избавиться от долгов и иллюзий и найти себя

© Гор О., текст, 2019

© Каратаев С., иллюстрации, 2019

© ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Книги для самопознания

Просветленные не ходят на работу. Как превратить рутину в драйв и жить без долгов и иллюзий

Просветленные не ходят на работу ‒ они занимаются куда более интересными вещами. Бизнесмен Олег Гор с юмором рассказывает о своей жизни в буддийском монастыре в Таиланде, о суровых, но захватывающих ученических сессиях с мудрым монахом. Книга содержит подробные описания техник, учащих контролировать ум, тело и эмоции, проживать свободную жизнь – без долгов и иллюзий.

Просветленные не берут кредитов

Вторая книга от автора «Просветленные не ходят на работу». Бизнесмену Олегу Гору уже не нужны кредиты: он сумел прожить без денег и документов целых два месяца и преобразил свою жизнь, освободившись от неуверенности, стресса, тревог и гнева. Более того, он уверен, что это под силу каждому из нас, нужно лишь желание и немного терпения.

Просветленные видят в темноте. Как превратить поражение в победу

Все мы время от времени оказываемся в ситуации, когда любое предприятие заканчивается неудачей, а судьба постоянно ставит подножки. Именно это произошло с автором книги Олегом Гором: в одночасье он потерял бизнес, жилье, друзей и стал объектом пристального внимания тайских бандитов – и пришел к необходимости переосмыслить свою жизнь. А пройти через череду новых испытаний и извлечь из них полезный жизненный урок ему вновь помогает его духовный учитель, брат Пон.

Там, где страшно

Пема Чодрон – буддийская монахиня американского происхождения. Ее бестселлер посвящен взаимодействию со страхом: «Гибкость и открытость придают нам сил, а попытки убежать от неопределенности делают нас слабыми и причиняют боль. Однако важно понимать, что открытость возникает не из подавления своих страхов, а из близкого знакомства с ними. Поэтому очень важно изучить, как мы пытаемся избежать того, что пугает нас».

Предисловие. Сказки Пустоты

О сказках Пустоты я узнал в тот день, когда примерил одеяние послушника в буддийском монастыре.

Как все произошло, как я встретился с братом Поном и очутился в обители Тхам Пу, спрятанной в джунглях Северного Таиланда, – подробно описано в книге «Просветленные не ходят на работу». Но «Просветленные рассказывают сказки» предназначены для всех, их может читать кто угодно, даже тот, кто впервые видит имя Олег Гор на обложке.

Внутри на самом деле есть сказки, не просто занимательные, а еще и полезные. Плюс к ним прилагается некоторое количество практических методик для тех, кто хочет изменить жизнь в лучшую сторону, обрести истинную свободу и избавиться от проблем, которые мы так охотно вешаем на себя сами.

Но сначала вернемся в тот день, когда я узнал о сказках Пустоты…

Я с унынием смотрел на сандалии и антаравасаку из двух кусков ткани и пояса: ладно – обувь, но как использовать набор деталей, чтобы получилось удобное и симпатичное одеяние! Брат Пон изучал меня, наклонив голову к плечу, и в его черных глазах плясали искры веселья.

– Давай покажу… – он легко вскочил и жестом велел мне встать.

– А может, не надо? – не в первый уже раз буркнул я.

Я прожил в Таиланде не один год, привык к шортам и майке, и мне вовсе не хотелось расставаться с привычным «костюмом» ради того, чтобы превратиться в неудачное подобие служителя Будды.

– Из Пустоты можно извлечь много всего, – сказал брат Пон, крепкий, неопределенного возраста монах со странной прической: тем, кто ушел от мира, в буддизме положено брить голову, он же таскал настоящую гриву из черных косичек, какой не устыдился бы и ямайский растаман.

Термин «Пустота» он употреблял не первый раз, но я не понимал, о чем он говорит, принимал за фигуру речи и пропускал мимо ушей.

– …в том числе и сказки, которые рассказывали за тысячи лет до этого момента и тысячи километров от места, где мы находимся, – продолжил брат Пон, аккуратно раскладывая части антаравасаки на земле. – Итак, жил в одном монастыре пожилой монах. Отличался он, несмотря на возраст, крепким здоровьем, ясным умом, даром речи и приятным обликом, всеми благими качествами, которыми только может судьба наделить человека…

Я заслушался, и раздражение, вызванное насильственной сменой одежды, понемногу стало гаснуть. – Он участвовал во всех службах, приходил на помощь любому, кто просил, был первым в толковании философских вопросов и при этом никогда не превозносил себя. Любили его все – и братья, и миряне окрестных деревень. Вот только имелась у него одна странность… – брат Пон сделал паузу, и я нетерпеливо заерзал, ожидая продолжения.

Но сначала мне пришлось выслушать инструкцию – как сворачивать куски ткани, как подпоясываться. Затем я рискнул проделать это на практике, но в результате получился не послушник, а пугало, при виде которого умерли бы от смеха макаки из ближайшей чащи.

– …имелась у него одна странность, – повторил брат Пон. – А именно присказка. Пожилой монах любил повторять «И ведь одна лепешка всему виной! Одна лепешка!» Многим хотелось узнать, что он имеет в виду, но благородный восьмеричный путь обязывает к сдержанности, а уж мирянам и вовсе не положено расспрашивать носителей оранжевых одежд о пустых делах, так что никто не отваживался. Но однажды перед самым сезоном дождей, когда в небе начали громоздиться облака, а ветер задул с юго-запада, в монастырь явился послушник, молодой, со слегка косящими глазами…

Новая пауза, и новая попытка справиться с непокорным одеянием, совершенно не похожим на то, что мне приходилось носить ранее, и в Европе, и здесь, в Азии.

С братом Поном я общался всего ничего, но понял – он своего добивается всегда.

– Так много лучше, – заявил он, изучив меня от обутых в сандалии ног до мрачной физиономии: я-то ощущал себя совсем некомфортно и понимал, что мне до элегантности моего собеседника так же далеко, как до спутников Юпитера. – Так вот этот послушник… Однажды вечером, когда все дела оказались сделаны, обладатель косящих глаз не утерпел и обратился к пожилому монаху. «Почтеннейший, – сказал он, – позволь задать вопрос». «Конечно, – отозвался тот. – Слушаю тебя». И послушник, облизав пересохшие губы, произнес: «Что вы имеете в виду, когда говорите „И ведь одна лепешка всему виной! Одна лепешка!“?» И все, кто в этот момент находились рядом, затаили дыхание и замерли. Монах же улыбнулся и заявил: «Ты думаешь, ответ на этот вопрос поможет тебе в деле спасения?» Послушник же не смог вымолвить ни слова и только истово кивнул.

Тут брат Пон опять прервался, мне пришлось раздеться и одеться снова, и получилось у меня несколько быстрее: я перестал путаться в деталях одеяния и запомнил, как располагать пояс, чтобы он держал конструкцию.

– «Тогда я отвечу тебе, – сказал монах. – Дело было восемь жизней тому назад. Много воплощений я искупал тяжкую карму и только поднялся до человеческой участи. Родился в семье вора и сам стал вором, нищим, злобным, жадным и уродливым». Слушавшие это братья дружно вздохнули, ибо трудно было представить такое, – тут брат Пон покачал головой и поцокал языком, я же снова поерзал от нетерпения: чего он тянет? – «Очень любил я тогда поесть, и особенно – рисовые лепешки из тонкой муки, вот только доставались они мне редко. Однажды мне улыбнулась удача – я стащил такую лепешку. Удрал от стражников и спрятался в тени, в переулке, надеясь поскорее сожрать ее, набить утробу. Но тут я увидел голодного старика, просившего милостыню на углу, и что-то шевельнулось во мне, и вместо того, чтобы съесть лепешку самому, я взял и отдал ее». Монахи разразились одобрительными возгласами, а послушник растерянно нахмурился. «Только благодаря этому дару я в этой жизни получил крепкое здоровое тело и ясный ум, смог понять пустоту и тлен этого мира и ушел от него, – добавил просветленный монах. – Всего одна лепешка. Одна!»

Брат Пон замолчал, испытующе глядя на меня.

– Это все? – спросил я, понимая, что больше не нервничаю по поводу нелепой одежды и непривычной обуви.

– Нет, – отозвался он. – Монах сказал, что видит прошлое того, кто вопросил его. Послушник обрадовался, полагая, что узнает великие тайны… Просветленный же прищурился и заявил: «Глаза твои косы́ потому, что даже три жизни назад ты отличался неумеренным любопытством и развлекался тем, что подглядывал в окна к соседям». Теперь все. – А мораль?

– Она на поверхности, – брат Пон улыбнулся широко-широко. – Не бойся отдавать. Лепешка ли, привычная одежда…

Тут я покраснел.

– …со всем нужно расставаться легко, если к тому есть внешнее или внутреннее побуждение, – закончил монах. – И кроме того, нам неведомы последствия свершений. Своих, чужих, чьих угодно. Вот нацепил ты антаравасаку и не знаешь, к чему это приведет, что́ благодаря твоему новому одеянию случится с тобой даже через неделю. Нечего говорить о годе или нескольких столетиях!

Я поскреб в затылке – тут он был прав.

– Ну что, осталась еще не обритая голова, – сказал брат Пон, и я понял, что испытания этого дня не закончились.

Словосочетание «сказки Пустоты» брат Пон больше не использовал, и только спустя годы, уже в России, я понял, что они образуют единое повествование, еще один слой учения, полученного мной от неправильного монаха. Если воспринимать их осознанно, они сами по себе способны вызывать благоприятные изменения в сознании у слушателя, а уж если сопровождать практикой, то эффект окажется сильнее и глубже.

Глава 1

Отверженное «я»

– Дровосек бы лучше справился с этим делом, – пробормотал я, вытирая пот со лба.

Ворчал я на самом деле больше по привычке.

Да, я только что выкорчевал дерево в джунглях, на что ушел не один час, устал, как ездовая собака, заработал мозоли на ладонях и боль в мышцах. Солнце обожгло кожу на недавно обритой голове, а комары всласть попировали на открытых частях моего тела.

Но злости и раздражения – обычных спутников подобного состояния – я не испытывал, ощущал скорее чувство выполненного долга, как в детстве на даче родителей. Да, я не любил ковыряться на грядках, но уж если приезжал и брался за работу, то потом созерцал ее результат с удовольствием.

– А вот и нет, – отозвался брат Пон, чье лицо в лучах клонившегося к закату солнца казалось глиняной маской.

– Почему? – спросил я. – Он сильнее, привычен к подобной работе и все такое.

– Потому что то, чем ты занимался, не имеет никакого отношения к корчеванию, – монах заулыбался, откровенно наслаждаясь моим замешательством. – Бери лопату. Пойдем к храму, а по дороге я тебе кое-что расскажу. История эта случилась с благословенным Татхагатой задолго до того, как он стал Буддой Шакьямуни, но в те времена, когда он уже много тысяч лет шел по пути праведности и мудрости. Воплотился он в теле волчонка.

Я хмыкнул – конечно, «хорошую религию придумали индусы», как пел Высоцкий, но я все еще не верил в эти самые прошлые жизни в различных обликах. Брат Пон не обратил на мою скептическую физиономию внимания – еще в первый мой день в Тхам Пу он сказал: «Меня не интересует, во что ты веришь. Меня волнует, о чем ты думаешь и что делаешь».

– Был Татхагата одним из юных хищников в большом выводке, и жили они в пещере у корней могучего баньяна в густом лесу, – продолжил он как ни в чем не бывало. – Мать-волчица скоро перестала кормить детей молоком, и волк-отец начал приучать их к крови и охоте. Сначала он приносил им куски мяса, косуль, оленей, зайцев, потом стал таскать придушенных зверьков поменьше, чтобы отпрыски могли поиграть с ними, понять, что такое убийство, проникнуться его жестоким духом и стать настоящими волками, серыми тенями, ужасом джунглей.

Рассказывать брат Пон умел, из его уст занимательно прозвучала бы и инструкция по пользованию ершиком для унитаза.

– Но Татхагата, хоть и в зверином теле, хорошо знал святой закон праведности. Понимал, что нельзя поедать кровоточащую плоть живых существ и тем более лишать их жизни. Поэтому он отказывался от пищи и держался в стороне от жестоких игр, которым предавались на поляне перед логовом его братья и сестры. – А как… – не удержавшись, осмелился перебить я. – Как он вообще оказался волком?

Ну как так, Будда, великий святой и мудрец, воплощение сострадания и милости – в теле беспощадного хищника?

– Увы, все подвержены действию кармы, даже тот, кто идет по дороге к свободе, – монах развел руками. – Миллионы лет, из жизни в жизнь совершал разнообразные деяния тот, кто позже стал учителем нашей эпохи, и среди деяний тех были не только благие. Пришлось Татхагате принять и это рождение, дабы избавиться от семян неблагого, посеянных в глубоком прошлом, – тех самых семян, что мешали ему обрести окончательную мудрость.

Это я мог понять: если накосячил, то исправляй и только после этого претендуй на просветление и все остальное.

– Эту жизнь обычно не вспоминают, когда назидательно рассказывают о прошлых рождениях Будды, – продолжил брат Пон, – или немного изменяют ее, ставят на место волка не столь хищное и свирепое животное. Но как по мне – куда больший подвиг отказаться от мяса, находясь в окружении волков, чем отказаться от мух, будучи всего лишь жабой.

Волк, предающийся медитации, – только буддисты могли выдумать такую штуку…

Я кивнул.

– Утолял голод он плодами смоковницы, банана, зернами и всем, что мог найти. Понятно, что остальные волки смотрели на него с удивлением и презрением, а братья и сестры смеялись над ним и часто кусали, пользуясь тем, что от такой неподобающей пищи тело Татхагаты было слабым, лапы не могли носить его быстро, а мускулы не имели должной мощи. Размерами он уступал всем и ни разу не оскалился, не зарычал на тех, кто издевался над ним, кто причинял ему боль.

Из-за деревьев выглянула крыша святилища. Я поставил лопату в сарай, и мы уселись под навесом. Солнце укатилось за горизонт, и стало быстро, как всегда в тропиках, темнеть. На храм Тхам Пу, расположенный на берегу Меконга, упали скоротечные мерцающие сумерки.

– На очередной охоте волк-отец убил косулю, и его дети, кроме одного, наелись до отвала горячего мяса и сладко уснули в глубине берлоги. Татхагате же, самому слабому и никчемному, досталось место у входа, на холодном и неудобном камне, но он не роптал – он занимался созерцанием, не обращая внимания на слабость и боль во всем теле.

«Волк, предающийся медитации, – только буддисты могли выдумать такую штуку», – подумал я, но потом вспомнил икону, где святого изобразили молящимся рядом с медведем, и озадаченно нахмурился: почему-то эта картинка вызвала у меня беспокойство.

– И бдительность, которой должен отличаться тот, кто хочет стать свободным, позволила Татхагате услышать далекий шум. Он все усиливался и усиливался… – монах сделал паузу (наверняка заметил, что я отвлекся), – превратился в треск, потом в грохот и наконец в ужасный рев… Пожар, истребительный лесной пожар! «Вставайте же! – закричал тогда Татхагата. – Бегите! Иначе огонь пожрет вас!»

Металлический звон, донесшийся со стороны кухни, заставил меня вздрогнуть. Нам всего лишь подали знак, что готов ужин (неизбежный рис с овощами), но я очень глубоко погрузился в рассказ брата Пона, и на миг мне показалось, что это зазвучал настоящий сигнал пожарной тревоги.

Даже вроде бы потянуло дымом.

– Сначала мы закончим нашу историю, – сказал монах. – Так вот, лесной пожар… Ревет пламя, столбы черного как ночь дыма поднимаются к небесам, затмевая их, обезумевшие птицы мечутся в кронах, деревья-исполины, простоявшие века, рушатся, объятые алым пламенем… Душераздирающий стон тысяч живых существ, гибнущих в огне, разносился по чаще, поражая ужасом тех, кто еще был жив… Родители и братья Татхагаты проснулись и в страхе кинулись прочь из логова, по дороге затоптав его так, что он остался лежать весь в крови на своем камне, не в силах пошевелить даже лапой… Стремительные и мощные, помчались они прочь, надеясь спастись, но, увы, пожар был со всех сторон…

Я поежился – даже волку не пожелаешь оказаться в такой ситуации.

Мне доводилось видеть и тушить низовой пожар, когда в сухое лето занялись торфяники, и это «радостное» впечатление я не забуду до конца жизни.

– Завыли они в отчаянии и бросились обратно к берлоге, где Татхагата встал наконец на лапы, – продолжил брат Пон. – А огонь уже мчался к нему со страшной скоростью, пожирая кустарники и траву, превращая их в прах, оставляя после себя черное пепелище, заваленное угольями… Увидев это, в ужасе сжались волки и приготовились к неизбежному. Только Татхагата, собравшись с духом, заговорил: «Слабы ноги мои, и мне от тебя, безногого не убежать. Но и тебе, все пожирающее в трех мирах пламя, нет пищи здесь, поверь ты слову моему!»

Монах сделал паузу, и в темноте, что пришла на смену сумеркам, я мог видеть, что он пытливо изучает меня.

– Истинными были речения его, и огонь угас, сгинул, точно обрушился на лес водопад. Уцелел не только сам Татхагата, но и живые существа, благодаря карме ставшие тогда его родственниками.

– Те, кто его унижал, кусал и топтал? – уточнил я.

– Истинно так, – подтвердил брат Пон. – Те, кто помогал ему становиться лучше. Кстати, почему ты не спрашиваешь про мораль? – тут в голосе его мелькнуло ехидство.

– А мораль? – послушно осведомился я, стараясь не обращать внимания на ноющий от голода живот и ползущий от кухни соблазнительный запах. – Ты же вспоминал дровосека, который мог бы свалить то дерево куда быстрее? Наделенного большими мышцами, опытом и сноровкой?

– Ну да, – подтвердил я.

– Так вот никакие навыки и умения, могущество и прочие достоинства, обретенные в обычной жизни, не помогут тому, кто хочет добиться освобождения и идет к нему, – проговорил брат Пон раздельно. – Никакие. И еще – побеждает лишь тот, кто не бьется. Вставший над схваткой найдет победу, вступивший в бой неизбежно потерпит неудачу. Как тебе такая мораль?

Я нахмурился – вывод, сделанный монахом, мне не понравился.

Неужели все, чего я добился в жизни, чего достиг и чему научился почти за сорок лет, не значит ничего?

Но если начну спорить, то разговор может затянуться не на один час, а есть охота. Поэтому я ограничился лишь пожатием плечами и невнятным бурчанием, надеясь, что неправильный монах – так брата Пона называли тук-тукеры из городка Нонгхай, в окрестностях которого мы находились, – этим удовольствуется.

Но тот и не думал униматься.

– Наверняка именно этот случай из прошлого вспомнил уже Будда, когда произносил свою знаменитую третью проповедь у горы Гаяйсиса близ города Гайя, – провозгласил он. – Тогда сказал он: «Всё в огне, братья. Глаз горит, воспринимаемые им формы горят, сознание зрения горит, зрительный контакт горит. Любая эмоция, возникающая из контакта видимого и видящего, будь она приятной, неприятной или нейтральной, тоже пылает»…

Вставший над схваткой найдет победу, вступивший в бой неизбежно потерпит неудачу.

От этих слов жжение расползлось по моему телу, от обритой макушки до ног в сандалиях.

– Ничего ты сейчас не понял, – совсем другим голосом заговорил брат Пон. – Ничего. Я повторю эти слова еще не раз, и когда-нибудь они обретут для тебя смысл. Теперь же пойдем ужинать.

Я поспешно вскочил на ноги.

Увы, наесться как следует мне в этот раз не удалось – порции по неясной причине оказались совсем маленькими. То, что жаловаться в вате Тхам Пу бесполезно, я уже осознал и поэтому лишь тяжко вздохнул, после чего отправился мыть тарелку в специальном чане. В светлое время мы спускались для этой цели к реке, но по вечерам использовали воду из родника.

Закончив с посудой, я обнаружил брата Пона на прежнем месте, под навесом. Монах сделал повелительный жест, и мне ничего не оставалось, как отправиться прямо к нему и занять место напротив: назвался груздем – полезай в кузов, ну а если завербовался в послушники, то подчиняйся наставнику.

Некоторое время он рассматривал меня, а затем повторил ту фразу, которая в свое время стала началом нашего знакомства:

– Ты переполнен до опасной степени.

– С чего бы? Риса было по ложке, – не удержался я.

Но брат Пон не обратил на мою реплику внимания – как всегда, когда я говорил откровенную глупость.

– Много места в тебе занимает твое собственное я, надо его уменьшить, иначе ты лопнешь. То, что ты считаешь собой, то, что полагаешь своим, просто распирает тебя. Слабительное духа нужно тебе как воздух.

– Чтобы меня пронесло прямо здесь? – спросил я.

– Тихо! Слушай! – монах поднял руку, и я прикусил язык. – Обычный человек, не способный зреть истину, видит материальную форму и думает так: «Это мое, это я». Затем он ощущает нечто радостное или печальное и тоже думает «это мое, это я». Приходят ему в голову мысли, и на их счет он снова убежден – «это мое, и это тоже я», совершает поступки и их оценивает точно так же, возглашая про себя «и это мое, и это ведь тоже я». Осознает все это и к осознанию прилагает печать, на которой вырезано «это мое, это я». Все увиденное, услышанное, узнанное, пережитое, найденное – для него всего лишь «я». Подумай над этим несколько минут, а потом можешь задавать вопросы.

Брат Пон замер, словно вообще перестал дышать, а я попытался напрячь мозги. Только вот после тяжелого дня на жаре ничего особенного у меня не получилось, мысли шевелиться отказались.

– А что, не нужно ничего узнавать, переживать, думать или чувствовать? – осведомился я, поняв, что на оригинальные вопросы я сегодня уже не способен.

– Почему? – брови монаха поднялись. – Не нужно считать все это собой, своим, «я». Человек же другого типа полагает: «Внутри этой формы, внутри того, что я думаю, ощущаю, осознаю и делаю, кроется мое настоящее „я”, и оно сохранится после смерти. Вечное, неизменное, то, что не подвержено влиянию этого грязного обыденного мира…»

Много места занимает твое собственное я, надо его уменьшить, иначе лопнешь.

– И кто же прав? – спросил я, поскольку решил, что раз уж мне позволили спрашивать, то надо этим пользоваться.

– Никто, – сказал брат Пон. – И то и другое мнение не имеет никакой ценности.

– Но почему?

– Все эти мнения покоятся на единой основе, на одной и той же ложной вере в «я». Не имеет значения, с чем именно оно отождествляется, с телом или мыслями, с высоким положением и богатством или с полупрозрачной душой, прячущейся где-то между кишок.

– Но чем душа-то плоха? Может быть, она и вправду есть? – поинтересовался я.

Не то чтобы я на самом деле верил в нечто подобное, но привык думать, что нечто от меня останется и после смерти, некая сущность, которая будет помнить и ценить все, происходившее со мной.

– Тот, кто верит в душу, почему-то считает, что она принадлежит ему, тому Джону Смиту, который именно сейчас ходит по земле, ест гамбургеры и пьет кока-колу. Он убежден, что душа будет точно такой же, как он, ну разве что без больного зуба, прыщей и поноса, – брат Пон хмыкнул. – То есть для него душа началась в момент рождения тела. Иными словами, прошлое конечно, зато будущее – бесконечно. Получается так? Подумай.

Думать не хотелось, хотелось уйти к себе, немного полежать, и я по привычке бросил взгляд на запястье, где должны быть стрелки часов, которые видно и в темноте. Только сделав это, я осознал, что и часы, и сотовый, и почти все личные вещи у меня отобрали.

Судя по смешку, монах заметил мою попытку узнать время.

По лицу прокатилась горячая волна, я понял, что краснею. Неудобная одежда, скудная пища, идиотские разговоры, глупые изнурительные задания – для чего я вообще сюда явился, что я тут делаю?

– Ты ищешь свободы, – сказал брат Пон. – И нет, я не читаю твои мысли, не бойся. Просто ход их очевиден для того, кто и сам проходил этим путем и провел по нему не одного ученика.

Я угрюмо промолчал.

Да, в Тхам Пу я приехал не из прихоти: жизнь моя, недавно такая приятная, упорядоченная и стабильная, превратилась в настоящий ад, развалилось все, от личных дел до отношений с родней, здоровья и бизнеса. И тогда я вспомнил о странном монахе, с которым столкнулся во время виза-рана в Нонгхае, бросил все, отправился сюда.

Вот только ждал чего-то совсем иного.

– Прошлое конечно, будущее бесконечно – так думает обычный человек, – проговорил брат Пон тихо, почти ласково. – Для того же, кто стремится к освобождению, все обстоит наоборот: прошлое бесконечно, а будущее имеет четкую границу.