Стихотворения
Марина Цветаева
Стихотворения
Цвет ледяной Цветаевской розы
Эренбург рассказывал, что, когда он с ней познакомился, Марине Цветаевой было двадцать пять лет. Его в ней поразило странное сочетание надменности и горделивости: «осанка была горделивой – голова, откинутая назад, с очень высоким лбом; а растерянность выдавали глаза: большие, беспомощные, как будто невидящие – Марина страдала близорукостью. Волосы были коротко подстрижены в скобку. Она казалась не то барышней-недотрогой, не то деревенским пареньком. Когда я впервые пришел к Цветаевой, я знал ее стихи; некоторые мне нравились, особенно одно, написанное за год до революции, где Марина говорила о своих будущих похоронах».
Я люблю это стихотворение. Оно о Пасхе.
Настанет день – печальный, говорят!Отцарствуют, отплачут, отгорят,– Остужены чужими пятаками —Мои глаза, подвижные как пламя.И – двойника нащупавший двойник —Сквозь легкое лицо проступит лик.Так написала Цветаева. 11 апреля 1916. Я с юности помню это стихотворение наизусть. В нем есть первая апрельская подсохшая пыль, сухие еще ветки деревьев (или тут со мной играет шутки еще непеременённый календарь? и никаких там апрельских веток еще не было?), весенняя быстротекущая вечность, ощущение на монетном ребре остановившегося времени. Куда упадет монетка?
Но монетка всегда падает орлом.
О, наконец тебя я удостоюсь,Благообразия прекрасный пояс!А издали – завижу ли и Вас? —Потянется, растерянно крестясь,Паломничество по дорожке чернойК моей руке, которой не отдерну,К моей руке, с которой снят запрет,К моей руке, которой больше нет.На ваши поцелуи, о, живые,Я ничего не возражу – впервые.Меня окутал с головы до пятБлагообразия прекрасный плат.Ничто меня уже не вгонит в краску,Святая у меня сегодня Пасха.Я люблю Пасху. Не ту официальную, нынешнюю, а ту, детскую, не запрещенную, но и не особенно разрешенную. Скажем так, незамеченную. Я атеист, но Пасха мне кажется самым сильным, нежным и нужным праздником. Который всегда про то, чего и не свете этом нет. Про то, что все мы вернёмся, всё всем простим, покатимся, как цветное яичко, и не разобьёмся. Который про то, что смерти нет. Как и той мышки, которая пробежит мимо нас и заденет хвостиком, а мы – раз, и разбились.
Нет ни смерти, ни мышки, ни хвостика. А мы есть. И как будто бы навсегда. Об этом как будто многие стихи Цветаевой… Но вернемся к Эренбургу:
«Войдя в небольшую квартиру, я растерялся: трудно было представить себе большее запустение. Все жили тогда в тревоге, но внешний быт еще сохранялся; а Марина как будто нарочно разорила свою нору. Все было накидано, покрыто пылью, табачным пеплом. Ко мне подошла маленькая, очень худенькая, бледная девочка и, прижавшись, доверчиво, зашептала:
Какие бледные платья!Какая странная тишь!И лилий полны объятья,И ты без мысли глядишь…Я похолодел от ужаса: дочке Цветаевой – Але – было тогда лет пять, и она декламировала стихи Блока. Все было неестественным, вымышленным: и квартира, и Аля, и разговоры самой Марины – она оказалась увлеченной политикой, говорила, что агитирует за кадетов».
Так Эренбург написал 22 августа 1917 года. А я сейчас в 2019 захожу в угловой магазин и принимаю участие в совершенно цветаевском разговоре.
Еще при входе заметил, что продавщица восточной внешности, она же кассирша, заплаканная, говорит по телефону. Когда взял продукты, подошел к кассе.
– Вы расстроены чем-то? – спросил.
– Кем-то. Мужем, – неожиданно откровенно отвечает она. – Он не работает, а деньги тянет. Но я больше не дам.
Я выкладываю на прилавок пакет кефира и хлеб:
– Может, вам развестись?
– Да мы уже в разводе.
Я не знаю, что сказать. Мне было ее жалко, но чужую беду руками разведу, а тут еще этот неуместный кефир.
– Ну вы не плачьте так. Пройдет всё. Время лечит. (Да, так и сказал эту пошлость: время лечит.)
– Да, время всё лечит, – вдруг согласилась она.
И тогда я вспоминаю цветаевское стихотворение о том, что ничего на самом деле время не лечит. Мое самое любимое у нее. «Тебе – через сто лет».
К тебе, имеющему быть рожденнымСтолетие спустя, как отдышу, —Из самых недр – как на смерть осужденный, Своей рукой пишу…Там, в этом стихотворении, есть строчки про розовое. Розовое платье:
Бьюсь об заклад, что бросишь ты проклятьеМоим друзьям во мглу могил:– Все восхваляли! Розового платья Никто не подарил!…райский розовый цвет, цвет бледного кизила, цвет ситцевой розы, цвет попурри, цвет взбитого персика (так и написано в таблице оттенков), цвет вечернего песка, лососевый цвет, сладкий лиловый оттенок, цвет ледяной розы, цвет омарового супа, шокирующий розовый цвет. Их много.
Какой из этих цветов хотела Цветаева, написавшая: «Все восхваляли? Розового платья никто не подарил»? Не знаю.
Потому что на самом деле Цветаева нежно-розового почти не носила: она запомнилась кому-то из ее видевших «бежевой».
Со мной в руке – почти что горстка пыли —Мои стихи! – я вижу: на ветруТы ищешь дом, где родилась я – или В котором я умру.На встречных женщин – тех, живых, счастливых, —
Горжусь, как смотришь, и ловлю слова:– Сборище самозванок! Всё мертвы вы!Она одна жива!А вот из совсем другого стихотворения:
Если б только не холод крайний,Замыкающий мне уста,Я бы людям сказала тайну:Середина любви – пуста.Строчка про розовое платье написана в 1919-м, а вышеприведенные в 1924-м. Правда, в 1939-м Цветаева эти строчки из «Посвящения» убрала. «Поэма Горы» (как, впрочем, и «Поэма Конца»), рассказывающая про разрыв с тогдашним ее возлюбленным и любовником Константином Родзевичем, была переписана Цветаевой для литературоведа Евгения Тагера, к которому она тоже была неравнодушна. Почему вылетела строфа, мне неизвестно.
Платье, впрочем, мелькнет еще один раз. «Цветом омарового супа». Цветаева будет в одном письме к приятелю утверждать, что подарила невесте Родзевича свадебное платье. Вряд ли розовее. Но подарила. «Кстати знаете ли Вы, что мой герой «Поэмы Конца» женится, наверное, уже женился. Подарила невесте свадебное платье (сама передала его ей тогда с рук на руки, – не платье! – героя)».
Впрочем, бедная невеста (из смертных, из нас, женщина простая, без божеств) этот факт опровергает. Зато свидетельствует, что ей было очень неприятно найти, уже после их свадьбы, в кармане мужа пламенную призывную записку от Цветаевой. «Она всегда так поступала. Противно даже!»
А Родзевичу, наверно, нет: было даже смешно. Он был человеком красивым, изящным, чем-то напоминал Андрея Болконского: «ироничный, мужественный, даже жестокий. К Марине он большого чувства не питал, он её стихов не ценил и даже, вероятно, не читал».
…цвет лилово-древесный, вересковый цвет, цвет пепел розы.
А она, Марина Иванна, как сгоревшая роза, всё твердит и твердит о своем, ссорится, доказывает, упрекает.
Как живётся вам с другою, —Проще ведь? – Удар весла! —Линией береговоюСкоро ль память отошлаОбо мне, плавучем острове(По́ небу – не по водам!)Души, души! – быть вам сестрами,Не любовницами – вам!Память отошла скоро. Жизнь Родзевича после разрыва с Цветаевой сложилась более чем ярко. Ариадна Эфрон про Родзевича сказала более чем ярко: он имел «мотыльковую сущность и железобетонную судьбу». Судьба его была действительно сперва железобетонной, потом странно мягкой, как вязаные носки.
Родзевич воевал в составе интербригад в Гражданской войне в Испании, был участником французского Сопротивления во время Второй мировой, попал в нацистский концлагерь, после войны жил в Париже, занимался резьбой по дереву (последнее удивительно звучит в общем ряду), кто-то даже утверждал, что он был и агентом советской разведки. Умер же Родзевич на 93-м году жизни в доме престарелых под Парижем.
…цвет розового облака, цвет ледяной клубники, легкий лунно-лиловый оттенок, цвет восхитительной розы, цвет розового фламбе. Я перечитываю эти оттенки розового в таблице, и мне почему-то Цветаеву очень жаль. Всё не о ней, всё не про нее. Если, может быть, только в самом конце строки – но уже в ином смысле, в «инаком»:
…цвет малинового шербета, цвет цветка кактуса, шокирующий розовый цвет.
Монетка падает орлом, и жизнь легкой не получается. Никакого благообразного плата. Никакого розового цвета вереска, одна тоска и метания.
Когда, уже вернувшись в СССР, Цветаева встречается в одном из коридоров с молодым Арсением Тарковским, она в него влюбляется и это история ее любви такая же болезненная, как и все ее последние любовные истории. Однажды она уверяет Тарковского, что видела лицо его жены, прильнувшее к ее окну на седьмом этаже. (Какая-то Гела из еще даже не изданного романа Булгакова.) Тарковский пытается ее образумить: «Марина Ивановна, подумайте, что вы говорите!»
Но Цветаева уверена в ночном видении.
В другой раз Цветаева звонит Тарковскому в два часа ночи и сообщает, что у нее оказался его платок. Какой платок? Зачем по этому поводу звонить в два часа ночи? Нет, она должна его вернуть. Немедленно. Говорит очень настоятельно. Тарковский, конечно, в ужасе.
Именно после этого у двух поэтов возникнет в стихах перекличка, точнее: Цветаева их такими стихами-перекличкой своей волей сделала.
Есть знаменитое теперь стихотворение Тарковского «Стол накрыт на шестерых», к которому Цветаева написала свой теперь не менее знаменитый ответ:
Всё повторяю первый стихИ всё переправляю слово:– «Я стол накрыл на шестерых»…Ты одного забыл – седьмого.Невесело вам вшестером.На лицах – дождевые струи…Как мог ты за таким столомСедьмого позабыть – седьмую…Меня всегда поражал этот ее парафраз. Человек показывает свой домашний альбом, где есть фотография его самых родных людей, некоторые из них мертвы, а в комнату входит гостья, утверждающая, что всем невесело, упрекает хозяина, что на фотографии нет ее, и вдруг быстрым движением вклеивает свою фотографию (лицо или силуэт) в эту полупоминальную фотографию. И еще раз упрекает.
Но от этого ни изначальное стихотворение, ни стихотворение-ответка не становятся менее гениальными. Гениальность вообще не очень добра. И тут никто никого не собирается утешать. «Бог не сентиментален», – написала одна питерская поэтесса. Настоящие стихи – тоже.
Перед вами сборник стихов Марины Цветаевой, в котором не будет сентиментальности, а только один Бог. Бог яростной попытки быть понятой и услышанной (может быть, именно в такой обратной последовательности), бог запрещенного приема, бог ледяной розы и монетки, навсегда вставшей на ребро.
Дмитрий ВоденниковСтихотворения
«Моим стихам, написанным так рано…»
Моим стихам, написанным так рано,Что и не знала я, что я – поэт,Сорвавшимся, как брызги из фонтана,Как искры из ракет,Ворвавшимся, как маленькие черти,В святилище, где сон и фимиам,Моим стихам о юности и смерти,– Нечитанным стихам!Разбросанным в пыли по магазинам,Где их никто не брал и не берет,Моим стихам, как драгоценным винам,Настанет свой черед.Коктебель,13 мая 1913«Вы, идущие мимо меня…»
Вы, идущие мимо меняК не моим и сомнительным чарам, —Если б знали вы, сколько огня,Сколько жизни, растраченной даром,И какой героический пылНа случайную тень и на шорох…– И как сердце мне испепелилЭтот даром истраченный порох!О летящие в ночь поезда,Уносящие сон на вокзале…Впрочем, знаю я, что и тогдаНе узнали бы вы – если б знали —Почему мои речи резкиВ вечном дыме моей папиросы, —Сколько темной и грозной тоскиВ голове моей светловолосой.17 мая 1913«Уж сколько их упало в эту бездну…»
Уж сколько их упало в эту бездну,Разверстую вдали!Настанет день, когда и я исчезнуС поверхности земли.Застынет все, что пело и боролось,Сияло и рвалось:И зелень глаз моих, и нежный голос,И золото волос.И будет жизнь с ее насущным хлебом,С забывчивостью дня.И будет все – как будто бы под небомИ не было меня!Изменчивой, как дети, в каждой минеИ так недолго злой,Любившей час, когда дрова в каминеСтановятся золой,Виолончель и кавалькады в чаще,И колокол в селе…– Меня, такой живой и настоящейНа ласковой земле!– К вам всем, – что мне, ни в чемНе знавшей меры,Чужие и свои?!Я обращаюсь с требованьем верыИ с просьбой о любви.И день и ночь, и письменно и устно:За правду да и нет,За то, что мне так часто – слишком грустноИ только двадцать лет,За то, что мне – прямая неизбежность —Прощение обид,За всю мою безудержную нежностьИ слишком гордый вид,За быстроту стремительных событий,За правду, за игру…– Послушайте! – Еще меня любитеЗа то, что я умру.8 декабря 1913Генералам двенадцатого года
Сергею
Вы, чьи широкие шинелиНапоминали паруса,Чьи шпоры весело звенелиИ голоса.И чьи глаза, как бриллианты,На сердце вырезали след —Очаровательные франтыМинувших лет.Одним ожесточеньем волиВы брали сердце и скалу, —Цари на каждом бранном полеИ на балу.Вас охраняла длань ГосподняИ сердце матери. Вчера —Малютки-мальчики, сегодня —Офицера.Вам все вершины были малыИ мягок – самый черствый хлеб,О, молодые генералыСвоих судеб!* * *Ах, на гравюре полустертой,В один великолепный миг,Я встретила, Тучков-четвертый,Ваш нежный лик,И вашу хрупкую фигуру,И золотые ордена…И я, поцеловав гравюру,Не знала сна.О, как – мне кажется – могли выРукою, полною перстней,И кудри дев ласкать – и гривыСвоих коней.В одной невероятной скачкеВы прожили свой краткий век…И ваши кудри, ваши бачкиЗасыпал снег.Три сотни побеждало – трое!Лишь мертвый не вставал с земли.Вы были дети и герои,Вы все могли.Что так же трогательно-юно,Как ваша бешеная рать?..Вас златокудрая ФортунаВела, как мать.Вы побеждали и любилиЛюбовь и сабли острие —И весело переходилиВ небытие.Феодосия, 26 декабря 1913П. Э
1День августовский тихо таялВ вечерней золотой пыли.Неслись звенящие трамваи,И люди шли.Рассеянно, как бы без цели,Я тихим переулком шла.И – помнится – тихонько пелиКолокола.Воображая Вашу позу,Я все решала по пути;Не надо – или надо – розуВам принести.И все приготовляла фразу,Увы, забытую потом. —И вдруг – совсем нежданно! – сразу! —Тот самый дом.Многоэтажный, с видом скуки…Считаю окна, вот подъезд.Невольным жестом ищут рукиНа шее – крест.Считаю серые ступени,Меня ведущие к огню.Нет времени для размышлений.Уже звоню.Я помню точно рокот громаИ две руки свои, как лед.Я называю Вас. – Он дома,Сейчас придет.* * *Пусть с юностью уносят годыВсе незабвенное с собой. —Я буду помнить все разводыЦветных обой.И бисеринки абажура,И шум каких-то голосов,И эти виды Порт-Артура,И стук часов.Миг, длительный по крайней мере —Как час. Но вот шаги вдали.Скрип раскрывающейся двери —И Вы вошли.* * *И было сразу обаянье.Склонился, королевски-прост. —И было страшное сияньеДвух темных звезд.И их, огромные, прищуря,Вы не узнали, нежный лик,Какая здесь играла буря —Еще за миг.Я героически боролась.– Мы с Вами даже ели суп! —Я помню заглушенный голосИ очерк губ.И волосы, пушистей меха,И – самое родное в Вас! —Прелестные морщинки смехаУ длинных глаз.Я помню – Вы уже забыли —Вы – там сидели, я – вот тут.Каких мне стоило усилий,Каких минут —Сидеть, пуская кольца дыма,И полный соблюдать покой…Мне было прямо нестерпимоСидеть такой.Вы эту помните беседуПро климат и про букву ять.Такому странному обедуУж не бывать.Вполоборота, в полумракеСмеюсь, сама не ожидав:«Глаза породистой собаки,– Прощайте, граф».* * *Потерянно, совсем без цели,Я темным переулком шла.И, кажется, уже не пели —Колокола.17 июня 19146Осыпались листья над Вашей могилой,И пахнет зимой.Послушайте, мертвый, послушайте, милый:Вы всё-таки мой.Смеетесь! – В блаженной крылатке дорожной!Луна высока.Мой – так несомненно и так непреложно,Как эта рука.Опять с узелком подойду утром раноК больничным дверям.Вы просто уехали в жаркие страны,К великим морям.Я Вас целовала! Я Вам колдовала!Смеюсь над загробною тьмой!Я смерти не верю! Я жду Вас с вокзала —Домой.Пусть листья осыпались, смыты и стертыНа траурных лентах слова.И, если для целого мира Вы мертвый,Я тоже мертва.Я вижу, я чувствую, – чую Вас всюду!– Что ленты от Ваших венков! —Я Вас не забыла и Вас не забудуВо веки веков!Таких обещаний я знаю бесцельность,Я знаю тщету.– Письмо в бесконечность. – Письмо в беспредельность —Письмо в пустоту.4 октября 19147Милый друг, ушедший дальше, чем за море!Вот Вам розы – протянитесь на них.Милый друг, унесший самое, самоеДорогое из сокровищ земных.Я обманута, и я обокрадена, —Нет на память ни письма, ни кольца!Как мне памятна малейшая впадинаУдивленного – навеки – лица.Как мне памятен просящий и пристальныйВзгляд – поближе приглашающий сесть,И улыбка из великого Издали, —Умирающего светская лесть…Милый друг, ушедший в вечное плаванье,– Свежий холмик меж других бугорков! —Помолитесь обо мне в райской гавани,Чтобы не было других моряков.5 июня 1915Анне Ахматовой
Узкий, нерусский стан —Над фолиантами.Шаль из турецких странПала, как мантия.Вас передашь однойЛоманой черной линией.Холод – в весельи, зной —В Вашем унынии.Вся Ваша жизнь – озноб,И завершится – чем она?Облачный – темен – лобЮного демона.Каждого из земныхВам заиграть – безделица!И безоружный стихВ сердце нам целится.В утренний сонный час,– Кажется, четверть пятого, —Я полюбила Вас,Анна Ахматова.11 февраля 1915«Мне нравится, что вы больны не мной…»
Мне нравится, что вы больны не мной,Мне нравится, что я больна не вами,Что никогда тяжелый шар земнойНе уплывет под нашими ногами.Мне нравится, что можно быть смешной —Распущенной – и не играть словами,И не краснеть удушливой волной,Слегка соприкоснувшись рукавами.Мне нравится еще, что вы при мнеСпокойно обнимаете другую,Не прочите мне в адовом огнеГореть за то, что я не вас целую.Что имя нежное мое, мой нежный, неУпоминаете ни днем, ни ночью – всуе…Что никогда в церковной тишинеНе пропоют над нами: аллилуйя!Спасибо вам и сердцем и рукойЗа то, что вы меня – не зная сами! —Так любите: за мой ночной покой,За редкость встреч закатными часами,За наши не-гулянья под луной,За солнце, не у нас над головами, —За то, что вы больны – увы! – не мной,За то, что я больна – увы! – не вами!3 мая 1915«Заповедей не блюла, не ходила к причастью…»
Заповедей не блюла, не ходила к причастью.– Видно, пока надо мной не пропоют литию, —Буду грешить – как грешу: со страстью!Господом данными мне чувствами — всеми пятью!Други! – Сообщники! – Вы, чьи наущенья — жгучи!– Вы, сопреступники! – Вы, нежные учителя!Юноши, девы, деревья, созвездия, тучи, —Богу на Страшном суде вместе ответим, Земля!26 сентября 1915«Я знаю правду! Все прежние правды – прочь!..»
Я знаю правду! Все прежние правды – прочь!Не надо людям с людьми на земле бороться.Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.О чем – поэты, любовники, полководцы?Уж ветер стелется, уже земля в росе,Уж скоро звездная в небе застынет вьюга,И под землею скоро уснем мы все,Кто на земле не давали уснуть друг другу.3 октября 1915«Два солнца стынут – о Господи, пощади!..»
Два солнца стынут – о Господи, пощади! —Одно – на небе, другое – в моей груди.Как эти солнца – прощу ли себе сама? —Как эти солнца сводили меня с ума!И оба стынут – не больно от их лучей!И то остынет первым, что горячей.6 октября 1915«Цветок к груди приколот…»
Цветок к груди приколот,Кто приколол – не помню.Ненасытим мой голодНа грусть, на страсть, на смерть.Виолончелью, скрипомДверей и звоном рюмок,И лязгом шпор, и крикомВечерних поездов,Выстрелом на охотеИ бубенцами троек —Зовете вы, зоветеНелюбленные мной!Но есть еще услада:Я жду того, кто первыйПоймет меня, как надо —И выстрелит в упор.22 октября 1915«Цыганская страсть разлуки!..»
Цыганская страсть разлуки!Чуть встретишь – уж рвешься прочь!Я лоб уронила в рукиИ думаю, глядя в ночь:Никто, в наших письмах роясь,Не понял до глубины,Как мы вероломны, то есть —Как сами себе верны.Октябрь 1915«Полнолунье, и мех медвежий…»
Полнолунье, и мех медвежий,И бубенчиков легкий пляс…Легкомысленнейший час! – Мне жеГлубочайший час.Умудрил меня встречный ветер,Снег умилостивил мне взгляд,На пригорке монастырь светелИ от снега – свят.Вы снежинки с груди собольейМне сцеловываете, друг,Я на дерево гляжу, – в полеИ на лунный круг.За широкой спиной ямщицкойДве не встретятся головы.Начинает мне Господь – сниться,Отоснились – Вы.27 ноября 1915Из цикла «ПОДРУГА»
2Под лаской плюшевого пледаВчерашний вызываю сон.Что это было? – Чья победа? —Кто побежден?Все передумываю снова,Всем перемучиваюсь вновь.В том, для чего не знаю слова,Была ль любовь?Кто был охотник? – Кто – добыча?Все дьявольски – наоборот!Что понял, длительно мурлыча,Сибирский кот?В том поединке своеволийКто, в чьей руке был только мяч?Чье сердце – Ваше ли, мое лиЛетело вскачь?И все-таки – что ж это было?Чего так хочется и жаль?Так и не знаю: победила ль?Побеждена ль?23 октября 19143Сегодня таяло, сегодняЯ простояла у окна.Взгляд отрезвленней, грудь свободней,Опять умиротворена.Не знаю, почему. Должно быть,Устала попросту душа,И как-то не хотелось трогатьМятежного карандаша.Так простояла я – в тумане —Далекая добру и злу,Тихонько пальцем барабаняПо чуть звенящему стеклу.Душой не лучше и не хуже,Чем первый встречный – этот вот, —Чем перламутровые лужи,Где расплескался небосвод,Чем пролетающая птицаИ попросту бегущий пес,И даже нищая певицаМеня не довела до слез.Забвенья милое искусствоДушой усвоено уже.Какое-то большое чувствоСегодня таяло в душе.24 октября 19144Вам одеваться было лень,И было лень вставать из кресел.– А каждый Ваш грядущий деньМоим весельем был бы весел.Особенно смущало ВасИдти так поздно в ночь и холод.– А каждый Ваш грядущий часМоим весельем был бы молод.Вы это сделали без зла,Невинно и непоправимо.– Я Вашей юностью была,Которая проходит мимо.25 октября 19145Сегодня, часу в восьмом,Стремглав по Большой Лубянке,Как пуля, как снежный ком,Куда-то промчались санки.Уже прозвеневший смех…Я так и застыла взглядом:Волос рыжеватый мех,И кто-то высокий – рядом!Вы были уже с другой,С ней путь открывали санный,С желанной и дорогой, —Сильнее, чем я – желанной.– Oh, je n’en puis plus, j’etouffe![1] —Вы крикнули во весь голос,Размашисто запахнувНа ней меховую полость.Мир – весел и вечер лих!Из муфты летят покупки…Так мчались Вы в снежный вихрь,Взор к взору и шубка к шубке.И был жесточайший бунт,И снег осыпался бело.Я около двух секунд —Не более – вслед глядела.И гладила длинный ворсНа шубке своей – без гнева.Ваш маленький Кай замерз,О Снежная Королева.26 октября 19147Как весело сиял снежинкамиВаш – серый, мой – соболий мех,Как по рождественскому рынку мыИскали ленты ярче всех.Как розовыми и несладкимиЯ вафлями объелась – шесть!Как всеми рыжими лошадкамиЯ умилялась в Вашу честь.Как рыжие поддевки – парусом,Божась, сбывали нам тряпье,Как на чудных московских барышеньДивилось глупое бабье.Как в час, когда народ расходится,Мы нехотя вошли в собор,Как на старинной БогородицеВы приостановили взор.Как этот лик с очами хмурымиБыл благостен и изможденВ киоте с круглыми амурамиЕлисаветинских времен.Как руку Вы мою оставили,Сказав: «О, я ее хочу!»С какою бережностью вставилиВ подсвечник – желтую свечу…– О, светская, с кольцом опаловымРука! – О, вся моя напасть! —Как я икону обещала ВамСегодня ночью же украсть!Как в монастырскую гостиницу– Гул колокольный и закат —Блаженные, как имянинницы,Мы грянули, как полк солдат.Как я Вам – хорошеть до старости —Клялась – и просыпала соль,Как трижды мне – Вы были в ярости! —Червонный выходил король.Как голову мою сжимали Вы,Лаская каждый завиток,Как Вашей брошечки эмалевойМне губы холодил цветок.Как я по Вашим узким пальчикамВодила сонною щекой,Как Вы меня дразнили мальчиком,Как я Вам нравилась такой…Декабрь 191410Могу ли не вспомнить яТот запах White-Rose[2] и чая,И севрские фигуркиНад пышащим камельком…Мы были: я – в пышном платьеИз чуть золотого фая,Вы – в вязаной черной курткеС крылатым воротником.Я помню, с каким вошли ВыЛицом – без малейшей краски,Как встали, кусая пальчик,Чуть голову наклоня.И лоб Ваш властолюбивыйПод тяжестью рыжей каски,Не женщина и не мальчик, —Но что-то сильней меня!Движением беспричиннымЯ встала, нас окружили.И кто-то в шутливом тоне:«Знакомьтесь же, господа».И руку движеньем длиннымВы в руку мою вложили,И нежно в моей ладониПомедлил осколок льда.С каким-то, глядевшим косо,Уже предвкушая стычку, —Я полулежала в кресле,Вертя на руке кольцо.Вы вынули папиросу,И я поднесла Вам спичку,Не зная, что делать, еслиВы взглянете мне в лицо.Я помню – над синей вазой —Как звякнули наши рюмки.«О, будьте моим Орестом!»,И я Вам дала цветок.С зарницею сероглазойИз замшевой черной сумкиВы вынули длинным жестомИ выронили – платок.28 января 191511Все глаза под солнцем – жгучи,День не равен дню.Говорю тебе на случай,Если изменю:Чьи б ни целовала губыЯ в любовный час,Черной полночью кому быСтрашно ни клялась, —Жить, как мать велит ребенку,Как цветочек цвесть,Никогда ни в чью сторонкуГлазом не повесть…Видишь крестик кипарисный?– Он тебе знаком —Все проснется – только свистниПод моим окном.22 февраля 191512Сини подмосковные холмы,В воздухе чуть теплом – пыль и деготь.Сплю весь день, весь день смеюсь, — должно быть,Выздоравливаю от зимы.А иду домой возможно тише:Ненаписанных стихов – не жаль!Стук колес и жареный миндаль дорожеВсех четверостиший.Голова до прелести пуста,Оттого что сердце – слишком полно!Дни мои, как маленькие волны,На которые гляжу с моста.Чьи-то взгляды слишком уж нежныВ нежном воздухе едва нагретом…Я уже заболеваю летом,Еле выздоровев от зимы.13 марта 191513Повторю в канун разлуки,Под конец любви,Что любила эти рукиВластные твоиИ глаза – кого-кого-тоВзглядом не дарят! —Требующие отчетаЗа случайный взгляд.Всю тебя с твоей треклятойСтрастью – видит Бог! —Требующую расплатыЗа случайный вздох.И еще скажу устало,– Слушать не спеши! —Что твоя душа мне всталаПоперек души.И еще тебе скажу я:– Все равно – канун! —Этот рот до поцелуяТвоего был юн.Взгляд – до взгляда – смел и светел,Сердце – лет пяти…Счастлив, кто тебя не встретилНа своем пути.28 апреля 191515Хочу у зеркала, где мутьИ сон туманящий,Я выпытать – куда Вам путьИ где пристанище.Я вижу: мачта корабля,И Вы – на палубе…Вы – в дыме поезда… ПоляВ вечерней жалобе…Вечерние поля в росе,Над ними – вороны…– Благословляю Вас на всеЧетыре стороны!3 мая 191517Вспомяните: всех голов мне дорожеВолосок один с моей головы.И идите себе… – Вы тоже,И Вы тоже, и Вы.Разлюбите меня, все разлюбите!Стерегите не меня поутру!Чтоб могла я спокойно выйтиПостоять на ветру.6 мая 1915