– Батюшки-святы! Варюшка! Да ты ли это?
– Я, я, тетя Лина. Вот, подарочек вам привезла.
Данилов как знал: надоумил с утра захватить коробку конфет, которая валялась в числе подарков, принесенных Петренко в госпиталь.
– Сколько ж времени я тебя не видела! Лет пять? Семь?
– Да я, тетя Лина, за границей работала, в Америке, – легко соврала девушка. – Спасибо, что за дачкой нашей приглядывали. Теперь, надеюсь, мы здесь чаще бывать будем.
– Да ты у нас замуж не вышла ль?
– Пока нет, тетя Лина. Но парень имеется.
– Из наших? Или американца привезла?
– Из наших, из наших. – И подумала мельком: «Хотя он такой бывает загадочный, что, может, с американцем проще было бы. Но спросила соседку о другом, о том, о чем Данилов надоумливал: – А есть ли тут, на дачах, кто-нибудь, кто с моими родителями работал?
– С родителями? Мы точно нет. А зачем вдруг тебе?
– Да вот, воспоминания о них собираю, – снова приврала девушка. – Может, издам когда-нибудь за свой счет.
– Мы с ними только как соседи контактировали. Да у нас в товариществе вряд ли кто был из их института. У нас ведь кооператив от завода имени Войкова, образовался в сорок шестом году, сразу после войны. И участок, ваш который, принадлежал Огольяновым. А потом, когда он умер, дочка его родителям твоим продала. Но это в семидесятые было или в начале восьмидесятых, до перестройки.
– А я думала, отцу от Министерства обороны участок дали.
– О нет, к военным наше товарищество никогда никакого отношения не имело.
Вот и ушла Варя от соседки несолоно хлебавши – правда, рассыпавшись в благодарностях, что та за участком присматривает.
А в домике ее встретил торжествующий Данилов.
– Смотри, Варвара, что я нашел!
Он протянул огромную, одиннадцатого формата, девяностошестистраничную тетрадь в дерматиновом переплете.
– Что это?
– По-моему, дневник твоего папеньки.
– Да ты что!
– Валялся в стопке газет рядом с буржуйкой, для растопки. Хотя смотри: тут недвусмысленное указание.
На черную обложку тетради оказался наклеен рисунок: веселенький красный костерок, категорически перечеркнутый двумя запретными прямыми крест-накрест. То есть ясное указание: в печке не жечь!
Варя схватила тетрадь, распахнула на первой же пожелтелой странице и увидела до боли знакомый почерк отца: красивые, мелкие, ровные чернильные буковки человека, учившегося чистописанию в те баснословные времена, когда ученики обмакивали тонкие перышки в чернильницу и тренировали нажимы и росчерки.
– Ух ты!
Она взахлеб прочитала самое первое:
«3 сентября 1968 года. Сегодня произошло событие, которое, возможно, окажет непосредственное и весьма существенное влияние на мою дальнейшую судьбу, и далеко не в лучшую сторону…»
Вот это да! Шестьдесят восьмой год. Папочке – двадцать два. Тогда он, кажется, не работал в институте. Был студентом? Или аспирантом?
Она оторвалась от начала, пролистала всю тетрадь. Та оказалась заполнена примерно на три четверти. Мелькали записи разными чернилами, разной длины. Ближе к концу идеальный почерк родителя ощутимо испортился.
Почти все заметки датированы. Но года мелькают самые разные. 1972, 1973, потом 1978, 1981, 1985… Папочка, судя по всему, вел свой журнал крайне нерегулярно.
Она заглянула в самый конец – последняя запись от июля 1993 года – не август, когда папа погиб, а на месяц раньше. Значит, намеков о том, что его погубило, ждать не приходится?
Последние строчки, написанные в июле девяносто третьего, гласили: «Был на приеме в МО. (Министерство обороны, смекнула Варя.) На самом (возможном для меня) верху. Что ж, увы, увы. Боюсь, ничего хорошего наш институт не ждет. Нам в итоге не выделили ни-че-го. Нечем платить зарплату сотрудникам, кормить-поить контингент, не выделили даже ни единого одноразового шприца для инъекций. Впрочем, препаратов для них нам тоже не выделили. Как и банального спирту – протирать испытуемым место укола».
И тут записки обрывались навсегда. До гибели папы оставался месяц.
Сразу мелькнула мысль: «А вдруг папочкина смерть – самоубийство? Доведенный до отчаяния крахом дела своей жизни, отец решил самостоятельно свести с нею счеты? Но при этом он что же, забрал с собой мамулю? И бросил на произвол судьбы маленькую меня? Нет, нет и нет! Папа так поступить не мог».
Данилов смотрел с мягкой улыбкой, как Варя накинулась на отцовскую тетрадь. Она оторвалась от нее, воскликнула:
– Лешик, ты гений! – И принялась целовать партнера.
В итоге они не стали заниматься дачей, наводить тут порядок. «Дом подождет! – наложила вердикт Варвара. – Ждал пять лет и еще потерпит». Очень Кононовой не терпелось взяться за отцовский дневник.
Только чайник с чашками отмыла. Они выпили цейлонского с бутербродами, которые Варя предусмотрительно захватила, и помчались назад в Москву.
– Я одного не могу понять, – спросил по дороге задумчивый Данилов. – Дневник пролежал в стопке газет почти тридцать лет! Почему вы с бабушкой его не отыскали за это время?!
– Да ничего удивительного. Бабушка дачу, как и вообще жизнь деревенскую, не слишком жаловала. Когда я маленькая была, она сюда по обязанности таскалась, чтобы ребенок, как говорится, на воздухе летом был. А потом, когда родителей не стало, мы с бабулей на дачу ездить перестали. Она была городская до мозга костей, а мне эти места слишком о родителях напоминали да об их смерти. Приезжали раза два-три за сезон, по обязанности: проверить, как все тут, не разграбили? Обычно когда маму с папой на кладбище навещали – в принципе, по дороге. А осенью-зимой вообще ни разу не бывали, поэтому печку не топили.
– А когда ты студенткой стала, почему одна или с друзьями не ездила? Милое дело – пустая дача для гульбы!
– А я ведь не гуленой была. Росла скорее ботанического склада. И компании у меня особой не имелось. Пара подружек, и все.
– А молодые люди? – лукаво переспросил Алеша. Чуть не впервые с тех пор, как они начали встречаться, заговорил о тех, кто был с нею раньше.
Варя нахмурилась. Ей не слишком приятно было вспоминать своих бывших. Но в голосе возлюбленного не слышалась ревность или досада, разве что искреннее любопытство. И она раздумчиво пояснила:
– Парней у меня немного водилось. Раз-два да обчелся. И в голову не приходило их на свою старую дачу тащить. Как-то неприятно было, стыдновато: там ведь сначала прибраться как следует надо или вовсе ремонт сделать, а потом гостей водить. Мне всегда хотелось более праздничной обстановки, с мальчиками тоже. Да и они были местами для встреч обеспечены… – Сразу в голове мелькнул образ: роскошная квартира на Патриарших, высокие потолки и вид на пруд, роскошный сексодром с черными простынями и зеркалом на потолке и ее партнер – бесстыдный, голый, красивый. Она мотнула головой, и непрошеное воспоминание исчезло. Варя закруглила разговор: – Вот так и простояла наша дача тридцать лет практически невостребованная.
– А бабушка твоя? – вопросил возлюбленный и заключил лукаво: – Это та самая, которую я знаю по прошлому? Да очень близко?[5 - Подробное объяснение этой коллизии содержится в романах Анны и Сергея Литвиновых «Успеть изменить до рассвета» и «Завтра может не быть». В прошлом – в 1958 году – сущность Вари переселилась в тело ее бабушки по материнской линии, Варвары Семуговой. Данилов, пребывая в теле собственного отца, состоял тогда, в прошлом, в конце пятидесятых годов, с нею в интимных отношениях.]
– Нет! Та – по маминой линии, Семугова. Она очень деловая была, карьеру всю дорогу строила.
– Это я помню, – усмехнулся Данилов.
– А жили мы, – продолжила Варя, – с папиной мамой, бабушкой Настей: Кононовой Анастасией Ивановной. Она меня, в сущности, и воспитывала, и холила. Да и не стало ее совсем недавно, в двенадцатом году.
Совместное уединение в машине способствует семейным разговорам – психологи советуют именно в такой диспозиции отношения выяснять. Вот и у Вари с Даниловым беседа по дороге в Москву получилась спокойной и задушевной.
