Самое гордое одиночество
Анна Богданова
Самое гордое одиночество
Автор спешит предупредить многоуважаемого читателя, что герои и события романа вымышленные.
«Мне надоело каждое утро видеть эту протокольную физиономию в зеркале!» – подумала я и решила, что спасти меня может только одно – стрижка. Нужно немедленно сменить имидж, обкорнать волосы, которые я никак не могу нормально уложить, и непременно поменять гардероб!
Недолго думая, я стянула с себя пижаму, кое-как почистила зубы, оделась и вылетела из дома. С неба тяжелыми хлопьями валил снег, я утопала в сугробах, пробираясь к ближайшей парикмахерской. Пардон – это раньше она называлась парикмахерской. В те далекие времена, когда на пенсию еще не ушел Леонид Соломонович Бесфамильный.
Помню, как впервые после долгого перерыва, лет десять назад, я вот так же решила сменить имидж. Надо сказать, подобное желание – это своеобразный индикатор. Если я покупаю ярко-розовое платье с рюшками, в котором похожа на поросенка, или трикотажный костюм цыплячьего цвета, значит, у меня критические дни. А уж если иду в парикмахерскую, то критические дни не иначе как совпали или с полнолунием, или c новолунием, или с особым расположением звезд на небосклоне.
Так вот, пришла я десять лет тому назад к Леониду Соломоновичу (судя по всему, именно в этот день звезды на небе как-то по-особенному расположились), и поскольку была суббота, кроме него, мастеров больше не было. Меня ничуть не смутил этот факт, я села в кресло и сказала:
– Режьте!
– И правильно! – поддержал меня тупейный художник. – Что за мода пошла! Все вдруг стали отращивать волосы! Все желают быть похожими на Марианну!
– На какую Марианну?
– Как на какую?! – оскорбился цирюльник. – Из сериала. Вы что, не смотрите «Богатые тоже плачут»?
– Нет. Я вообще телевизор не смотрю.
– Что ж тогда волосы отрастили, как у Вероники Кастро? – удивился он и безжалостно отхватил сантиметров двадцать.
– Не знаю я никакой Кастро, – буркнула я.
– Вам волосы ваши не нужны? – спросил он, указывая на длинные локоны, безжизненно валявшиеся на полу.
– Нет.
– И мне не нужны, – сказал он, но соврал. Месяц спустя, когда я снова пришла придать форму отросшей стрижке, в парикмахерскую влетела жена Леонида Соломоновича с куриным бульоном в термосе и принялась хвастаться своим шиньоном из натуральных волос, который ей подарил муж как раз месяц тому назад.
– Надо же, какие дуры бывают! – тараторила она. – Такой роскошной шевелюрой бросаются! К старости облысеют, и пришпандорить даже нечего будет! Вот смотрите, смотрите! – И она, отколов с затылка пышный каштановый хвост из моих волос, потрясла им у меня перед носом.
– Тамара, перестань! Прицепи хвост обратно, – приказал Бесфамильный и, вероятно, чтобы сменить щекотливую тему о моих локонах, проговорил: – Я вот свою голову никому не доверяю стричь, – категорично заявил он, лязгая ножницами у меня над ухом, – только Томику. Да, Томик? – Я посмотрела на его голову и удивилась – стричь там было абсолютно нечего: от виска к виску тянулся седой «кант», а на темечке пробивались, словно три тоненькие травинки сквозь асфальт, три волоска. «Может, эти «три тополя на Плющихе» он доверяет Томику?!» – недоумевала я десять лет назад.
Теперь, когда опытный куафер ушел на заслуженный отдых, парикмахерская стала называться «Салоном красоты», хотя, кроме маникюра, стрижки, «химии», укладки, мелирования и подобной чепухи, никаких иных услуг там не оказывают.
Остановившись около двери, над которой красовалась вывеска «Салон красоты», я на секунду-другую засомневалась в правильности своих действий, но тут же без колебаний открыла дверь и ворвалась внутрь – у меня был неплохой повод для оправдания смены имиджа – сегодня вечером мы с подругами решили отметить старый Новый год в нашем кафе «У дядюшки Ануфрия».
Несмотря на полдесятого утра в фойе уже сидела полная женщина в нутриевой шубе и ожидала своей очереди.
– За мной еще одна дама занимала, – пробасила она. – Сейчас придет – она в булочную отошла, – объяснила женщина в нутриевой шубе и сняла норковую шляпу, под которой прятались жирные волосы подозрительного малинового цвета с псиво-русыми корнями.
Я прошла и села на самый первый стул от зала. Отсюда все было видно как на ладони.
– Девушка, вы за мной будете! – вызывающе воскликнула дама с батоном в руке.
– Да, да, я знаю, – успокоила я ее.
– А вы просто стричься или с укладкой? – спросила дама с батоном полную женщину, которая уже расстегивала нутриевую шубу.
– Я цвет обновить, да к Утке.
Уткой и сами коллеги, и клиенты величали маникюрщицу. Имени ее, кажется, не знал никто. А Уткой называли из-за врожденного дефекта – одна нога была короче другой, за счет чего маникюрщица, имени которой никто теперь уж не помнил, ходила, переваливаясь из стороны в сторону. К прозвищу своему она давно привыкла и совсем не обижалась, к тому же Уткой звали ее за глаза, а «в глаза» – Уточкой.
Нельзя не сказать о том, что Уточка была высококлассным специалистом и помимо обычного маникюра делала еще расслабляющий массаж рук, поэтому у нее никогда не переводились клиенты.
– Что ж сегодня народу-то столько?! – спросила неизвестно кого дама с батоном. – Ведь до весны-то далеко!
– Старый Новый год! Что же вы хотите?! – Полная женщина не выдержала и наконец скинула с себя нутриевую шубу. – Невозможно, какая тут у них жара!
– А по-моему, нормально, – я решила поддержать разговор.
– Это тебе, деточка, нормально! А мне чертов климакс уже десятый год покоя не дает! – посетовала она, и вдруг лицо ее стало пурпурным с голубыми прожилками на щеках. Я хотела было ее утешить, сказав, что мне, мол, тоже несладко – у меня месячные, живот болит, ПМС только прошел, расходы на прокладки, неудобства опять же, но не успела: из зала вышла старушка с ярко-алыми ногтями, и малинововолосая женщина, схватив в охапку шубу, прошла в зал и села напротив Уточки.
– Я даже не знаю, что мне делать! – отчаянно воскликнула дама с батоном. – Всегда стриглась у Вали, а она сегодня выходная. Может, волосы отрастить и вовсе не стричься?.. – Она задумалась на мгновение и, посмотрев на меня как-то подозрительно, проговорила: – Нет уж! Раз очередь заняла, никуда не уйду и вас пропускать не стану! Лучше «химию» сделаю! – Стоило ей только это сказать, как мастер Галина неимоверных размеров и со стрижкой полубокс гаркнула:
– Следующий!
Дама с батоном проскользнула в зал, я же осталась сидеть на стуле в «первом ряду» и с нескрываемым интересом наблюдать за происходящим.
Галина с необыкновенной быстротой вымыла голову даме, батон которой в полиэтиленовом пакете теперь болтался рядом с ее дубленкой на вешалке, нанесла на волосы раствор, закрутила на «костяшки», снова прошлась раствором и, нахлобучив колпак, отправила сушиться.
– Я прямо не могу сегодня спокойно работать! – воскликнула Уточка.
– Что случилось? – спросила настоящая профессионалка Галина, повернув бычью шею к маникюрщице (всем телом поворачиваться ей, наверное, было лень).
– Купила вчера кольцо с бриллиантом. Пришла домой и думаю: зачем оно мне? Вот зачем?! До сих пор не пойму! Не схвати я его – деньги б были целы!
– Вечно ты так! Плохо, что ли, ходить в кольце с брюликом?!
– Деньги я люблю! Деньги! – горячо воскликнула Уточка. – И чтоб обязательно новенькие, чтоб шуршали, скрипели, душу грели! А кольцо – что? Оно не скрипит! Галь, купи у меня его! За полцены отдам, а?
– Да оно мало мне будет! И что за манера у тебя купить, а потом продавать за полцены?!
– Люблю, чтоб в кармане шуршало! Душу мне этот звук греет, говорю же! Дочери возьми! Дочери-то в самый раз будет! – настаивала Уточка. Галина отказывалась – мол, ни к чему ни ей, ни ее дочери это кольцо, у них все есть и ничего приобретать она не намерена. Так плавно протекал разговор между дамами, как вдруг в зале раздался пронзительный визг.
Подобно сирене кареты реанимационной помощи вопила женщина с затянувшейся менопаузой.
– Что?! Что такое?! – испугалась Галина и, оторвавшись от пола, подошла к маникюрному столику. К Уточке подскочили две молодые парикмахерши и уборщица с грязной половой тряпкой в руке.
– Вы мне палец отрезали! А еще считаетесь хорошим специалистом! У-а-а-у-а-а-у! – заливалась женщина с малиновыми волосами.
Тут началась полнейшая неразбериха: кто-то побежал за йодом, кто-то за бинтами, уборщица стояла рядом и, раскрыв рот, размахивала тряпкой.
– Да что ж ты делаешь?! Утка ненормальная! Ты от нашего «Салона красоты» всех клиентов отвадишь! – орала Галина.
– А ты в мое дело не лезь! Посмотри лучше, что у тебя под сушкой происходит! – закричала не своим голосом Уточка, крутя в руках кольцо, в надежде услышать от него хрустящий звук новых денег. – Подумаешь, заусенчик задела! Что ж так кричать-то!
– Надо работать, а не трепаться о кольцах и шуршиках! – в сердцах воскликнула малинововолосая женщина.
Галина словно назло Уточке упрямо не желала смотреть, что делается у нее под сушкой, – она неторопливо сложила все расчески и щетки в угол стола, долго поправляла полотенце на спинке кресла и, переминаясь с ноги на ногу, терзалась вопросом, что в действительности творится у нее под сушкой. Наконец она не выдержала и подошла к женщине, чей батон грозился вот-вот упасть с вешалки.
– Ну, и что тут у нас?! Посмотрим, посмотрим. – Голос ее был неестественно ласково-веселым. Она подняла сушку, и я увидела красное, как переваренный рак, лицо женщины, которая вместо того, чтобы уйти и уступить мне тем самым очередь, отказалась от стрижки у своего мастера и решилась на подвиг – на химическую завивку. Но... Надо сказать, что ни кудрей, ни какой бы то ни было, пусть даже посредственной, скромненькой прически ей уже не грозило – Галина попыталась раскрутить «костяшки», но вместе с ними в ее руках оставались волосы героической женщины, батон которой все-таки свалился на пол.
– Что это? Где мои волосы? – ничего не понимая, вопрошала она, дотрагиваясь до головы. – Что это за младенческий пушок?! Я вас спрашиваю!
– Ну, передержали чуток, ничего страшного. Сейчас все сделаем. Вы только не нервничайте. Сейчас все сделаем. Садитесь в кресло.
– Да что тут можно сделать?! Приклеить на «Бустилат», что ли? – Клиентка была в шоке.
– Вы только взгляните! Какое чудо! У вас череп правильной формы, а вы всю жизнь скрывали это свое достоинство. Вы! Молодая девушка! И вам не стыдно? Да я сегодня открыла ваш стиль! Поразительная красота! Хрупкая, изысканная! Нефертити! Сколько вам лет – 25? 27?
– 42, – заикаясь, отозвалась «Нефертити».
– Да вы с этой прической скинули четверть века!
– Правда? – В душу клиентки было посеяно зерно сомнения: теперь она не знала, что и думать.
А в это время женщина с затянувшейся менопаузой и забинтованным указательным пальцем уже отсчитывала хрустящие денежные знаки Уточке за кольцо.
– С такими красивыми, музыкальными руками, как у вас, грех было бы не купить это кольцо! Просто грех! Не сомневайтесь – будете довольны! – квохтала, не помня себя от радости, маникюрщица, а я, представив, как бы меня могли обкорнать под горячую руку, пустилась наутек из «Салона красоты», от души жалея, что Леонид Соломонович ушел на заслуженный отдых.
* * *Придя домой в одиннадцать часов, не теряя времени, я включила компьютер и сразу принялась за работу. «После того как мой паспорт был окончательно обезображен четвертой печатью о расторжении брака, прошел месяц», – написала я первое предложение 4-го тома своих «Записок» (какое поразительное совпадение – 4-й развод, 4-й том «Записок»!) и вдруг вскочила из-за стола как ошпаренная. Я совершенно забыла, что через полчаса ко мне должен явиться... смех сказать! – секретарь моей бабушки!
Но нет, нет, нет! Все подробности потом!
Я заметалась по квартире, распихивая колготы, футболки, носки по ящикам и только успела выключить ноутбук, как задребезжал домофон.
– Кто? – спросила я на всякий случай (что, если там, внизу, не секретарь моей бабушки, а какой-нибудь маньяк или вор-домушник?). Сразу вспомнились захватывающие кровавые истории телевизионных криминальных хроник, которые мама с упоением любит рассказывать мне ближе к ночи. Потом почему-то в воображении нарисовался Раскольников с топором под пальто у двери старухи-процентщицы...
– Вера Петровна должна была предупредить вас! Это ее секретарь – Амур Александрович Рожков. Мне нужно немедленно переговорить с вами и очень многое выяснить! – захлебываясь, кричал Рожков мне в ухо. «Наверное, всю стенку у подъезда слюной забрызгал», – подумала я и решила вдруг не пускать этого самого Рожкова. С какой стати? Да и вообще, о чем это он так рвется со мной поговорить? Глупость какая! Но, несмотря на подобные мысли, я автоматически нажала на кнопку и тем самым зажгла ему «зеленый свет».
Через минуту я открыла дверь и увидела...
Это был маленький человечек (не больше ста пятидесяти сантиметров) лет шестидесяти пяти в клетчатом пальто с цигейковым воротником, какие годах в восьмидесятых любили носить африканцы, учившиеся в Москве. Каракулевую шапку «пирожок» он держал на ладони, как нечто драгоценное, более того – как символ власти монарха – державу (это такой круглый золотой шар с короной). А голова его напомнила мне яблоко, натертое до блеска шерстяной тряпкой с длинным ворсом (как часто делают продавцы на базарах для придания фрукту товарного вида), и будто ворсинки от той самой тряпки прилипли по бокам, над ушами потешными неровными овалами. Глаза живые, почти черные с огромными загибающимися, словно у коровы, ресницами, на которые можно положить спичек пять, и они не упадут, шныряют туда-сюда, вверх-вниз – да с такой быстротой, словно блох ищут и боятся упустить хоть одну. Рот, даже когда был закрыт, странно как-то шевелился – точно невмоготу ему молчать ни секунды – такое впечатление, что каждое мгновение безмолвия для этого человека равноценно танталовым мукам (все имеется для того, чтобы говорить да говорить, – и язык, и кое-какие (пусть глупые) мысли, и зубы, только вот сказать ему постоянно кто-то или что-то мешает – то перебивают, то тишины требует обыкновенный этикет, а иной раз, может, и страх перед сильными мира сего).
– Лорик! Лорик! Ну что ты там ковыряешься?! Иди быстрее сюда!
– Мою верхнюю одежду удерживает гвоздок! – монотонно, не торопясь ответил женский голос у лифта.
– Вечно ты куда-нибудь влезешь! – Слюна бабушкиного секретаря била изо рта фонтаном – так, что капли долетали до меня.
Минуты через две «гвоздок» отпустил Лорика, и она во всей красе предстала передо мной.
– Знакомьтесь, это моя супруга и помощница по партии – Глория Евгеньевна! – снова забили брызги фонтана.
Надо заметить, жена и соратница Рожкова отличалась от мужа такой густой шевелюрой, что, казалось, ее седым, цвета черненого серебра вьющимися спиральками, словно накрученными на охотничьи колбаски, волосам уж не хватало места, и они постепенно перемещались на лоб; голова ее походила на шар правильной, безукоризненной формы. Лицо Глории Евгеньевны было несколько необычным – оно выглядело слишком узким, зрачки – огромные под круглыми очками с толстенными линзами, губы (не то что у супруга – влажные, готовые в любую минуту раскрыться и толкнуть речь) смахивали на замок от чемодана.
Все эти наблюдения были произведены мной за долю секунды, и, увидев, что вместо одного непрошеного гостя передо мной стоят два, я совершенно растерялась, а потом разозлилась: появление секретаря моей бабушки еще можно было стерпеть из уважения к старушке, но его боевую подругу!.. Это уж слишком! «Вот наглость-то!» – подумала я, но «гости» бесцеремонно отстранили меня от двери и прошли в коридор.
Амур Александрович резко сбросил на стул «африканское» пальто, наступил мыском правой ноги на левую пятку ботинка, скинул его, подбросив к потолку. То же самое секретарь проделал с другим башмаком, и я обратила внимание, что задники его чебот напоминают гармошку.
– Куда можно поместить мою верхнюю одежду с головным убором? – спросила боевая подруга секретаря моей бабушки и протянула ярко-зеленую мохеровую шапку с облезлым кроличьим полушубком. – И еще... Где можно выпустить накопившуюся в почечных лоханках жидкость?
– Что? – Я окончательно растерялась, не поняв из ее последнего вопроса ровным счетом ничего.
– Туалет у вас где? В туалет она просится! – эмоционально, жестикулируя и нетерпеливо изображая в воздухе унитаз с бачком, объяснил Амур Александрович.
– Вот, – удивленно проговорила я, а у секретаря в руках будто по волшебству появился блокнот с ручкой.
– Стало быть, вы и есть Мария Алексеевна Корытникова, тридцати трех лет от роду, любовные романчики пописываете и приходитесь внучкой нашей всеми уважаемой Веры Петровны Сорокиной – коренной москвички восьмидесяти девяти лет, отличника народного просвещения, тыловика, заслуженного учителя России со стажем работы сорок три года...
– В интернате для умственно отсталых детей, – поспешила добавить я, но Рожков на это мое уточнение не обратил ни малейшего внимания и продолжал, напористо повторив конец последней своей фразы, для того, видимо, чтобы не сбиться:
– Со стажем работы 43 года. Этой достойной, исключительной женщины, каких в нашей стране остались считаные единицы!
В этот момент в туалете громко полилась вода и заглушила на минуту дифирамбы секретаря в честь моей неповторимой бабушки.
– А где можно избавиться от бактерий с моих верхних конечностей? – спросила Глория Евгеньевна, выйдя из уборной и одергивая юбку. Я вопросительно посмотрела на ее супруга, требуя расшифровки.
– Ванная! Где у вас тут ванная комната?
– Дверь рядом, – отозвалась я. Пока секретарь продолжал напевать хвалебные оды коренной москвичке и отличнице народного просвещения, я думала о том, что госпожа Рожкова обладает не только необычной внешностью, но и изъясняется крайне странно – подобно тем самым дамам из города N из бессмертной поэмы Николая Васильевича Гоголя, которые отличались необыкновенной осторожностью и приличием в словах и выражениях: «Никогда не говорили они: «я высморкалась», «я вспотела», «я плюнула», а говорили: «я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка». Ни в каком случае нельзя было сказать: «этот стакан или эта тарелка воняет». И даже нельзя было сказать ничего такого, что бы подало намек на это, а говорили вместо того: «этот стакан нехорошо ведет себя» или что-нибудь вроде этого». Вот и Глория Евгеньевна объяснялась аналогичным образом – может, это была привычка, выработанная в течение многолетнего самосовершенствования, может, такие завуалированные, витиеватые обороты она использовала, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, а может, просто пережитки строгого воспитания сверхкультурных ее родителей, которые, приучая дочь так неестественно изъясняться, тем самым облагораживали великий и могучий русский язык, выметая из него бранную, непристойную лексику.
– Куда можно положить самую неприличную часть своего тела? – спросила она, выйдя из ванной.
– Задницу? – Я все больше входила во вкус самостоятельной расшифровки и опрометчиво попыталась угадать, что на сей раз имеет в виду госпожа Рожкова.
– Какой позор! – пролепетала она и покраснела, будто вышла на улицу средь бела дня в одном фартуке, забыв надеть все остальное.
– Садись в кресло! – скомандовал супруг и сам плюхнулся в соседнее. Я же положила самую неприличную часть своего тела на стул возле письменного стола и сидела, как бедная родственница. Такое впечатление, что я приехала к ним из какого-то богом забытого городишка проситься пожить у них в квартире недельку-другую.
– До нас дошли сведения, что вы, Марья Алексеевна, а также ваша мать – Полина Петровна позорите светлое имя одного из самых активных и достойных членов нашей партии – Веры Петровны Сорокиной! – проговорил Рожков так, как будто ему в рот вмонтировали душ и включили воду на полную мощность.
– Что? – опешила я.
– Да, да! Вы недавно развелись с мужем! А Влас, между прочим, достойный человек! Одно то, что он внук подруги вашей бабушки, говорит о том, что он никак не может быть плохим человеком! – Секретарь заглянул в блокнот и продолжал: – Нашей партии также доподлинно известно, что вы, потеряв всякий стыд, путались с извращенцем и сексуальным маньяком – неким Кронским – тоже бумагомарателем, который в данное время лечится от своих извращений где-то в Бурятии! И мать ваша недавно развелась! Мало того – у нее в наличии имеется двадцать кошек! Это что ж за семейка-то такая!
– Никаких кошек у нее нет! – выпалила я. – Всех ее пушистиков по ошибке отправили в немецкий приют! Она живет в деревне Буреломы с одним-единственным котом – Рыжиком!
Рожков вычеркнул что-то у себя в блокноте.
– А эти ее связи?! То с охранником ювелирного магазина! То с каким-то немцем! Как его?! – Он силился прочитать фамилию маминого последнего поклонника, записанную в блокноте, но это ему никак не удавалось. – Гюнтер, Гюнтер, Кор... Корн... Коршун...
– Корнишнауцер, – зачем-то сказала я. Вообще бабушкин секретарь с женой действовали на меня странным образом – такое впечатление, что все мое тело и мозг обкололи новокаином, я сижу в глубокой заморозке и безропотно отвечаю на его бестактные вопросы.
– Вот, вот, Корнишнауцер. – Он размашисто чиркнул в блокноте. – А зачем, позвольте узнать, она ездила в Германию? Да еще на такой длительный срок? Ей что, своей страны мало?
– Она искала кошек.
– Не понял?
– Что тут понимать! Злобная вдовица Эльвира Ананьевна, торговка из рыбной лавки, в отсутствие мамы и отчима отправила всех их кошек в немецкий приют. Вот родительница моя и поехала в Германию разыскивать своих пушистиков, но нашла одного только Рыжика, а герр Корнишнауцер помог ей – предоставил кров и даже сопровождал ее на родину.
– Помедленнее, помедленнее! Я же не самопишущая машинка! – возмутился Амур Александрович, видимо, записывая имя и отчество злобной вдовицы. – Что за особа? Где живет? Лавка ее собственная или нет? Есть ли дети? И вообще, кто она такая?
– Лавку она выкупила в крытом магазине на центральной и единственной площади райцентра, что находится в двадцати километрах от деревни Буреломы...
– Где сейчас живет ваша мать с одним котом Рыжиком? Так? Я все правильно зафиксировал?
– Правильно. У нее двое детей – Шурик и Шурочка, они вместе с ней торгуют рыбой.
– Детский труд? Это противозаконно. Тут есть над чем поработать! Но я никак не пойму, какое она имеет отношение к вам и к вашей матери?
– Какой детский труд?! – удивилась я. – Шурик – мне ровесник, его сестра на несколько лет моложе. А к нам с мамой они теперь не имеют никакого отношения. Просто Эльвира Ананьевна явилась причиной развода мамы с Николаем Ивановичем (моим отчимом). Точнее будет сказать, что измена отчима с торговкой из рыбной лавки явилась причиной их расставания.
– Ха! Разве измена – повод для расставания?! Это обыкновенный физиологический процесс! Это совершенно не оправдывает размолвки вашей матери с этим... как его... Николаем Ивановичем. Вот что мы решим, – категорично заявил он и, выдернув из внутреннего кармана пиджака носовой платок не первой свежести, смачно высморкался, после чего этим же платком протер блестящую лысину и опять спрятал его во внутренний карман. – Вы с мамашей непременно должны снова выйти замуж за своих бывших супругов, и точка! Семья – это ячейка общества, и нечего ее разрушать, пороча тем самым имя кристально чистого человека, члена нашей партии Веры Петровны Сорокиной! Нечего подмачивать репутацию, возможно, будущего нашего лидера! – Слова сыпались пулеметной очередью. – А что вы делаете сегодня вечером? Каковы ваши планы?
– Нельзя ли, промочив горло, согреть, таким образом, верхние и нижние дыхательные пути? – спросила Глория Евгеньевна, которая все это время сидела молча и пыталась скрыть колени, натягивая на них юбку.
– Ах! Лорик! Да подожди ты со своим чаем! – вспылил супруг и с прежней горячностью продолжил допрос, а Лорик обиженно пожала плечами. – Итак, что вы делаете сегодня вечером?
– Иду с подругами в наше кафе отмечать старый Новый год!
– Ни к чему это! Совершенно ни к чему! Я бы вам не советовал! Кстати, о подругах. Кто они? Все ли замужем? Благонадежны ли? А? Я вас спрашиваю, Мария Алексеевна!
– Благонадежны! Я с ними познакомилась, когда под стол пешком ходила!
– Поподробнее, поподробнее, – и он приготовился записывать.
– Нас четверо – я, Икки – фармацевт, заведующая проктологической аптекой (тут неподалеку), Пульхерия – гинеколог и Анжелка Поликуткина (в девичестве Огурцова) – бывшая балалаечница. У нее двое детей: Кузьма – ему три года, и Степанида – ей восемь месяцев. В наше содружество еще, правда, входил Женька Овечкин – мой сокурсник, переводчик с испанского, английского и французского языков, но после того, как они с Икки развелись, мы с ним больше не знаемся!