Босиком по росе. История ведуньи

Первая часть.

Завьюжило хутор, припорошило мазанки первым снегом. Урожай собран, пояски потуже затянули. Зиму студеную красные гроздья на  рябине за окном сулят.

– Может, родимая, передохнешь? Справимся сами? Корова отелилась, молоко будет. Сена напасли вдоволь. Опять сейчас толпами в дом пойдут болезные. Сляжешь так совсем! – Сидор погладил жену по голове.

– Не могу, родненький, как деткам отказать в помощи, коли дал Боженька дар лечить, буду! – Марфа повязала платок поверх белой косынки шерстяной платок, спрятав тугую  косу  от чужих глаз. Вышла в сени, вдохнув полной грудью свежесть морозного утра.

– Марфушенька, прими, яичек из – под курочки принесла. В дорогу мужа собираю, глянь, сладится заработать в краю чужом соколику моему? – у калитки стояла соседка Дуня, растрёпанная, с нездоровым румянцем. Дырявый тулуп еле прикрывает босы ноги в калошах.

– Заходи, по што через порог то! – девушка запустила гостью в предбанник.

– Забери назад свои гостинцы, отпустишь мужа – не видать тебе его николи. Так и помрёшь, ни вдова, ни мужья жена. Я все сказала.

– Тьфу, на тебя, черный язык! – а люди сказывали правду бачишь. Хлопнула калитка, в конце улицы вспорхнули вороны с березы.

– Дурной знак, – Марфа вернулась в дом, полны руки чурбачков с поленницы, подкинула  в печку. – Гори огнём, куда дым – туда плохое!

Потекли вереницей дети хворые. Да калечные. Грыжи заговаривала. На ноги немощных ставила. Люди едой благодарили, да одеждой с чужого плеча. Марфа, добрая душа, никому не отказывала. Для каждого человека слово верное, нужное находила для успокоения сердца маятного. Год прошел в заботах и помощах. А муж той бабы не вернулся – таки домой. Как в воду канул. Бесследно исчез. Однажды ночью камень прилетел в стекло, разбив вдребезги.

– Сидор, выйди, глянь, чи лиса повадилась? Последних курей утащит, и дров подбрось,– Марфуша лениво повернулась на печном лежаке, спрятав нос под лоскутным одеялом из обносков. Слышно было, как  мужчина сунул босы ноги в валенки, отпил рассола из бочки мощными глотками. Зашуршали половицы, свечка из овечьего жира дрогнула от сквозняка.

– Паскуды, ироды, не живётся людям спокойно! – Сидор матерился и сплевывал. Марфуша в ситцевой мятой ночнушке проворной белкой спрыгнула с печи и прильнула к окну.

– Батюшки святы, – перекрестилась она.  Весь двор возле дома был завален внутренностями забитых животных. Кишки, намотанные на обломки костей и огрызки шкур, вперемежку с помоями да отходами пугали до колик в животе. Муж зашел в избу, проклиная хутор и тот день, когда они здесь поселились.

– Не дадут нам житья, изверги. Дунька это и братья ее, как пить дать! Поберечься бы тебе, за водой на реку я буду ходить! – мужчина переживал за любимую.

Золотые руки – мужик, столярничал, плотничал, и кузнецом был умелым, а работы то нет в голодное время на хуторах. В центр станичный уезжал зимой. Если б не способности Марфушкины, хозяйство б не удержали.

– Марфушка, отворяй ворота', иль совсем чаморошная стала! Али муж ейный из дому, хахль на печи сугревает? –  горланила дородная, как купчиха, баба Глаша из Донской родни. Как заправский казак, умело загнала  норовистую кобылу с санями  во двор. Скинула овечьи шкуры с повозки на полозьях. Марфушка ахнула. На нее бирюзовыми глазищами аки ангел смотрела девчушка, лет 7.

– Перхуй ее одолел, проклятущий. А давеча ворогуша скрутила, да ноженьки отнялись,– спаси родненькая, по гроб жизни молиться буду. Глаша грубыми, мозолистыми ручищами схватила девочку как пушинку, хотела было в хату нести. Марфушка показала на баньку.

– Помогу, чай не бездушна, – девушка сдернула платок цветастый с головы и тряхнула русой косой длиной с нагайку  казацкую.

Вечерело. Закрылась Марфа с девчушкой в баньке, только чернющий столб валил из дымохода, да всполохи сизые над помывочной мерцали всю ночь. Ветер бушевал, стужу лютую зазывал. Шептала всю ночь над больной слова заговорные знахарка. Омывала, лен жгла, да через порог от уроков да порчей  насланных избавлялась. По утру, на зорьке лиловой, калитка, просмоленная из сосны вековой распахнулась. Жар вырвался наружу. Пар  клубами  завертелся в предбаннике, да исчез в морозном дне змеем белым. Сквозь туман Глашка в окно увидала, будто иссохшую, как лист осенний, Марфушку. Та стояла босая, на снегу цвета белой черёмухи. В исподней рубахе. Руки кверху. И шатается. А за ней дитя прячется. Светлые волосенки к лицу прилипли. Улыбается. И за подол лекарку дёргает. Кушать просит. Баба Глаша перекрестилась. И стремглав из избы.

– Святые Божечки! Дитятко наше, внученька моя. Согнали хворобу то окаянную. Во век не забуду. Просо в амбар выгрузила. До полудня уедем,– тараторила ошалевшая баба от увиденного чуда. Чудо видела в то утро не только она, а соседи глазастые всегда все замечали....

***

Зима лютая в чащу непроходимую с последними ветрами февральскими сбежала, прихватив с собой голодные дни. Проклюнулась зелень молодая на прогалинах, отстучала капель,  поползли шустрыми ужами ручейки, возвращая хутору надежду. В ложбинке за куренем закивали на ветру жёлтыми шапками одуванчики. Сидор домой с заработков вернулся. Весной дел хватает.

– Еремей скоро, Сидорушка, за травами пойду, ты до осени дома, родненький?

– Дома, милая, чи не скучала, гонишь? – приобнял жену,  как медведь  неуклюже завалил ее в сенник. Марфа колокольчиком засмеялась.

– А шо скучать? Людей полна хата, без продыху. Жалобщиков тоже хватало. Брехали по деревне, коровы у Дуньки дохли. Та тож я виноватая. Кто ж еще. И Марфа страстно поцеловала мужа в губы, уняв дыхание, прошептала на ухо:

– Хоть ты так не думаешь, и то услада моему сердцу. По што Бог гневается, детишек не дает?

– Все будет, горлица моя, даст Бог, – муж утер слезинку с зардевшейся щеки любимой.

Каждый год на Еремея – Запрягальника Марфа ходила в лес. Наполняться первородной силой. В ту ночь, на 1 мая по-старому, луна убыльная освещала серебром тропинку к горке с тремя березками у родника, что оживал по весне. Девушка взяла ножницы портновские, медные. Муж в городе смастерил диковинную штуковину в кузне. В  корзинке спрятала их под тряпицами с розжигом и кувшином глиняным.   И побежала босиком по шелковистой траве, шелестя юбками. Березки, словно приветствуя сестру кровную, протянули к ней белые  руки, обнимались.  Марфушка развела костёр, тот заискрился, побухтел как старый хрыч и разгорелся. Осветил ее точеную фигурку в белой ситцевой сорочке. Распустила  волосы смоляные и с криком сиганула  через костёр. Звездочки от угольков взвились вверх. Марфа прошептала заговор. Собрала почки берёзовые,  завернула  их в  траву, сделала клубок,  черной ниткой перевязала. На защиту дома. С травинок тряпицей собрала хрустальную росу, в кувшин отжала.

«Хороша чертовка»,  пожевывая ивовый прутик, поправил штаны между ног Гришка, скрываясь за соснами.

– Марфушка! – зычно гаркнул он, выйдя из лесного укрытия. – Знаешь, шо бабы гутарят за тебя? Ты как ворон: – на чьей избе сел, на той и накаркал».

– Гришка, ты шо ли? – Дунька подвернула юбки, замотала узлом выше колен, и зашла в прохладную воду. – Навищо распупонился до исподнего, мужа чай не схоронила ишо, – женщина залилась смехом, закинув ведро на пеньковой лохматой верёвке подальше в стремительную реку. Парень, чертыхаясь и сквернословя, натянул мокрые льняные штаны, которые тут же прилипли к ногам.

– Лярва ента, медведя' призвала. Думал, коней двину со страху, когда зверюга, в два моего роста, своими когтищами замахнуВся, – Гришка, махнул выгоревшим чубом, примял засаленной кубанкой.

Дунька цокнула языком, лихо вывернула полное ведро из быстрого водного течения, наполнила второе:

– Чую, енто все к ведьме вертается! Як приговорила муженька моего, кажет давече: уйдет, мол, не вернется! Ворона глазливая, поперёк горла им, видать, наши деньжищи, шо Лазарь мой тамочи срабатывал. Ты, обожди! Лютую мы тёмную ей задумали. Все соседи в шею гнать задумали гадюку, – уже вполголоса добавила, – Завтрева, побачишь! – женщина презрительно скривила рот.

– Я ж спать не лягу, чекати буду! – злорадствовал Гришка.

⠀В ту ночь двоих немощных привезли к Марфе. Мужичка, которого деревом перешибло, упал, как конь стреноженный, и больше не встал. И мальчонку из соседней станицы, калекой уродился, ножки с рождения у парнишки косолапы и сухие, как придорожный ковыль. Знахарка приняла больных. Разве оставишь семью без кормильца. А родителям единственного сына между пятнадцатью девками разве откажешь помочь? Родню болезных в сараюшке на сеновале разместили. С мальчишкой решила с утра заняться.

Затопила Марфа баньку по-чёрному, окурила плакун – травой от нечисти. Парализованного Сидор на полок положил в одной рубахе. Сам вышел, перекрестясь, не оборачиваясь. Знахарка дверцу в баню запахнула. Вязкий хлебный дух от кваса на раскалённых камнях парил, окутал ее с ног до головы и перемешался с ароматом сосны и полыни. Страдалец постанывал. Заговаривая, да оглаживая больного, резанула ножичком по ноге и вживила в рану водянку чёрную толченую, замазав особым составом глин. Больной впал в транс. Марфа самозабвенно шептала над ним и водила беспорядочно руками. В какой – то момент дым, словно послушный пес, улёгся у двери в клубок. Дверь резко распахнулась, черный сноп пушечным ядром взвился ввысь. Взвесь  праха чего – то, отжившего свой век, цвета золы да перегноя, клубком устремилась к небу.

– Ветер, помощничек, забери хворь ползучую, немоготу окаянную, беду нечаянную за порог. Как сказала, так и стало, – Марфа повернулась, уставшая, к больному. Дверь невидимой рукой в баньку кто-то прикрыл. Воздух съежился, стеной густого пара стал  между знахаркой и немощным мужичком. Ноги ее приросли к дубовому полу, глаза застил  мороком туман с запахом тлеющего мха. Марфа попыталась присесть на корточки, внизу дышится легче. Не получилось. Переливающийся разноцветным мерцанием мираж от истлевших угольков  исчез. Кромешная тьма.  На миг девушка испугалась. Сквозняк потянул предчувствием неизбежности чего – то дурного. Она будто была   в плену у времени, не в состоянии шевельнуться и что- то изменить.

⠀ Резь в глазах. Приторный запах  пихтовой смолы, меда и мирры. Марфа закрыла нос юбкой, теряя сознания, читала заговор из последних сил. Затем колкий холодок по спине, удар по голове и удушающая нега. Смерть приятна, я в раю? Где – то вдалеке, словно все происходящее уже было не с ней, видела лижущие стены баньки синие всполохи огня. Стену парильни со стороны подлеска охватил огонь и стремительно пожирал деревянную жертву. Он лихо отплясывал гопак уже на крыше в фиолетовых шароварах и рыжей шапке набекрень. Небо было темное в ту ночь, безлунное. Пожар был заметен на много вёрст. Но хутор спал беспробудным сном.

⠀ Мужик еле оттер глаза от едкой сажи, потеребил бледную женщину, растер ей щеки и вслушался в дыхание. Из его горла как из жерла вулкана раскаленного не выходили звуки, только бульканье и клокотание. Он снова попытался поднять Марфу. Мокрая трава от утренней росы щекотала, ласкала его ступни. Я чувствую, снова чувствую, мысль о том, что к ногам   вернулась жизнь, придала сил. Мужичок взял в охапку хрупкую Марфу, осторожно приподнял, разгибаясь так, словно, в этом положении он был несколько веков. Переждал. И встал. Встал на своих двоих. Он гордо нес свою спасительницу на руках, ноги ещё были каменными, непослушными, но налились силою прежней. За его спиной полыхала баня, треща натужно и скворча вздымающимися от огня досками.

Заголосили вторые петухи, всполошились на насесте квочки. Хутор просыпался. Зачадили в домах каганцы свиным прогорклым жиром, да густо благоухая сосновой смолой, загорелись, треща, лучины в куренях. Сидор, заворочался на спальной скамье, нога запуталась в овчинной кожушинке, и всем весом здоровенный мужчина брякнулся на пол. Захныкал в сенях ребёнок. Вся хата разом всполошилась, зашуршала, заухала от босых ног, взбивающий по глинобитному полу циновки. Начинало светать. Солнце медленно выползало из-за горизонта, прыснув светом, и щурилось как подслеповатый крот. Сидор потёр отбитый бок большой ручищей, взъерошил чуб, запрокинул его к макушке и вышел в сени, минуя залу, перекрестясь у "божницы". Распахнул дверь, впуская прохладу утра в хату. Протёр глаза, бани как не было. Он даже споткнулся об порожек, слетел с лестниц, дернулся как раненый олень в сторону пожарища. Дымок ещё правил бал над угольями, но смрада, когда горит человечина, не было.

– Марфа, Марфа! – истошно завопил зверем, почуявшим беду. Он метался вокруг пепелища, раскидывая голыми руками тлеющие поленья. – Марфа!

– Сидор, здесь я, родненький, силенок нет встать! – с другой стороны хаты с ветром донесся слабый голос жены.

– Тьфу ты, думал, кондрашка хватит, как бы жил без тебя, горлица,– любящий муж в мгновение ока оказался рядом. Схватив в охапку, принялся баюкать на широкой груди как ребёнка. – Жива, жива, голуба моя.

Девушка всхлипывала, шок отступал, её колотило, будто от морозного холода.

– Видение мне было, лица видела Дуньки и бабки Агафьи, тётки ейной, лица их, а под юбками хвосты змеиные. И таращутся глазюками, шипят до меня, языки длинные шо помело, дёргаются и жаром обдают. Они хотели, шоб сгинула я.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.