Но корова – её не зря называли Лаской – на доброту и ласку людскую тоже отвечала лаской. А маленькая девочка сейчас такая добрая, такая ласковая…
Мотнула Ласка головой, шлепнула языком по шубке девочки…
– Ой! – вскрикнула доярка и разом оказалась на полу.
Она опрокинула подойник и, испуганная, заревела.
Юрка, наблюдавший за ними, рассмеялся:
– Во, как Ласка тебя приласкала!
Корова, напуганная звоном ведра и вскриком девочки, отступила в сторону и уставилась на Людмилку в недоумении. Потом вздохнула, словно усмехнулась, и потянулась к ней. Девочка попятилась.
– Да не бойся, это она ластится к тебе.
Людмилка подняла подойник и сокрушённо покачала головой:
– Надо же, молока сколь вылила и меня вымочила.
Молока в подойнике было немного, но и того количества было жалко, поскольку досталось оно с трудом. Это было её первая самостоятельная дойка.
– Мамке расскажешь, что в молочной речке купалась.
Юрка сам сел доить. Но корова отчего-то вновь стала дергать ногой и отходить от него. Мальчик на неё заругался.
– Ладно, Юра, я сама, – подрагивая, сказала Людмилка.
Девочка стала зябнуть. Разлившееся молоко вымочило ей ногу и закатилось в левый рукав. Пока оно было парным, ей не было холодно, остынув, начало холодить.
Людмилка с уговорами, с прибаутками, какие слышала от мамки и какие могла придумать сама, продолжила дойку.
Ласка слушала, стояла тихо, пожёвывая жвачку. Но как только девочка раздоила очередной сосок, корова, облегченно вздохнув, мотнула головой – шлёп языком по шубке девочки! – и доярки на стульчике, как не бывало.
Тут уж не выдержал Юрка.
– Но ты у меня дождёшься со своей телячьей нежностью! – выругался он и намахнулся. Корова отшатнулась.
– Не надо Юра! – заступилась девочка, поднимаясь. – Она ведь не со зла. – И, подойдя к корове, стала сердито выговаривать ей. – Ты, Ластёнка, не шали. Зачем меня лижешь? Я же не твой телёнок, так и нечего меня лизать, – разъясняла она, поглаживая ей скулы, лыску, и, прижимаясь щекой к голове коровы, обиженно добавила: – Ты меня уже два раза со стульчика слизнула, молоко на меня пролила и мне теперь холодно. Ты разве этого не понимаешь? Вот как я тебя теперь буду додаивать, а?..
Корова слушала, хлопала глазами.
– Ладно, Людмилка, раздои последний. Я потом все разом выдою, – участливо сказал Юрка, чувствуя, что сестрёнка стала мёрзнуть по-настоящему.
Девочка взяла треножку и вновь уселась доить. Она опять что-то приговаривала, но слов её уже нельзя было разобрать. Слышалась сплошная дробь: д-д-д-д-д-д. Но Ласке, похоже, такая песня тоже нравилась. Она слушала её с закрытыми глазами. И, как только послышались звонкие струйки, оживилась.
Юрка был начеку. И опередил её намерение. Встал перед Людмилкой. Корова обнюхала его шубёнку, тяжело, как будто бы с обидой, вздохнула и отвернулась.
Юрка надергал из ясель сено, усадил в него сестру и вернулся к корове.
В деревне заглох дизель на подстанции, стало совсем тихо, и мальчик с грустью подумал: свет погас…
Долго ли коротко ли он доил, Людмилка не помнила. Она, уставшая, пригрелась в сене и уснула. Очнулась от звона подойника.
– Ой! И тебя слизнула? – изумилась девочка.
– Вот скотинка, а? – возмущался мальчик, поднимаясь. – Ты посмотри, что творит, последнее молоко едва опрокинула. Ух! – намахнулся на неё стульчиком, но не ударил, а забросил его в ясли. Поднял ведро и сказал: – Пошли домой, ну её…
Людмилка, подрагивая, подошла к Ласке, похлопала её по ноге, шее, погладила по голове и сказала совсем по-взрослому:
– Глупая ты ещё, Ластёнка. Совсем ничегошеньки не понимаешь.
Корова облизала холодные пальчики девочки и тяжело вздохнула: может быть, она соглашалась с нею, мол, твоя правда, крошка, глупа я ещё, глупа… При этом прядала ушами.
Дети вернулись домой.
Брат помог полусонной сестрёнке раздеться, подсадил её на печь. Потом разделся сам, по-хозяйски развесил одежду, свой и сестрёнки зипунишки, выкрутил в фонаре фитиль до самого маленького огонька и залез к Людмилке. Она уже спала, подсунув натруженные кулачки под подбородок. Было тепло. Но он всё же получше укутал её одеялом.
Спи, умеха. Прижался к ней и вскоре забылся добрым и крепким сном.
Ласка тоже спала хорошо. Она не стонала.
Свободное парение
В один из солнечных зимних дней молодые люди, в возрасте от шести до восьми лет, собрались на колхозной конюшне. Их было четверо: Санька, Вовка, Минька и Андрейка.
– Главное – взять высоту, оторваться от земли и попасть в воздушный поток. И тогда, знай себе, пари по воздуху… – объяснял Санька.
Санька – человек с воображением. Он знаком в теории с силами свободного падения, и на практике, с небольших высот (с кровати на пол), но знает, как можно эти силы преодолеть в воздушном пространстве, используя потоки воздуха. Как это делают те же птицы, парашютисты. Санька читает давно и кое в чём уже разбирается.
Его идею друзья поддержали, и, чтобы осуществить её, был продуман план, ради которого эта творческая бригада и появилась на конюшне. Самый младший из них Андрейка, поэтому он больше слушал и на ус мотал. Минька на год старше его и настолько же младше Саньки и Вовки. Несмотря на возраст, коллектив был полон романтики и творческих дерзаний.
Вовкин дед, колхозный конюх, бородатый, мрачноватого вида человек, на появление этой компании не обратил внимания. Ребята и раньше бывали, помогали ему в уборке зимовья, мели двор, поили лошадей, ну и прочей работой.
Дед сидел у окна, шорничал, чинил хомут.
В широких сенях домика конюха, кем-то названной "зимовьём", на стенах на деревянных штырях висит сбруя: хомуты, уздечки, шлеи. Над каждой конской амуницией белеют надписи – клички лошадей. В дальнем углу навалена куча берёзовых метел, которые завезли на конюшню накануне. И как нельзя кстати.
Ребята вошли в сени.
– Берём по две-три ветки на каждую руку, то есть по четыре-шесть на обе, – сказал Санька и напомнил Вовке: – Веревки не забудь.
Вовка прихватил старые веревочные вожжи и топор. На колоде во дворе перерубил их на четыре части и бросил каждому по концу.
– Расплетайте.
Ребята принялись за работу.
По двору прыгали воробьи, синички, склевывали просыпанные зерна овса и семена трав, натрясённые из сена. На жерди ограды стрекотала сорока.