Прости, прощай
Владимир Григорьевич Колычев
Колычев. Мастер криминальной интригиКолычев. Русский шансон
Круто разошлись судьбы четырех сокурсников. Вильям и Яна поженились, потом развелись. Лиза вышла замуж за миллионера, покинула страну, после его смерти вернулась на родину. Егор попал в криминальную среду, устроил разборку с одним авторитетом. Но прошли годы, и судьбы сокурсников снова переплелись. И так тесно, что теперь в этом хитросплетении придется разбираться частному детективу. Вильям убит, и каждый из трех оставшихся у него на подозрении. Изучив их прошлое, сыщик понял, у кого причины для убийства самые веские. Но реальность оказалась непредсказуемой и шокирующей…
Владимир Колычев
Прости, прощай
Часть первая
Глава первая
Рабочий день профессора Гарварта начинался с чашечки кофе. Пил он его несладким, и вовсе не потому, что сахар вреден – просто так ему больше нравилось. Он пил, заряжаясь энергией на ближайшие два-три часа. Кондитерскую выпечку в таких случаях он не признавал – считал, что кофе с булочкой – это такое же святотатство, как песнопение в церкви под фонограмму.
На протяжении трех лет каждый день ровно в восемь часов двадцать пять минут он заходил в маленькую уютную кофейню в одной из старых улочек Москвы, без четверти девять заканчивал кофейную церемонию, три минуты ему хватало, чтобы попасть во двор старинного дома, где на правах аренды он владел двумя небольшими комнатками в подвальном помещении. Отдельный вход с торца дома – под коричневой черепичной крышей, решетчатая калитка, небольшой спуск по железобетонной лестнице, бронированная дверь, открывающаяся двумя ключами. На то, чтобы справиться с замками, обычно уходило две минуты. Еще четыре минуты занимала подготовка к работе – вынуть из портфеля и положить в холодильник два бутерброда, завернутых в фольгу, смочить ветошь под краном и протереть вывеску над входом «Частное детективное бюро „Гамма“.
«Гамма» в понимании профессора Гарварта ассоциировалась не столько с третьей буквой греческого алфавита, сколько с множественным числом – гамма чувств, гамма красок… И люди, решившие обратиться к нему за помощью, должны были понять, что могут рассчитывать на услуги специалиста-универсала.
Три с половиной минуты профессор Гарварт уделял цветам в маленькой приемной – взрыхлял по мере надобности землю в горшочках, поливал.
Три с половиной секунды он уделил своей внешности. Глянул на себя в зеркало, складной расческой пригладил элегантную щеточку усов в стиле Эролла Флинна, щелчком пальцев сбил соринку с лацкана пиджака.
Ему было сорок два года. Роста чуть выше среднего, в меру широкие и сильные плечи. Высокий массивный лоб, брови узкие, но густые и плотно сбитые – они тянулись до самой переносицы, сливаясь и с ней, и с самим носом, образуя фигуральное подобие крестовины боевого древнегреческого шлема. Маленькие плотные ушки, чем-то похожие на прилепленные к голове пельмени. Губы узкие – суровые, но легко принимающие задумчиво-капризное выражение. Подбородок широкий и тупо срезанный, как штык большой саперной лопаты. Глаза – два потухших вулкана, жерла-зрачки черные, глубокие. Вулканы эти могли проснуться в любую минуту, пыхнуть жаром и плеснуть раскаленной лавой.
В одежде он предпочитал классический стиль. Темно-серый костюм в плохо различимую широкую полоску. Ладная фигура позволяла ему носить чуточку приталенный пиджак – с английским воротником, однобортный, на четырех пуговицах. Еще он носил фетровую шляпу, но не столько для форса, сколько для того, чтобы скрыть крупные залысины на голове, которые, впрочем, ничуть его не портили – придавали ему солидности, подчеркивали мужскую зрелость. Широкая трость с поперечным набалдашником из слоновой кости также имела сугубо практическое назначение – в случае дождя она легко превращалась в зонт.
Еще две минуты с небольшим профессор Гарварт устраивался за своим рабочим столом. И ровно в девять ноль-ноль на чистом листе своего еженедельника он вывел запись: «28 июня 2005 года от Р.Х. Начало рабочего дня». И замер в ожидании посетителей.
Если клиент появлялся, то профессор Гарварт начинал работать с ним, если нет, то ровно в одиннадцать часов он включался в текущую работу – розыск, слежка, наблюдение… Редко, но случалось, что работы было с избытком, но чаще всего он бездействовал по причине отсутствия таковой. Сегодня был как раз такой случай.
За последний месяц к нему за помощью обратилось всего четырнадцать человек. И хотя Гарварт настаивал на собственной универсальности, одиннадцать из них получили вежливый, но категоричный отказ. Дело в том, что профессор не жаловал слежку за неверными супругами и даже на безрыбье не брался за нее. Также он отказывал в розыске домашних животных. Он предпочитал работу цельную, интересную: поиск пропавших людей, расследование пусть и мелких, но преступлений. Он был глубоко убежден в том, что лучше простой в работе и упущенная выгода, нежели суетная возня в скорлупе выеденного яйца…
Когда Гарварту нечем было заняться, он мог часами сидеть на своем месте в ожидании клиента – как паук на паутине в предвкушении сытной встречи с зазевавшейся мухой. У него не было помощников, он экономил на секретарше, поэтому никто не мог нарушить его покой. Телевизор в его кабинете был выключен, радиоприемник также не работал, часы на столе были электронными – без тикающих ходиков, сплит-система отключена. Поэтому тишина вокруг него была такой густой, что казалось, по ней можно плыть, проталкиваясь вперед движением рук…
На электронном табло высветилось двенадцать часов пятьдесят девять минут, когда тишину в кабинете нарушила соловьиная трель. Ипполит Гарварт нажал на клавишу дистанционного пульта, и на экране телевизора высветилась картинка с камеры наружного наблюдения. К нему пожаловал посетитель – пожилая женщина с высокой прической, мода на которую прошла еще лет двадцать назад. Высокий морщинистый лоб, массивные очки с цепочкой на шее, двойной подбородок с кручеными волосками на нем, расплывшаяся фигура, на которую, как чехол на машину, был натянут закрытый сарафан из темно-серой плотной материи на толстых бретелях. Шиньон на голове держался с помощью открытой заколки с блестящими камушками, на ушах массивные золотые сережки ей под стать, но с более крупными камнями. Возможно, это циркон и фионит, а может, настоящий брильянт. Профессор Гарварт разбирался в драгоценностях и мог отличить настоящие бриллианты от искусственных, но только с очень близкого расстояния. Именно это он и намеревался сделать, нажимая на кнопку, которая привела в действие механизм открывания дверей.
Женщина была очень полной, но шла уверенно, прямо, не переваливаясь с бока на бок, как толстая утка. Гордо несла свою отягощенную жирным подбородком голову. Не здороваясь, прошла в кабинет и села на стул за приставным столиком. Ипполит Гарварт глянул на ее заколку и сережки. Ему хватало и расстояния, и освещения, чтобы рассмотреть их.
– Конец девятнадцатого века, авторская работа питерских мастеров.
Он не был уверен в своих выводах, но говорил твердо, как человек, убежденный в своей правоте.
– Что, простите? – недоуменно глянула на него женщина.
– Заколка и сережки у вас знатные, говорю, старинной работы.
– Ах да… Конец девятнадцатого века, Петербург… Я к вам по делу…
– Всегда рад. Но с часу дня у меня обеденный перерыв. – Ипполит с сожалением показал на часы.
В отличие от других московских контор, его частное бюро начинало работать в девять часов, а не в десять. С девяти до восемнадцати. Поэтому он мог позволить себе перерыв. И совсем неважно, что до тринадцати часов у него совершенно не было работы. Распорядок дня – это свято. И то, что клиент мог отказаться от его услуг, Ипполита вовсе не смущало. Обед есть обед.
– Но у меня дело… – начала было женщина.
– А у меня обед.
Он поднялся со своего места, мягко, но безапелляционно взял ее под руку и обозначил движение в сторону дверей.
– Можете подождать меня в приемной. Или погулять.
– Лучше я обращусь в другое агентство!
Женщина протестующее надула щеки, но Ипполита это не тронуло.
– Ваше право.
Обед его был таким же незатейливым, как и вся его холостяцкая жизнь. Суп из пакетика, сваренный на электрической плите, чай с бутербродами. Покончив с трапезой, он выждал еще четырнадцать минут и открыл дверь в приемную.
Оказалось, что женщина не ушла. Она сидела на мягком стуле в терпеливой позе, сложив руки на коленях. Увидев появившегося в дверях Гарварта, гневно раздула ноздри.
– Прошу!
– Не густо у вас с клиентами, – принимая приглашение, насмешливо заметила она.
Ипполит пропустил колкость мимо ушей.
– Слушаю вас, – опускаясь в кресло, важно сказал он.
– Странный вы человек…
– Надеюсь, вы пришли не для того, чтобы сказать мне об этом?
Ипполит и сам замечал за собой некоторые странности. Но, как всякий мудрый человек, не придавал им значения.
– Нет. Как личность вы меня совершенно не интересуете… Скажите, а почему вас называют профессором?
– Потому что я профессор.
Ипполита ничуть не обескураживало то обстоятельство, что у него не было ученых степеней. Шестнадцать лет назад он закончил юридический институт, но никогда не преподавал в нем. И уж точно не имел никакого отношения к знаменитому Гарвардскому университету. Работал юрисконсультом на заводе, звезд с неба не хватал. А профессором он стал благодаря одному своему институтскому другу, который в середине смутных девяностых годов основал академию экстрасенсорных наук. Ипполит принял самое деятельное участие в становлении этого заведения, многому научился сам, кое-чему научил других. Сначала он получил степень магистра, а затем и профессора этой академии. Конечно же, он понимал, что это звание – чистой воды фикция. Но ему нравилось называться профессором. А то, что это звание умножало его уверенность в себе, служило ему безусловным по своей важности оправдательным мотивом.
– Профессор кислых щей?..
– Во-первых, я предпочитаю щи из свежей капусты. А во-вторых, заведение у нас частное, – спокойно, не моргнув глазом, отреагировал Гарварт. – И ответы на вопросы частного порядка оплачиваются строго по прейскуранту. И то лишь после того, как я возьмусь за ваше дело… Если возьмусь.
– Уж будьте любезны, – не без сарказма сказала женщина.
И вдруг изменилась в лице. Губы изогнулись в скорбной подкове – уголками вниз, – на глаза навернулись слезы. Хлюпнув носом, она полезла в свою сумку за платком. Ипполит подумал, что она смахнет им слезную мокроту на глазах, а она приложила его к носу и смачно высморкалась. И только после этого трагическим тоном сообщила:
