Слегла Анна Николаевна из-за слепоты. Ходила по квартире на ощупь, придерживаясь за стены, за шкафы, стулья. И однажды "дошарашилась", – запнулась обо что-то, упала и сломала ногу. Она в старости отяжелела, погрузнела, а при неуверенности в движениях, при плохой видимости стала неуклюжа, неловка. Почти год ждали, когда срастётся кость голени. Ждали и подкапливали деньжата ей на операцию на глазах. Анна Николаевна начала подниматься помаленьку, и при чьей-либо помощи: Катиной (зачастую), да его (мужа) ходила по квартире. Стала помогать мелкой работой на кухне, уборкой по квартире, и этим работам была рада. Хоть какая-то да помощь от неё, хоть какое-то живое участие.
Под весну подвернулся навоз. Трудно с ним стало. Совсем колхозники перестали его продавать. С этой перестройкой не стало в колхозах скота, и, следовательно, то, что он воспроизводил, стало на вес золота. А какой огород, дачный ли участок, без этого добра? Пустопорожние хлопоты. Нет тебе ни картошки, ни помидор, а уж про огурцы и говорить нечего. Да того же лука с чесноком. И он купил навоз. Конечно, с женой согласовался. Сказал:
– Сейчас купим навоз. А к лету поднакопим деньжат, сделаем тебе операцию.
– Делай, Никифор, как знаешь, – ответила Анна Николаевна и со сдержанным вздохом отвернулась.
И сделал, как посчитал нужно. И сделал правильно. Кто ж знал, что её опять по квартире "шарашиться" потянет? Дома одна была и решила прогуляться. И опять чёрт поддел на рога. А при таких объёмах немудрено было поломаться – сломала тазобедренную кость! Ох, и зло ж тогда на неё охватило. Вот была бы его воля – добил бы, наверное. Пошли пелёнки, горшки, кормление, поение, едва ли не из ложки, сидеть не может, да ещё не видит ни черта, мимо рта льёт. И так-то надоела, а тут лежит, как труп, только глазами рачьими лупает, да рот разевает. Правда, пока Екатерина жила, он этого мало касался, за дачей прятался. Она за бабкой ухаживала, всю заботу о ней на себя взяла. Так это и правильно, на то мы их, детей и внуков, растим, чтоб в старости от них, хотя бы стакан воды дождаться.
4
Случилась эта беда после скандала. Подошла очередь операции, а денег нет. Когда выяснилось, куда они и на какое благое дело были использованы, Катя аж пятнами красными пошла, глаза по форточку распахнула.
– Ну, ты старый и дурачина! – (Такого он ещё не слыхивал от неё!) – Ты что, совесть совсем на даче закопал, а глаза навозом законопатил?
– Так она сама согласие дала! – ответил он, опешив.
– А что она должна была тебе дать? Беспомощная и от тебя зависимая, а?
– А что ты жрать будешь зимой? На балконе что ли вырастила?
– Да не хрена ни с тобой, ни со мной не случилось бы, перебились бы. Ха! Ему дерьмо стало дороже здоровья жены. Себе сделал операцию, а она – погоди? Ох!.. – и он услышал всю прелесть крепкого русского языка, коим сейчас перенасыщена Россия-матушка, особенно среди подрастающего поколения.
И он сбежал на дачу. Там только немного пришёл в себя. Да и было с кем отвести душу, на чьём плечике поплакаться. И всё равно он не чувствовал за собой вины. Никифор Павлович от самых корней своих, и притом, глубоких был крестьянином. Им были отец, дед, прадеды, все они, рода Полуниных, переехавших из вятской губернии по Столыпинскому призыву осваивать просторы Сибири. И хорошо на новых местах обжились. Не раскулачь их в двадцать седьмом, вот крепчущая была бы семьища. И он постиг всю премудрость крестьянского труда с пелёнок, с молоком матери её всосал. Поэтому-то у него дача была одна из образцовых. У других глянешь в огород, кроме картошки, да чахлой ботвы помидор под маленьким парничком, не на что и глаз положить. А у него: парники под стеклом, высокий – для помидор; поменьше – под огуречник. Рамы на шарнирах, открываются. На грядках зелень и притом сочная, и притом съестная. А про картофель и ягоды – говорить нечего, как на опытной станции. И что, всё это – для себя одного что ли?..
Никифор Павлович негодовал. И надо же было ей – опять поломалась! Да кто ж тебя просил "шарашиться" по квартире, какому чёрту ты опять на рога попала?.. Нет сил, так лежи, прижми то, на что теперь и присесть не можешь. Или подушку подвязывай. Ух, корова!.. – метался он по даче.
И так-то с внучкой терялся контакт из-за её разгульного (как ему казалось) образа жизни, тут из-за этих денег. А как только бабка сослепу поломалась в последний раз, и вовсе глядеть друга на друга не могли без внутреннего содрогания. По крайней мере – он.
Да ещё, как на смех, вынося из-под жены утку, ему порой нет-нет, да кто-нибудь шепнёт на ушко:
– Ну, как навозик, ха-ха! Таскай теперь его в пригоршнях! – и голос будто бы её, Екатеринкин, ехидный. И это ещё больше уязвляло его гордое самолюбие.
И за что это ему?..
И в городе, в квартире, стало не выносимо жить. На даче жил почти безвыездно. В доме, деревянном, добротном, им самим, при небольшой помощи сыновей и зятя, выстроенном, была каменная печь, кроме того – газовая печка, газовый баллон. В нём можно было жить припеваючи, поскольку и бражёнку можно было "затереть", и самогоночку выгнать. Во дворе стояла банька – мойся, парься, отмывай грязь огородную, да грехи мирские. И жил. Приезжал домой лишь в дни, когда пенсия подходила. Проведывал жену, выражал нечто сочувствующее. Рассказывал о делах огородных, о трудах и заботах вкладываемых в этот огород. День, два и уезжал обратно.
Катя работала по двенадцать часов в каком-то киоске на частника, и без обеда. Слепая и немощная больная была рада общению с кем-либо, а тем более – с мужем. Но дела огородные звали его: весенний… летний… осенний день зиму кормят. И она смирялась, хотя кто знает, что в её душе томилось? Поблекшие глаза постоянно плавали в слезах. Да вздохи, покрывали не высказанные ею слова.
Приезжая домой, Никифор Павлович заставал некоторые перемены и не в лучшую сторону. Анна Николаевна совсем разъехалась вширь, под ней кровать просела едва ли не до пола. Они по привычке спали на кроватях с панцирными сетками и не меняли их тоже по привычке. А однажды заметил полноту и в Кате…
Если полнота жены вызывала брезгливость и все более создавала между ними отчуждённость, то полнота внучки – возмущение. Изменения в Екатеринке его подорвали, как детонатор гранату, тут уж он не отмолчался, дал разгона обеим. Досталось и малой и старой. Одной за блуд, другой за осиплый голос, раздававшийся из спальни в защиту внучки. В результате, блудницу выгнал из дому, а жену закрыл в спальне и сам стал жить в зале на широком скрипучем диване с верным другом телевизором.
Но тот, кто рождён был под знаком Водолея, по характеру своему, как его не закаливай, всё равно в уголках души своей останется мягким и незлобивым. И порой не всегда может скрыть этого во внешних проявлениях: в словах, в улыбке, в поступках. И в Катином характере это всё проявлялось. Дед же был Скорпионом. А те моральные, домостроевские устои, заложенные в его сознание с детства, ещё в начале прошлого столетия, не ослабевшие в первую и в последующие, затем в послевоенные пятилетки, а также в период развитого социализма, не позволяли ему сойти с того нравственного русла, разумеется, и в постперестроечную пору. Но оказывается, понятия о нравственности за три поколения несколько изменились, и в стариковом понимании далеко шагнули… назад. Если интерпретировать классика Советской литературы, то его выражение теперь будет звучать примерно так:
"Молодость нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за напрасно прожитые годы. И чтобы не жгло запоздалое раскаяние, что вся жизнь была проведена в скуке и в унынии. Поэтому отрывайся тут, на том свете не дадут…" Ну и так далее. Это Никифор Павлович услышал от кого-то со стороны. Но характеристике теперешнего поколения соответствовала.
Следовала ли Катя в своей цветущей молодой жизни этому тезису? – не нам судить. Но, по мнению деда, которое сложилось на основании некоторых наблюдений, то – да! И своего мнения он не скрывал, выражал его с прямолинейной простотой, чем ещё более увеличивал между ними разрыв. Мудрость, то есть старость, дана на то, чтобы молодость не отрывалась, не оступалась. Но, однако же, просмотрел. Однако же, оторвалась!
После ухода внучки остался в квартире с больной женой, но не с постоянной пропиской. Дача по-прежнему звала к себе.
Перед Новым Годом за Катей приехали родители, зять с дочерью, и увезли её за "три локтя по карте". И если, в отсутствии деда, внучка, жившая тогда на квартире, прибегала и ухаживала за Анной Николаевной: меняла ей простыни, обмывала. Переворачивала, чтобы на теле бабушки не появились пролежни; готовила что-нибудь на обед или на ужин, то с её отъездом вся забота о больной легла на него. А Никифору Павловичу так надоели эти живые трупы, что и своя жизнь была не мила. Мать жены, бабка Маня, тоже отлежала немного немало двадцать три года по причине кровоизлияния в мышцах ног, что привело к их атрофии.
И остался он один на один с женой…
5
– Ник, что-то мы давно не были у Варюши Стехиной. К Маланьюшки Федурцевой не заглядывали, – сказала Зоя Гавриловна как-то поутру. – Может, давай, в эту субботу к Варе сходим, а в воскресение к Маланьюшке?
Никифор Павлович, побрившись и освежившись одеколоном "Александр", вошёл на кухню. Садясь к столу, согласно кивнул. Мысль Зои ему понравилась.
– Хорошо, сходим. Нельзя родственников забывать. Не то придёт час, они о нас не вспомнят
Мысли этой женщины вообще удачно совпадали с его мыслями. Он ещё не успевает подумать о чём-либо, как она уже их озвучивает. Вот, в сущности, чужой человек его родне, а не забывает о них, и ему напоминает. И, действительно, почему бы ни сходить и не попроведовать племянниц? Тем более они, кажется, у них давно не были.
Племянников у Никифора Павловича было много. В своё время отцова семья состояла из одиннадцати человек, не считая родителей. Он был предпоследним, десятым, и остался последним из всех братьев и сестер. И поэтому племянницы его любили, как родного отца. И все для него хотели сделать и старались делать, чтобы он жил обласканным и жизнерадостным. Помогали ему, если не финансово, то морально от души и бескорыстно. А племянников, то есть в основном (по какому-то чудному закону природы) племянниц, у Никифора Павловича было едва ли не во всех уголках необъятной, ещё не распавшейся тогда Родины. На день рождения – отовсюду письма, открытки, телеграммы, как ласточки по весне, а к нему – по осени. На Октябрьские праздники, день в день, как по залпу Авроры, только с ним заряд немного затянулся – ("батька долго заряжал!") – годом позже выстрелил, и на свет появился ангел под именем Никифор. В день рожденья по поздравлениям хоть изучай географию страны Советов.
Когда он остался один, без жены, то всю весну (поскольку болезная скончалась в апреле), почти до самого лета, летели письма и телеграммы полные сочувствия, сострадания, и с приглашениями: кто звал на постоянное место жительства, а кто погостить, посетить родственников. И если бы он пожелал совершать гостевые вояжи, то можно было весь год провести на колесах и у родственников пожить, не надоедая им и не объедая их, и попутешествовать. Но он, принципиально, пока ходит на ногах, пока руки целы, с места не страгивался, даже к дочери, к которой имел большую привязанность, или к старшему сыну Витьку?. Но теперь, когда сошёлся с Зоей Гавриловной, то и вовсе не зачем. Он при месте, при доброй и заботливой женщине. А что ещё на старости лет надо? Спасибо, милые! Спасибо, заботливые вы мои, но лучше-ка мы будем жить сами по себе, а вы любить и уважать нас на расстоянии.
6
На очередной свой день рождения, которое случилось через три года после смерти Анны Николаевны, Никифор Павлович созвал большое представительство из числа родных и двоюродных родственников, чтобы отметить это рядовое событие. Хотя такая дата для некоторых его сверстников отнюдь была бы не проходной и, если бы они имели физическую возможность до неё дотянуть, то, наверное, были бы очень рады отметить столь уважаемый возраст пышно, шумно. И не только с родней, но и со всеми друзьями, с друзьями друзей, с коллегами и калеками и пр. пр., только бы Господь позволил им дожить до этого дня. Но, Никифор Павлович не оценил столь щедрый дар, и потому пригласил лишь узкое застолье, только родственников. Возможно, исходя из скудных своих финансовых возможностей, слегка подпитанных ближайшими родственниками – в основном сыном Вадимом, живущим ближе всех. И сделал именинник этот акт не столь помпезно ещё и потому, что решился на последний и отчаянный шаг, который не терпит суеты, и принуждает провести его скромно, сообразно возраста. На что опять же была выдана рекомендация его близкого друга, фронтового товарища.
Когда гости выпили за здоровье атамана, – от щедрости душевной дядюшке был пожалован столь уважаемый чин за столом, не столько, как удалому казаку, а как предводителю рода, – атаман поднялся сам. Встал и, обведя гостей затуманенным взором, со слегка увлажненными глазами и в то же время, ни на кого как будто бы не глядя, заговорил:
– Собрал я вас всех, дорогие мои, ещё и вот с какой целью… по причине э-э… – и было потерял мысль, запнулся. Уж больно важным было сообщение, и тяжесть его в столь сёрьезный момент перехватила дух и помутила сознание. – Э-э… Так вот… Дети мои…
Его заминку собравшиеся восприняли по-своему и дружно зааплодировали, выражая тем самым восторг и восхищение им, его завидному долголетию, бравому виду. И просто из любви к дядюшке.
– Никифор Палыч!.. Дядя Никифор!.. Отец наш!.. Дай вам Бог!.. – поднимались вверх бокалы и рюмки.
Но даже эта радостная триада слов, не достигала своего апофеоза. Ибо он лучше всего выражается в молчании, и притом единодушном.
– Смелей, атаман, смелей!.. Мы рады вас послушать!
И он сказал. Да так, и такое…
Зоя Гавриловна, единственная гостья со стороны, сидела за столом в окружении родственников. Ей было очень приятно видеть, как родственники чествуют своего дядюшку. Ибо у неё своего подобного коллектива никогда не было, да и родных детей тоже. Она смотрела на Никифора Павловича с обожанием. Смотрела взглядом, передающим мысли на расстоянии, подбадривающим его. И, возможно, она каким-то чудесным образом подсказала их нить вновь и направленность, и атаман оживился.
– Так вот, дорогие мои… – продолжил Никифор Павлович, глядя на Зою Гавриловну. – Я пригласил вас к себе не столько даже на день рождения, хотя нет, конечно… день рождения это тоже случай. А пригласил я вас, чтобы, пользуясь этим, так сказать, моментом, объявить вам о том, что я… – и он сказал, как отрезал: – Я женюсь!..
Вот тут как раз настал тот самый момент, когда всех охватило онемение, в виде молчаливого восхищения, удивления. Ибо тут тот самый возраст: когда, как бы живому не пропасть… Да и жених, как бы он не "хорохорился", вряд ли мог достойно управлять своим, как всем казалось, худосочным телом. И в делах интимных, не посрамит ли он честь лихого атамана?
Но это молчание было только на руку оратору, оно позволило ему закончить речь, если не торжественно, то вдохновенно.
– Вы, наверное, помните, а если нет, то я поясню. Год назад, вот на этом самом месте, – показал сзади себя рукой окружность на полу возле чугунной батареи комнатного отопления, как на карту театра военных событий, – я лежал умирающим. Я упал и разбил себе голову об батарею. Не знаю, отчего это произошло, и долго ли я пролежал? – но, судя потому, сколько я потерял крови и что я перепачкал ею в беспамятстве, можно предположить – долго. И, наверное, тут бы и умер. Но… не умер. Меня выходила вот эта женщина, – показал на гостью рукой, держащей рюмку. – Ей я обязан жизнью. Поэтому прошу любить и жаловать эту чудесную женщину, как мою жену!
Гости устремили взгляды на чудесную женщину. Она же от смущения, как подобает невесте, слегка кивнула головой, опустив глаза долу. То есть на рюмку с водкой, стоявшей на столе, покручивая её за ножку. Она сама предусмотрительно попросила наполнить сосуд водкой, ибо все остальные напитки туманили ей мозг, а водка в небольших количествах – наоборот, очищала. А лучше спирт, привычка ещё с военных лет, с госпиталей, в которых она воевала, – как говорила сама. Теперь присутствие незнакомой женщины стало для всех очевидной и понятной причиной. Как и "кипельно" белый наряд с белой розочкой на груди, и подобранный соответственно случаю и возрасту макияж.
