Исповедь женщины

Большая жизнь Василия Ивановича Немировича-Данченко

«Хорошо, когда человек, пройдя огромную жизнь и много потрудясь в ней, оглянется назад на все пережитое и сделанное и скажет с удовлетворением:

– Жил я и трудился не понапрасну. Сказать так – право очень редких людей. Среди них – Василий Иванович, один из достойнейших» – писал А. Куприн.

Василий Иванович Немирович-Данченко – старший брат театрального деятеля и критика, драматурга, прославленного режиссера, одного из создателей Московского Художественного театра Владимира Ивановича Немировича-Данченко.

Впрочем, известность самого Василия Ивановича при жизни тоже была на зависть многим широкой и во времени и в пространстве. Его книги были в библиотеке Александра II. Эмигрантская газета «Русское эхо» имела все основания писать: «В России нет грамотного человека, который не знал бы Василия Ивановича Немировича-Данченко. Несколько поколений русских читателей выросли на его книгах».

Будущий литератор Василий Иванович Немирович-Данченко родился 24 декабря 1844 года в Тифлисе, в семье командира Кавказского Линейного № 32 батальона Ивана Васильевича Немировича-Данченко и дочери коллежского асессора Каспара Ягубяна Александры. Супруг был старше ее на 25 лет. Всего в семье было шестеро детей: пять сыновей – Василий, Владимир, Иван, Прокофий, Михаил и дочь Варвара.

Отец происходил из казацкого дворянского рода, на Кавказе служил под началом А. П. Ермолова и М. С. Воронцова. О матери писателя Александре Каспаровне Ягубян мало что известно.

Раннее детство Василия прошло в походных условиях – его отец участвовал в экспедициях в Грузии, Азербайджане, Дагестане. Впечатления детства позже станут основой его произведений о кавказской войне – романа «Забытая крепость», повести «Гаврюшкин».

В 10 лет мальчика определили в Московский кадетский корпус. В 1863 году по окончании продолжить военный путь не захотел – строгая дисциплина пришлась юноше не по душе. Еще, будучи кадетом, он увлекся литературой, зачитывался романами Ф. Купера и В. Скотта, М. Загоскина и К. Масальского. Начал писать стихи и… вложив их в конверт, отправил письмо Н. А. Некрасову. Он и помог талантливому юноше опубликовать их в «Отечественных записках» – это было начало. В 1874 году в журнале напечатаны «Очерки Мурманского берега». В том же году в «Вестнике Европы» – «Соловки. Воспоминания и рассказы из поездки с богомольцами», получившие высокую оценку, в том числе И. С. Тургенева. Позднее художественно-этнографические очерки выходили отдельными изданиями – «За Северным полярным кругом», «Беломорье и Соловки», «У океана», «Лапландия и лапландцы». Его перу принадлежат описания многочисленных путешествий – «Страна холода», «По Германии и Голландии», «Очерки Испании», «Земля Марии Пречистой», «Кама и Урал» и многие другие.

В историю русской журналистики он вошел как один из первых военных корреспондентов.

А. И. Куприн так писал о Василии Ивановиче: «Возьмем во внимание разные условия жизни В. И. Немировича-Данченко. Место рождения – Кавказ. Семья – военная во многих поколениях, с доброй долей благородной туземной горской крови. Первая школа – кадетский корпус прежней, суровой николаевской закваски. Прибавим сюда личные черты: подвижной, восприимчивый характер, страсть к перемене мест, жажду приключений, склонность к событиям грандиозным и к картинкам необычным, большую физическую выносливость, настойчивость, храбрость и – очень важное и редкое свойство – дар очарования. Все эти качества в связи с большим и ярким литературным талантом сделали из В. И. великолепного корреспондента с театра военных действий…»

В числе добровольцев в 1876 году поехал освобождать Сербию, был ранен. Участвовал в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов. На театре военных действий он не только писал, но и сражался на Шипке, под Плевной, был награжден двумя солдатскими Георгиями, орденом Святой Анны 3-й степени с мечами. Его материалы печатались в газете «Новое время», а начиная с русско-японской, был постоянным представителем газеты «Русское слово» в действующей армии.

«Чего-чего, но уж жизни немало повидал Василий Иванович. Меньше всего походил на русского интеллигента. Вот уж не чеховский герой! В сущности, он довольно редкий русский тип: человек ренессансного чувства жизни, жизнелюбец. Оттого и тянуло его всегда к солнцу, югу, краскам ярким и сильным. Он любил действительность, борьбу – сколько войн прошло перед глазами! На каких конях, по каким землям не ездил он с записной книжкой, начиная с Балкан, через Маньчжурию, до великой войны. Скольких орденов кавалер! С кем из монархов и главнокомандующих не встречался. А в полосы мирные – сколько путешествий, встреч. Какая бурная жизнь сердца!..» – читаем о Василии Ивановиче в очерках Б. Зайцева «Мои современники».

Военные корреспонденции в переработанном виде составили книгу «Год войны 1877–1878. Дневник русского корреспондента». Впечатления от турецкой кампании дали материал для военных романов «Гроза», «Плевна и Шипка», «Вперёд».

Теме кавказских войн посвящены романы: «Горные орлы», «Горе забытой крепости», «Разжалованный», «Князь Селим». Его кавказские очерки были отмечены даже Львом Толстым.

Но не только военная тема звучит в произведениях Немировича-Данченко. Он – автор бытовых рассказов и романов, многие из которых были рекомендованы к изданию для «народного чтения». Среди них один из лучших – «Махмудкины дети». Кроме этого он выпустил сборник «Стихотворения».

Роман Василия Ивановича «Исповедь женщины» вызвал большой интерес читателей и претерпел несколько изданий. В нем талантливый писатель открывается как тонкий психолог семейных отношений. Метко, ярко, образно дает портреты людей, даже мимолетно появляющихся в произведении. Каждый эпизод важен для характеристики героев романа. Очаровывает нас автор и удивительно живым описанием природы. Перед отъездом его в Италию, в 1907 году, вышло пятое издание романа.

Несмотря на то, что в 1914 году, когда началась Первая мировая война, писатель пришел к 70-летнему рубежу, он был ее участником, правда уже не брал в руки пистолет, его оружием осталось перо.

В предреволюционные годы ему удалось начать выпускать собрания сочинений, но оно прервалось на шестнадцатом томе.

Революцию 1917 года Василий Иванович Немирович-Данченко не принял, воспринимая ее «как своеобразное «искушение», которому поддался русский народ». Хотя в стихотворении «Грозы», написанном в 1901 году, он, призывая к обновлению страны, не боялся неизбежных гроз и громов.

Еще в 1921 году в России писатель занимал одно из первых мест в читательских предпочтениях. В 1922 году он получил разрешение выехать за границу для работы в архивах.

Он задумал исторический труд «Народные трибуны, вожди и мученики», но после годичного пребывания в Берлине, обосновался в Праге и… в Россию не вернулся. И вскоре, в 1924 году его книги уже были изъяты из библиотек.

В эмиграции он хорошо помнил о своем знаменитом брате в Москве – Владимире Ивановиче, и, говоря о нем, не прямо, а все же постоянно давал понять, что путь, избранный братом, ему самому внутренне ближе пути, выпавшего на его собственную долю.

Полвека он дружил с писателем А. Амфитеатровым, который впоследствии писал:

«Жители чехословацкой столицы, и особенно ее живописного квартала Винограды, хорошо знали своеобразный облик Немировича, к которому относились с большим почтением. Здесь и глубокая старость, и широкая известность, и безупречные манеры старого джентльмена, и молодецки расправленные бакенбарды, и строгое пенсне на крупном носу, и хорошее знание меню в дорогих пражских ресторанах. Здесь…и любовь Василия Ивановича к женскому обществу, в отношении которого он всегда был подчеркнуто вежлив, изыскан, совсем по-старомодному галантен…

…В. И. Немирович-Данченко мог насчитать на книжной полке более 200 томов своих произведений, приближаясь к мировому рекорду, а может быть, и достигнув его. Тут для присуждения пальмы первенства пришлось бы точно подсчитать страницы, написанные им и А. Дюма».

«Я прошел громадную жизнь, – писал Немирович-Данченко в «Письме из Москвы». – Сознательно я начал ее в эпоху, когда рухнуло крепостное право, и кончаю, когда весь мир в небывалой грозе, и страшных катаклизмах перестраивается заново. Живой свидетель этого, я был бы счастлив, если бы в моих последних работах судьба дала мне возможность создать нечто достойное этой эпохи трагического крушения отгнившей стари и новой борьбы титанов». Этой надежде не суждено было сбыться. Но он оставил нам книги – свое творчество и судьбу.

В 1934 году русская колония в Праге торжественно отметила 90-летие, как его называли, своего «старшины». Через два года писатель умер в возрасте 92 лет.

И в посвященном Василию Ивановичу юбилейном сборнике «Венок», но вышедшем лишь в год смерти, он оставил нам заветы:

«Счастье в независимости, красоте и правде твоей родины, служи ей, пока она несчастна и угнетена, и всему человечеству, когда она сильна и благополучна».

«Когда право служит сильным, будь со слабым».

«Люби жизнь, пока дышишь, работай, пока живешь».

Заветы, которым неизменно следовал Василий Иванович Немирович-Данченко на протяжении своего большого жизненного пути.

От автора

Ни один из городов, где я живал, не надоедает так, как Милан. Зимой мерзнешь в его холодных туманах и в нетопленных комнатах дома. Летом задыхаешься на пыльных площадях среди зноя, едва ли понятного северянам, – зноя, в котором до вечера ходишь в каком-то полуобморочном состоянии.

Раз, в один из самых жарких дней, когда, наконец, мне стало невыносимо, я сел в трамвай, отправлявшийся в Монцу, и уехал, желая отдышаться воздухом полей, окружающих Ломбардскую столицу. Не могу выразить, как здесь после миланского пекла было приятно! Легкому ветерку открывался полный доступ в отворенные по обе стороны двери и окна. Прохлада вместе с густой волной полевых благоуханий свободно лилась сюда. Со мной были недочитанные русские газеты. Я развернул одну из них и стал рассеянно пробегать ее, когда совершенно инстинктивно почувствовал на себе взгляд сидевшей против меня дамы. Садясь, я вскользь заметил большие черные глаза, бледное лицо с яркими пятнами чахоточного румянца и не обращал больше на нее внимания, пока мне не показалось, точно она хочет спросить меня.

Я взглянул на нее и опустил газету. Дама, очевидно, смешалась, но потом, сделав над собой усилие, совершенно чисто заговорила по-русски:

– Извините, пожалуйста. Я так давно из России и вот уже пять лет, как не слышу родного слова.

– Сделайте одолжение. Я рад быть вам полезным сколько могу… Вы, верно, хотели просмотреть газеты?

– Да. Право мне так совестно. Это похоже на навязчивость и во всяком случае…

– Пожалуйста, не оправдывайтесь. Мне самому случалось по году не иметь никаких известий из России, и я помню, с какой жадностью бросался я не только на свежие, а даже на старые номера. Если вам угодно, я вам пришлю из Милана все, что у меня есть, месяца за три, за четыре.

– Мне неловко стеснять вас. Но я была бы вам очень, очень благодарна.

– Куда прикажете послать?

– Я живу в Монце.

– Давно?

– Меня три года тому назад доктора приговорили к смерти, но я вот, как видите, дышу еще, обманываю их, хотя, верно, теперь уже недолго… И она печально улыбнулась.

– Ну знаете, – заставил и я себя улыбнуться, – господа врачи в этом отношении очень часто ошибаются. Судя по вашему виду…

– Уж об виде-то не говорите. Тут я чувствую, – положила она руку на грудь, почти уже дышать нечем. Не правда ли, как хорошо кругом? – поспешила она переменить разговор. – Посмотрите какая полнота жизни во всем, какое обилие форм, красок. И ведь поставьте вот ту деревушку под наше серое небо, ничего бы не вышло. А тут…

Я невольно засмотрелся. Действительно хорошо было. Белые стены чуть-чуть приподнимались из-за зелени полей, да и то на мгновение, потому что тотчас же их заслоняли большие деревья. Тонкие и высокие колоколенки мелькали по сторонам. Раз даже вырос перед нами величественный готический храм с красивой розеткой и мраморным кружевом, висевшим вниз с галерейки над входом, обставленным тоненькими витыми колонками, разветвлявшимися вверху в изящные своды. Смутно примерещились старинные барельефы, короткая мраморная Мадонна с божественным Младенцем на коленях, и скоро строгий фасад собора отошел назад; взглянув в окно, я уже увидел его торжественный профиль с недостроенной башней. И опять вдали эти голубые с серебряной парчой своих ледников горы, это теплое южное небо, эти изумрудные, напоенные зноем поля.

– Да, здесь хорошо. Что вам за охота была выбрать Монцу?

– Я искала такой город, где была бы и деревня, и все удобства под руками. А вы живете в Милане?

– Да, имею это несчастье.

– Вы, верно, учитесь петь или вы уже артист? – незаметно улыбнулась она, что, разумеется, от меня не ускользнуло.

– Неужели похож? – пришел я в некоторый ужас. – Помилуйте, да что касается пения – такого козла, как меня, и найти невозможно. Нет, я так живу, сначала у меня дело было, а потом я, по русской привычке, застрял, да и корни пустил. Одно могу сказать, надоел мне Милан до такой степени, что я не знаю, куда бы я только от него не бежал. Вот, если Монца понравится, перееду недели на две в Монцу.

– Я прежде часто бывала в Милане, у меня даже был знакомый кружок русских артистов, да тоже наскучили они.

– Как и мне.

– Уж слишком люди, как это говорят нынче, специализировались. Только и разговору, что о ля-бемолях да фа-диезах, тот может взять до, а этот си, а третий в отчаянии, – у него средний регистр стал колебаться. Ах, какие скучные люди! Шляются без толку, меняют профессоров, воображая, что в конце концов найдут такого кудесника, который им в горло все три регистра вложит и из ничего Патти или Мазини сделает. И ведь ничем не интересуются. Жизнь идет мимо, события одно крупнее другого, а они даже и не выходят из очарованного круга ля-бемолей да фа-диезов. Ведь как смешно! Была там одна парочка: моя кузина и влюбленный в нее тенор. И женились бы, говорю им. «Нельзя!» – Это оба в один голос. «Почему? Средства ведь у вас есть?» «Дело не в средствах, – отвечают, – а в том, что я потеряю до-диез, а у нее mi naturale пропадет. Как же это она «Саго поте» в «Риголетто» заканчивать будет? А я как последний дуэт в «Пуританах» выдержу? Ведь там, пожалуй, и ре надо взять».

Я расхохотался.

– И не живут, пока жизнь ключом в жилах бьет. Да, впрочем, и жизнь-то какая, – что в ней?

И прежнее грустное выражение опять вернулось на ее лицо. Она сдвинула брови и на минуту задумалась. Ей было не более двадцати восьми лет, а между тем уже седые волосы пробивались в висках. Очевидно, жизнь не ласкала ее.

«Сесто» мелькнуло мимо; под самым носом у нашей конки проскочил железнодорожный поезд, на минуту окутав нас отвратительным и вонючим дымом, сквозь который мы смутно различили сонные лица изморенных жарой пассажиров, валявшихся на подушках вагонов первого класса.

– А вы так мне и не дали адреса, куда я должен буду послать газеты и журналы.

– Ах, сейчас! У вас есть с собой карандаш? Благодарю вас.

Она написала несколько на своей карточке. Я прочел:

Anna Kropotoff.

Monza, via Beretta, Albergo del Re, 147.

– О, это верно большая гостиница, где вы стоите? Я тоже призадумывался, где мне остановиться.

– Почему вы думаете? – засмеялась она.

Очень странна была ее улыбка. Губы улыбались, а глаза смотрели по-прежнему печально, не меняя своего выражения.

– Как же сто сорок седьмой номер?

– Нет, вы пожалуйста не думайте этого. Гостиница самая крошечная и чисто итальянская. Там всего девять комнат; но они для пущей важности начинаются с номера сто сорок второго. Это из самых дешевых «albergo», какие я только могла найти. Вы знаете, что я плачу? Пять франков за все. Тут и комната, и прислуга, и завтрак, и обед, и даже освещение.

– Послушайте… да это чудесно. Я непременно перееду.

– Если вы хорошо говорите по-итальянски, с вас возьмут то же. Как вы владеете языком?

– Cosi-cosi (так себе).

– Ну если «cosi-cosi», так заплатите шесть. Причем обманувший вас на один франк хозяин сам себя будет считать величайшим разбойником и плутом. Скучно только немножко у нас. Почти никого никогда нет. Правда, недавно стояли итальянские артисты. Даже из знаменитостей.

– Вот тебе и на. Из знаменитостей в таком отеле?

– О, когда не поют, они очень экономны. В чашке кофе себе откажут, а вниз есть завтрак ценой в одну лиру являются в бриллиантах. Это по утрам. На женщинах серьги, брошки, вся ювелирная выставка, на мужчинах – перстни, браслеты. Противно. И притом все они какие-то лакированные. Смотрят на вас так, будто они вас этим осчастливливают. Ну, вот мы и приехали.

Направо и налево тянулись высокие дома Монцы; вдали из-за них едва-едва я видел какие-то дивные купола и колокольни, чудно рисовавшиеся на темном синем небе.

– Так вы не забудьте вашего обещания! – поднялась моя спутница, подавая знак кондуктору остановить конку.

– О, нет! Завтра же вы получите.

– Не знаю, как и благодарить вас. И, не подавая руки, она поклонилась и вышла. Стройная фигура ее еще раз мелькнула вдали, когда «трам» въехал на средневековую узкую улицу и встал. Я вышел, болтая со своими спутниками.

Странное впечатление оставила во мне моя новая знакомая.

«Что за тип?» думал я, вслушиваясь на память в ее печальный голос. Ее манера говорить, мысли, которые она облекала часто в изящную форму, заставляли думать, что на сей раз судьба меня натолкнула на далеко недюжинную личность. Я любовался ее движениями и приемами. Свое, более чем скромное, черное платье она носила с таким достоинством, сама печаль этих черных южных глаз так шла к ней! Рядом с этим – то и дело вскользь мысль о смерти… Точно тоскливая тема, проникавшая всю музыкальную пьесу.

Устала жить, или жизнь разбита?

Когда же было устать? Еще и тридцати лет нет?

Я оставался довольно долго в Монце; ходя по ее улицам и любуясь на остатки далекого прошлого, как вдруг на одном повороте столкнулся с Кропотовой.

– Неожиданность! И очень приятная! – проговорил я.

– Не думаю, – улыбнулась она.

– Почему?

– Я скучная. Да и оторвалась как-то от всего. Главное – от всего русского.

– Вы говорите, что давно не слышали русского слова. Но вы ведь читаете русские книги?

– Нет. Первое время я покупала лейпцигские издания, просмотрела все, теперь и этого не достать.

– Но зато переписываетесь с родными? – как будто без всякого намерения уронил я.

Она вздрогнула, повела на меня взглядом пристальным и в тоже время тревожным. Я понял, что дотронулся до больного места.

– Родных у меня нет, я совсем одна. Никого позади и никого рядом. Пустота кругом такая.

– Отчего же вы не вернетесь домой? Впрочем, виноват, может быть вы…

– Эмигрантка? О нет! – прервала она меня. – Так закисла, по русскому обычаю. Жаль оставить Италию, приросла к ней сердцем, – шутила она. – Вот вам новый литературный тип, разгадайте-ка, чего дурит барыня?

– И разгадывать не стану, сама скажет, если захочет.

– А вы значит привыкли, – как это в Петербурге и Москве делается. Чуть скучающая дама увидит писателя, сейчас же первым делом глаза закатит, а потом: «Ах, если б вы знали… Моя жизнь – это такой роман!» Случалось вам, верно, не раз слышать это.

– Бывало, – засмеялся я. – И все-то романы в том и заключаются ведь, что скучающая супруга наградит своего толстого мужа рогами и считает себя необыкновенной особой.

– А еще чаще, что и рога она наставила только в воображении. Вы думаете нет таких? А потом рассказывает. Я слышала, что разговаривать о грехах даже приятнее, чем делать их.

«Нет, не это!» – откинул я уже было слагавшуюся у меня идею «разбитой жизни».

– Настоящие романы, – романы действительности не такие. Они насмерть бьют. А если и уцелеешь, так останешься искалеченным! Да как еще! Как надорванный: каждое дыхание с болью да с натугой.

Я не показал вида, что придаю какое-нибудь значение ее словам, хотя красные пятна на ее щеках разгорелись, а вокруг рта легла глубокая синяя полоса. Она закашлялась и поднесла к губам платок, на котором осталась кровь. И кашляла она трудно: на шее жилы точно синие шнурки проступили, грудь колыхалась вся.

– Вы верите в безвыходные положения? – спросила она.

– Нет. По чистой совести скажу вам, таких положений не знаю. Нам сегодня они кажутся безвыходными, потому что, отуманенные или горем или страстью, мы недостаточно ясно видим перед собою. А завтра может принести с собою спасение.

– Какой вы счастливый человек! – уже с некоторой завистью проговорила она.

– Вот тебе и на! Как это счастливый?

– Так! Значит у вас никогда еще настоящего горя не было… Да что это, в самом деле, я завела такой похоронный разговор…

– Не всегда же вы такая. Но я, может быть, увижу вас иною.

– Разве вы действительно хотите сюда приехать?

– Да. Монца мне очень нравится. Зелень, прохлада, сады! Этот грандиозный Ламбро под мраморными мостами. После Милана ведь чистый праздник подышать здесь не отравленным, а почти деревенским воздухом.

– Надеюсь, что вы не у нас остановитесь?

– Именно, в знаменитом Albergo del Re, считающим свои номера с номера сто сорок второго.

– Напрасно, там все так убого, так жалко! Голые стены, каменные полы.

– Зато дешево. И притом, вы сами говорили, много солнца.

– И тараканов.

– Еще одним воспоминанием о родине больше.

– А другое какое же? Впрочем, я заболталась с вами. Мне ведь давно пора, я и так уже опоздала.

Она хотела, по-видимому, подать руку, но раздумала и, приветливо кивнув мне, быстро пошла в противоположную от меня сторону.

– Странная какая! – вслух проговорил я и пошел куда глаза глядят, любуясь и голубой полосой неба наверху и красивой оригинальностью этого города.

В Милане, куда я вернулся, был какой-то народный праздник. На другой день в Dal-Verme, первом после «Скалы» театре, в последний раз пела Миньону Ферни-Джермано. На третий и на четвертый ничего не случилось, но я как-то позабыл о своем обещании, на пятый не вспомнил о нем, а на шестой меня потянуло к морю, в Геную. Расстояния тут короткие. Четыре с половиной часа, и после жаркого, душного Милана, перевалив Апеннины, вы дышите нежной и оживляющей brezza – ветерком с моря, ласковым как прикосновение локона любимой женщины, тихим, как ее сонный лепет, в котором вы скорее сердцем, чем ухом, отгадываете свое имя.

Дивно хороша была морская даль, сливавшаяся с небом, так что смутные силуэты каких-то судов казались совсем воздушными, скользящими по лазури небесной, точно они вышли из тех облаков, медленно и лениво таявших посреди напоенного солнечным светом простора. А тут на помощь морю и небу пришла южная песня, родившаяся свободной волной и, как вал в берега, бьющаяся в ваше сердце с какой-то неразгаданной, но гармоничной мольбой… С южной песней улыбнулась южная красота… До Монцы ли с ее отшельницей было!..

Только через месяц я вернулся в Милан. В первый же день мне понадобилось быть зачем-то в знаменитой галерее Виктора-Эммануила. Я пошел туда и только что уселся пить кофе около знаменитого ресторана Biffi, как увидел мою монцскую знакомую выходящую с пачкой нот в руках из знаменитого музыкального магазина Джулио Реккорди. Кровь так и прилила мне к щекам. Стыдно было. Вспомнил я и неисполненное обещание, и ту мольбу, какая слышалась в ее голосе, когда она просила у меня русских газет и книг. В первый момент я хотел было уйти внутрь ресторана Биффи, да надо было сначала расплатиться с «cammeriere», а его здесь скоро не дозовешься. Между тем Анна Васильевна, как она назвала себя в первый раз, шла прямо по направлению ко мне.

Оставалось одно – самому ей двинуться навстречу… Я так и сделал.

Когда она увидела меня и вспыхнула, я по выражению ее глаз догадался, что эта встреча ей совсем неприятна! Еще бы! Она даже опустила их и хотела пройти мимо, но тут я сам заговорил: