Я буду толкать тебя. История о путешествии в 800 км, о двух лучших друзьях и одной инвалидной коляске

1. Ответы и вопросы

Сколько часов я за последние тринадцать лет провел в приемной? Уже и не считаю. Бесконечные биопсии мышц, МРТ, кровь на анализ, все время чем-то щупают, тычут, ковыряют, а диагноза как не было, так и нет.

В школе к врачам со мной обычно ходил лучший друг, Патрик Грей, но теперь это немного накладно: его дом в Айдахо, мой в Южной Калифорнии, и я уже давно, после того как перебрался в Сан-Диего, не раз дожидался ответов в гордом одиночестве. Сегодня, слава богу, со мной жена, Кирстин.

Открывается дверь в смотровую, и Дженнифер, помощница врача, оглядывает враз ожившую приемную. Ловлю ее взгляд. Она прекрасно знает и меня, и Кирстин, но вызывает все равно формально:

– Джастин Скисак!

Пока я поднимаюсь – на ортезах и с тростью, без них и стоять не получится, – Кирстин уже у двери. Она знает: я хочу дойти сам. Да, будет долго. Но сам. Идем по коридору. Кирстин и Дженнифер не спешат, чтобы я не отстал.

– Хорошая трость, Джастин, – замечает сестра у самого порога. – Новая?

Я смотрю вниз, на темный пурпур древесины.

– Да. Лучший друг сделал.

– Прекрасная.

Когда слабость перешла с моей левой ноги еще и на правую, Патрик купил амарантовую доску, а потом дневал и ночевал в гараже с лобзиком и инструментами для шлифовки – превращал ее в красивую трость, будущий символ нашей заветной дружбы.

– Доктор будет через пару минут, – говорит Дженнифер, когда мы садимся, и, улыбнувшись на прощание, тихо прикрывает дверь.

Кирстин готова ждать: она достает из сумочки журнал и, коротая время, листает страницы. Оседаю на стуле, приникаю головой к стене, закрываю глаза, и мир замирает.

– Что-то он дольше обычного, – вдруг слышу я голос жены. Она меняет журнал.

– В приемной людей много, – отзываюсь я. – Хоть бы на этот раз с ответами пришел.

Годами целая когорта неврологов все силилась понять, что с моим телом. Картина схожа с массой хворей, да с тем же боковым амиотрофическим склерозом. Но целиком – ни с одной. Дай бог, хоть эта череда проверок, анализов, биопсий завершится прорывом, – и даст мне, пусть даже смутно, представить, что меня ждет!

Мне бы и просто названия хватило. Врачи уже ставили четыре диагноза, и все неверные. Видать, моя болячка такая редкая, что им и неведомо, есть ли у нее вообще имя.

Наконец входит врач. Садится на табурет с колесиками. Его белый халат вольно накинут на твидовый пиджак. Стрижка с пробором, редкая проседь, большие очки в металлической оправе. В руке – моя история болезни. Он мельком проглядывает ее и смотрит сквозь линзы на меня и Кирстин.

– Ну что, как вы?

На лице – призрак улыбки.

– Жажду ответов, – усмехаюсь я, – но жду новых вопросов.

– Справедливо. Ладно, будет вам и то, и то.

Он не любитель болтать и быстро начинает осмотр. Проходит с головы до ног – заглядывает в глаза, слушает сердце и легкие, проверяет давление и рефлексы, пробует, болят ли суставы, а под конец оценивает силу моих рук – убедиться, что слабость не прошла дальше, – и, на вид довольный, говорит:

– Давайте пройдемся.

Мы вновь выходим в коридор и следуем за ним, как и десятки раз прежде, в тишь его кабинета, на удивление маленького, где посреди большой стол, а вокруг – стеллажи с медицинскими журналами и книгами, названий которых мне просто не выговорить. На стене, на самом видном месте, диплом Гарварда и грамоты в рамке. Врач устраивается в кресле, мы – напротив.

– Мы как никогда уверены в диагнозе, – сообщает он.

– Хорошо, – отзываюсь я. – У него название есть?

Доктор едва уловимо напрягается.

– Мы почти убеждены, что у вас многоочаговая аутоиммунная моторная аксонопатия. «МАМА», если вкратце.

– А что это? – спрашивает Кирстин.

– Во многом похоже на боковой амиотрофический склероз. Потому Джастину сперва и поставили неверный диагноз. – Он оборачивается ко мне. – Ваша иммунная система атакует нервную, и блокируются двигательные нервы. На чувствительные болезнь не влияет. Только на вашу способность двигаться. Обычно она поражает отдельные области тела, но у вас ударила по всему, что ниже пояса, – и этим, наряду с другими причинами, осложнила постановку диагноза. Такая аксонопатия обычно начинается с рук. А случаи столь обширных поражений, как ваше, довольно редки.

Жена чуть подается вперед и хватает меня за руку.

– Хуже станет? Сколько у нас времени?

– Как я сказал, у нас есть и вопросы, и ответы. – Он на миг умолкает. – Со временем будет хуже. Насколько, мы пока не уверены.

– Так чем грозит? – спрашиваю я.

– Вероятными осложнениями. А они – вашей смертью.

Слышу, как медленно и глубоко вздыхает Кирстин. Она плачет.

Не первый раз мне говорят, что я умру. Изначально диагностировали БАС, и доктор сказал: вам жить четыре года. С тех пор минуло почти девять. На этот раз срок неизвестен, но и прогноз другой. Все как-то пореальней.

– А причина известна? – спрашиваю я.

– Ну… в точности нет. Да и последствия тоже. Но иногда болезни следуют за травмой. – Он снова умолкает и собирается с мыслями. – Мы думаем, у вас она таилась с детских лет – и пробудить ее могла ваша автоавария.

– Что?

Со дня аварии прошло тринадцать лет.

Я как вчера помню то ясное морозное апрельское утро. Шел 1991 год. Над моим родным Онтарио, штат Орегон, сияло чистое небо, рассвет озарял очертания далеких гор, а я вышел за порог и ждал, пока Джейсон, мой друг, отвезет меня на баскетбольный турнир, до которого оставалось меньше часа.

– Да где он? – взбесился я. – Опоздаем же!

И словно по команде, из-за угла вывернул Джейсон – в его маленькой темно-красной «тойоте», четыре года как сошедшей с конвейера. Я заглянул домой, сказал «пока» родителям и пошел к дороге, где дожидались теперь уже меня.

В свои шестнадцать права водить я еще не имел, а Джейсон, новоиспеченный обладатель лицензии, так и жаждал вывести на автостраду свой «бывалый» пикап. Я пристегнул ремни на груди и коленях. Джейсон закрепил поясной, но плечевой как был, так и болтался. Брови вскинулись сами собой:

– Эй, пристегнись!

Он лишь осклабился и завел мотор.

Несколько минут – и мы неслись по I-84 на восток в Нампу, штат Айдахо, к Северо-Западному Назорейскому колледжу, и даже в темных очках щурились от солнца, бившего в просвет меж козырьками пикапа и далекими вершинами. Мы не поспевали, и Джейсон давил на газ.

Солнце восходило все выше, и блики с востока усилились. Джейсон выжимал 130 километров в час, стремясь домчать нас до зала, но чем быстрей он ехал, тем ясней я понимал, как неровно идет фургон.

Я склонился к магнитоле, найти хорошую музыку, покрутил ручку настройки и вдруг прервался, услышав под ногами громкое тух, тух, тух!

Вскинув голову, я увидел, что нас повело вбок и оба правых колеса, соскользнув с асфальтовой кромки, взбивают на раздолбанной обочине грязь и гравий вперемешку с травой. Джейсон силился выровнять машину, а я смотрел, как нас несет на бетонный устой эстакады.

– Джейсон, берегись!

Он резко крутанул руль влево, пытаясь выехать обратно, на дорогу, но переборщил, пикап закружило по трассе, на мгновение нас развернуло лицом на запад, навстречу потоку машин, – а потом мы скользнули через разметку, перевернулись, и скрежет металла по гравию резанул по ушам: пикап с размаху ударился оземь. Все случилось так быстро, что я и заметить не успел, как мы перекатились через сплошную и подлетели.

То был лишь миг, но время словно застыло.

Земля за окном приближалась – медленно, будто в кино. Мысли неслись вихрем. Одна, другая, третья… Пассажирская сторона пикапа в последний раз столкнулась с дорогой, грохот меня оглушил, и все тело отозвалось дрожью.

Это конец?

Что медики скажут семье?

Что скажут родители Патрику?

Когда фургон наконец застыл, я свисал на ремне с сиденья. Джейсон был подо мной. Он наполовину вывалился за водительское окно, спиной под дверную раму, и лишь ямка в земле не давала пикапу его раздавить.

Остановив машины неподалеку, к нам бежали люди: я видел их сквозь разбитое лобовое стекло.

– Джейсон, ты жив?

– Да, – глухо откликнулся он из своего капкана.

– Мне надо выбраться!

Я с криком засадил по стеклу. Хоть бы что. Джейсон! Ему нужно помочь! Я расстегнул ремень, повалился сверху – и услышал его сдавленный стон.

– Слезь с меня! – прохрипел он. – Слезь!

Я встал так, чтобы на него не давить, уперся ногами и пихнул спиной пассажирскую дверь. Без толку. Неведомо как, но я вылез через водительское окно, и только встал, как ко мне кинулись несколько человек.

– Там мой друг! – заорал я. – Его зажало! Помогите!

– Эй, поднимите пикап! – крикнул кто-то. – Может, на колеса станет!

Общими усилиями они приподняли машину, Джейсон затянул себя в кабину, расстегнул ремень и, пока все держали фургон, выполз через окно.

Бог его знает как, но я отделался парой царапин и ушибов. Другу повезло меньше: у него лопнули межпозвоночные диски – впрочем, все могло кончиться намного хуже, учитывая, сколь серьезной была авария.

Четыре месяца спустя, на первом курсе колледжа, мы играли в соккер, я бежал по полю и вдруг заметил, что левая нога движется как-то не так. Я мог бить, мог оттолкнуться, если хотел подкрутить мяч, но отвести стопу назад не получалось. Усилия ничего не давали, я просто шаркал, а порой и спотыкался, задевая о землю мыском.

Я сказал родителям, мы стали разбираться и, решив, что дело именно в ноге, пошли к ортопеду. Он, совершенно ошарашенный, направил нас к неврологу, тот тоже ничего путного не ответил, но сделал гипсовый слепок, с которого нам на заказ изготовили легкий белый пластиковый ортез – стельку, что изгибалась вокруг пятки и удобно поддерживала икру. Жить с ним я мог вполне нормально, да еще и активно.

На одну из примерок со мной пошел Патрик.

Ортез закрепили «липучкой» на голени, я встал, слегка прошелся, и алюминиевые петли по обе стороны лодыжки тоскливо скрипнули.

– Ох, круто! – рассмеялся Патрик. – Любую девчонку разжалобит!

– И как я сам не догадался! – огрызнулся я.

– Ты как в нем?

– Все лучше, чем ногу волочить.

– А мне нравится, когда ты ее волочишь, – усмехнулся он. – Я так лучше смотрюсь!

– Вот ты дурак! – расхохотался я.

– А если серьезно, все здорово. Почти не хромаешь.

Еще несколько шагов, и я воспрянул духом.

– Отлично! Да я и в теннис смогу играть!

Да, с ортезом я махал ракеткой и на младших, и на старших курсах. Я все время следил за слабостью в ноге, и казалось, что худшее позади. Но миновал выпускной, и болезнь двинулась дальше.

Я никогда не связывал слабость ног и аварию – до сих пор. Кирстин тихо сидит рядом и крепко держит меня за руку. Я так стиснул пальцы, что чувствую ее пульс. Мысли рвут голову на куски.

– Звони Патрику, – говорит жена. – Тебе это нужно.

2. Телефонные звонки

На дворе дивный ясный майский день, небо словно сверкает, но я застрял дома и зубрю: скоро экзамен. В окно кабинета, отвлекая, льется ласковый свет. Телефон, слава тебе господи! Так, хватит чтива! «Заведование врачебным уходом в условиях больницы» вполне себе подождет.

Бросаю взгляд на дисплей: кто там у нас? Ну надо же! Лучший друг, Джастин, из своего Сан-Диего! Мы знакомы всю жизнь, и даже сейчас, за тысячу миль друг от друга, неделя-две – и созваниваемся.

– Да?

– Пэ-э-дди!

Не могу удержаться от смеха. Джастин тысячи раз произносил мое имя нараспев, и я каждый раз невольно улыбаюсь.

– Скиз, как ты? Вроде пару дней как общались. Все хорошо?

В ожидании ответа встаю из-за стола, иду на кухню, плечом прижав к уху телефон, и наливаю себе воды.

– И да и нет, – спокойно говорит он.

– Как твои? В порядке?

– Да, да. Кирстин и Джейден… с ними нормально.

Он умолкает. Хватаю телефон свободной рукой и жму к уху сильнее – не пропустить ни слова.

– Я утром был у невролога, – продолжает Джастин. – Поставили диагноз. Похоже, верный.

– И что?

– Многоочаговая аутоиммунная моторная аксонопатия.

– Что? Язык сломаешь!

– Они называют это «МАМА». Если вкратце.

Джастин рассказывает о визите, а я иду обратно в кабинет. Как легко он говорит о болезни! Как он так может? Впрочем, он из тех, чей стакан всегда наполовину полон.

– И какой прогноз? – спрашиваю я.

– Врач говорит: как пойдет, неизвестно… но с жизнью попрощаюсь.

– Когда?

Мне словно бьют под дых.

– А бог его знает.

Меня трясет. Ставлю стакан на стол и сажусь. Солнце, бьющее в окно, вдруг кажется неярким… и не теплым.

Мы беседуем почти час. Джастин боится, он зол, ему горько – но все-таки он неисправимый оптимист.

Донна, моя жена, узнает обо всем, вернувшись с работы.

– И сколько дают врачи? – спрашивает она.

– Они и сами не знают. Никто не знает. Может, лет пять… может, двадцать.

– Как ты? – Она обнимает меня и приникает поближе.

– Не знаю. – Ее голова у меня на груди. Говорить тяжело, слова вязнут тягучей паутиной. – Он же оформитель… сколько он еще протянет? Как им сводить концы с концами? Он водить-то сможет? А если он умрет, что будет с Кирстин? И с Джейденом?

– Мне очень жаль, – шепчет Донна.

– Вот бы побыть с ним подольше…

Мы с Джастином знакомы в прямом смысле всю жизнь.

Мы появились на свет в июле 1975 года, с разницей в два дня, в одной и той же больнице, а росли километрах в трех друг от друга – в Онтарио, городке на востоке Орегона, в засушливом сельском краю, где деревья лишь во дворах и парках… ну, и по берегам Змеиной реки. Летом там ветрено, и песок с пустырей и полей бурыми вихрями возносится в небо. Да, среди красот земли Господней нашим краям не похвалиться обилием листвы. Но двум ребятишкам-придумщикам и там хватало свободы и простора создавать миры, где было возможно все.

Дом моего детства стоял на улице с видом на грязный, заросший бурьяном пустырь. Напротив, на южной стороне, высилась церковь из белого кирпича, куда ходили наши семьи. Акры пустоши окружали и ее.

Наша «банда» – мы вдвоем, мой младший брат Майкл и наши друзья Грег и Брайан – часами копала ямы, строила крепости и разыгрывала опасные сценки, спасая «своих в тылу врага». Ружьями нам служили палки; листья костра кровельного шли за ножи; под гранаты подходили камни, а стоило вытянуть руки – и нас окутывал огромный силовой барьер.

За домом Джастина, на другой стороне города, были Грязные Карьеры – лесистый край с обилием зарослей и земляных куч, будто срисованный с комиксов про Кальвина и Хоббса. Зимой, когда траву и бесплодную почву укрывал снег, мы надевали зимние пальто, штаны на синтепоне, ботинки и перчатки, натягивали вязаные шапочки по самые глаза и пускались туда искать приключений.

И там, найдя какую-нибудь крутую насыпь, мы мчались по склону на круглых красных ледянках, а то и просто на покрышках, прямо вниз, в каньон. Мимо проносились деревья, зеленые, бурые, а мы отклонялись то влево, то вправо, объезжая усеявшие путь камни и проплешины, до самого-самого дна, – а потом, с ледянками и шинами, шли обратно, наверх, и нам казалось, будто мы проехали целые мили, хотя было там всего ничего.

Да, и каньон тот был одно название, и злодеев, которых крушил наш самодельный арсенал, мы же сами и намечтали, но наши творческие силы росли, а совместные затеи нас объединяли. Да и что за дело, реальны или мнимы наши подвиги? Все мы жили от одной забавы до другой.

Когда мы подросли, забавы перешли с полей на стадионы. Атлеты из нас были не ахти, но игры мы любили – и полыхали духом соперничества, часто превосходившим наш талант. В школе я занимался легкой атлетикой и бейсболом, мы оба играли в футбол, Джастин – в соккер, но его настоящей любовью был теннис. Он играл с пятого класса. И даже в колледже, когда начались проблемы с ногой, и на младших курсах, и на старших, он никогда не сдавался. Он просто старался изо всех сил.

На первом курсе он еще пытался войти в теннисную команду и, хоть не поспевал за другими, играл так, для себя. Но перед рождественскими праздниками он позвонил мне и сказал, что бросил теннис.

– Ракетку отдаю сестре.

– Ты правда все? Больше не можешь?

– Могу только бегать, и то прямо. Вбок не выходит. Левая не тянет, чуть что, спотыкаюсь и падаю.

– И как, держишься?

– Бывает, что накатит. Но я в порядке. Хоть бегаю, и ладно.

Я позвонил через несколько месяцев – проведать. Все стало хуже.

– Я не могу бегать.

– Не держат ноги?

– Да. Бежал, и они просто подломились.

– Ох ты… и теннис, и теперь вот это… Так жаль.

– Да нормально. Только скучаю по ветру в лицо, – признался он. – И по свободе движений. Но что поделать?

– Слушай, я поражаюсь. Как ты справляешься? Я бы только и делал что злился.

– Я злюсь, но толку? Хоть хожу.

На следующий год Джастин позвонил сам. Его ноги так ослабли, что и ходил он уже с трудом. Водить он еще мог, но дойти до машины и домой из нее – это была пытка.

– А я дождался, мне билетик дали. На особые парковки…

Его голос был радостнее, чем я ожидал. Да, помню, мы когда-то говорили о том пропуске – мало ли, вдруг пригодится… но мысль о том, что парень, с которым мы носились по полям за церквушкой и гоняли на санках по холмам, от слабости в ногах обречен на синие парковки… казалось, это просто слишком.

– У тебя забрали свободу… Сперва ракетка, потом бег, теперь парковки для инвалидов… Да как ты держишься? Порой такое чувство, что это мне страшнее, чем тебе.

– Да, это сложно, – ответил он. – Но стоит зациклиться на бессилии, и я просто себя сожру. Я не смею поддаваться. По крайней мере, надолго. Я еще многое могу. И буду думать об этом.

Мы пару мгновений молчали, пока я пытался осознать самую суть его реплик, а потом я крепче стиснул телефон и сказал ему единственное, что мог:

– Скиз, если что, я с тобой.

3. Я буду толкать тебя

В Сан-Диего прекрасная ленивая суббота. На улице март 2012 года. Я один, в гостиной, на ноге закреплен пульт от телевизора. Я уже не в силах открыть дверь, поднести чашку к губам, застегнуть рубашку… а вот с пультом управляться – получается.

Любой осколочек независимости – величайшая драгоценность. Беру что могу.

Мои мальчики, Джейден и Ной, играют на заднем дворе, явно что-то там затевают. Лорен, дочка, поет в своей комнате, Кирстин убирает на кухне. В домашней тиши (надо сказать, довольно редкой) включаю телевизор и листаю каналы. О, Рик Стивс на «Пи-Би-Эс»! Рик – европейский гуру путешествий. Всякий раз, когда бываем в Европе, без его знаний, опыта и советов просто никак.

В 2001 году я, Кирстин, Патрик и Донна почти месяц странствовали по Европе: прилетели в Париж, а потом, на поезде, объехали Швейцарию, Австрию, Германию и Бельгию. К тому времени у меня были ортезы на обеих ногах, но на короткие прогулки с женой и друзьями сил еще хватало. Прошло почти одиннадцать лет, а воспоминания все так же ярки. Хотя тогда и у нас, и у Греев было туго с деньгами, мы знали, что должны поехать, и сделали это, пусть и пришлось брать лишние смены и подработки.

И чем сегодня Рик порадует запперов и наркоманов телевещания? Северная Испания? Отлично, там я еще не был.