Фото на развалинах

© Пономарёва С. В., Пономарёв Н. А., 2009

© Садердинова М. Х., иллюстрации, 2009

© Оформление. АО «Издательство «Детская литература», 2019

Дорогой мой юный друг!

Я не знаю, какие книги ты любишь и читаешь, и мне трудно предугадать, понравится ли тебе эта повесть – «Фото на развалинах». Но я уверен в одном: на какой-то из страниц ты узнаешь себя. Может быть, это будет страница о твоей первой любви… Может быть, это будет страница о мучительном чувстве разлада и непонимания между тобой и родителями. Или о тоске и одиночестве в мире, где тебе однажды показалось, что ты никому не нужен. Или ты вдруг совершенно неожиданно для себя откроешь в ненавистном тебе прежде школьном учителе или другом взрослом понимающего друга. Или узнаешь в герое книги, в его отчаянии и озлоблении на мир свои собственные мысли о роковом поступке…

Книга захватывает тебя с первых страниц и не отпускает до конца, хотя это не детектив, не приключения, не фэнтези. Это просто жизнь твоих ровесников в пору взросления, когда болезненно переживаешь малейшую фальшь отношений, мысленно ставишь самые строгие оценки поступкам и словам своих товарищей и родных. Случается, в душе перепутывается столько противоречивых чувств, что кажется: выхода нет. А выход есть всегда! Выход в простых и вечных истинах. Не надо поддаваться на модную уловку, что «вся любовь износилась со временем и превратилась в дешёвые пиратские копии». Это неправда. Жизнь не кончается, если тебя обидели и даже предали. Не замыкайся на неудаче. Найди в себе силы простить обидчика. «Просто не делай никому больно – и любовь придёт». Вот чему учит эта книга, суровая и нежная, правдивая и добрая, в лучшем смысле слова – современная. Потому что добро современно всегда, во веки веков. А время взросления отсчитывается первыми поступками во имя Любви и Добра.

2009

Сергей Михалков

В серой дымке октябрьской мороси наш город выглядит просто отвратительно. Местами он тяжеловато-грязный, вросший окнами в землю, местами казённо-серый, по-военному выстроившийся в ряд панельными пятиэтажками, ещё часть города дымит заводскими трубами.

То там, то тут по залитым утренним дождём дорогам тяжело проползают серо-жёлтые автобусы. Даже новые дома из красно-белого кирпича город не украшают. В октябре они незаметны среди мрачных зданий. Город вообще недостоин того, чтобы его рисовали красками. Если рисовать – то углём на сероватом ватмане, если снимать, то ставить фотоаппарат на «чёрно-белый». Я не рисую город, я фотографирую его. Сейчас – с верхнего этажа давно заброшенной ТЭЦ. Пройти сюда просто так нельзя, но у меня есть особый дар – проникать во всякие развалины, подвалы, дома под снос. Иногда мне кажется, что недоступных мест для меня не существует. Я бывал и на охраняемых сторожами территориях, и в таких завалах, куда на первый взгляд, кроме кошки, никто не протиснется. Эта ТЭЦ по сравнению с другими местами относительно легкодоступна. Мне и пришлось всего-то подлезть под бетонную плиту забора, земляную насыпь у которой размыло многолетними дождями и таянием снега, пробежать, прыгая через лужи и кучи мусора, по территории да отодвинуть ржавую входную дверь. Если сторож тут и был, то плохо исполнял свои обязанности – меня, во всяком случае, никто и не подумал остановить…

Безусловно, пробираясь в такие места, я рисковал. Меня могло придавить, я мог упасть, расшибиться, попасться наркоманам, маньяку, сторожу, полиции. В общем, многое теоретически могло со мной произойти. Я знал это, но ни за что бы не отказался от своего увлечения. Это было как наркотик… Найти в городе то, что раньше что-то значило, а теперь не значит ничего. Найти и сфотографировать.

В прошлом году я занимался в фотокружке. Там нас учили делать снимки допотопным фотоаппаратом, проявлять, печатать плёнки. Сначала это было интересно, а потом надоело: зачем так мучиться, когда можно купить хороший цифровик и щёлкать что угодно и сколько угодно. Неудачные снимки я удаляю, остальные скидываю на компьютер. Самые удачные отдаю в распечатку и развешиваю у себя в комнате. Для этого я выделил целую стену. Целая стена ржавых железок, труб, крыш, поросших мхом, разбитых ступенек, покосившихся калиток, пустых оконных проёмов… Мать приходит в ужас, когда это видит. Ей, конечно, больше хочется, чтобы я снимал цветочки и белочек в зоопарке. Впрочем, она редко заходит в мою комнату…

Поднявшись по нескольким железным лестницам на самый верх ТЭЦ и отсняв её внутренности, я высунулся в проём давно разбитого окна. Тут уже и рамы не было и не было досок, которыми окно заколачивали много лет назад, – жители частных домов всё утащили на растопку. Поэтому можно было облокотиться на тёмный от времени кирпич и смотреть на город через объектив.

Я навёл объектив на автобусную остановку прямо под оградой ТЭЦ. На остановке ёжились несколько человек под чёрными зонтиками. Как будто специально они были одеты в серое, чёрное, коричневое. И для бо⠃льшего эффекта крыша остановочной будки была ржавая и провисшая внутрь. Я щёлкнул эту картинку. Люди были под стать пейзажу, под стать городу – такие же безликие, словно их нарисовали под копирку. Наверняка и внутренне они одинаково серые и пустые. Не надо даже особо напрягаться, чтобы представить их жизнь: утром они заталкивают себя в грязные автобусы и едут на работу, вечером – едут домой. В промежутке между автобусами сидят в какой-нибудь конторе и зарабатывают пропуск в вечность. Хотя туда, конечно, не попадут: зачем вечности серость? Вечером эти бесцветные люди смотрят тупые сериалы, а ночью делают таких же тупых детей. Дети вырастают, надевают тёмные куртки, берут зонтики и с трудом заталкивают себя в те же автобусы, в каких ездили их родители…

К мусорному бачку на остановке подошла облезлая дворняга. Она подёргивала носом, вынюхивая съестное. Но в этом бачке ничего подходящего не оказалось. Дворняга потыкалась в бачок и разочарованно села на землю. Я щёлкнул дворнягу.

Осталось пройтись по территории и снять само здание с разных сторон. Но я не торопился. Мне было хорошо. Я сел в проёме, упершись ногами, и смотрел вверх. Внизу – порядочная высота, вверху – пепельно-серое небо, вокруг – мёртвый камень. Если бы меня сейчас увидел кто-нибудь из знакомых, то глазам бы своим не поверил. Сказать честно, меня бы просто и не узнали. Собираясь на вылазки, я надевал самое старое, что у меня было, и обязательно – тёмные очки. И снимал эти очки, только оказавшись далеко от своего района. Сейчас я выглядел как беспризорник или наркоман, словом, совсем не так, как обычно выгляжу. И это мне тоже нравилось – побыть не собой. Это давало некую свободу. Хотя и очень ненадолго.

Вдоволь насидевшись в окне и надышавшись промозглым воздухом, я наконец решился идти домой. Но напоследок обошёл, как и планировал, постройку вокруг и добыл ещё немало кадров в стиле футуристической готики.

По дороге мне повезло ещё раз: из окна автобуса, остановившегося перед светофором, я увидел сломанный фонарь. Фонарный столб выглядел так, словно его силой согнули почти пополам. Я достал фотик и щёлкнул это прямо через закапанное окно. Посмотрим, что получится.

По моим подсчётам, домой уже можно было. Сегодня отец улетал в очередную командировку. И сейчас он как раз едет в аэропорт. Значит, никто не прикопается к тому, что я грязный, мокрый и вообще непонятно где шарился полдня. Не то чтобы я вообще не хотел видеть отца, но уж очень фальшивой получалась его забота обо мне в последние годы. Бол⠃ьшую часть времени он меня не замечал. Зато, неожиданно вспомнив, что я у него есть, вдруг начинал задавать сотни глупых вопросов и требовать, чтобы я поделился с ним всем, о чём я думаю и чем живу. Пытался за несколько минут стать моим лучшим другом. Раньше, когда я был младше и наивней, я принимал эти его приступы родительства за чистую монету и радостно бросался общаться. Но он меня не дослушивал. Не успевал, не хотел… Или и то и другое вместе. Так мы и пришли к полной взаимности: он спрашивает, как дела, я говорю, что хорошо. Ещё он выдаёт карманные деньги и периодически интересуется оценками. Всё. Лишние разговоры в эту схему никак не вписываются. Поэтому пусть их вовсе не будет…

Однако я просчитался. Дома было шумно, свет во всех комнатах включён, и два человека носились по квартире так, что создавалось впечатление, будто их тут штук десять. Всё ясно: отец опаздывал. Это происходило с ним чрезвычайно редко и только из-за чего-то непредвиденного. Непредвиденное отец очень не любил, поэтому, стоило такому случиться, начинал паниковать, психовать, терять паспорт и билеты, и от этого опаздывал ещё больше, чем мог бы, если бы сохранял спокойствие.

Я разулся и попытался незаметно просочиться в свою комнату, но не тут-то было. Мать заметила меня и картинно всплеснула руками:

– Лесь, где ты ходишь под дождём? Почему ты такой грязный? Ты упал? Тебя побили? Что случилось?

– В футбол играл на грязном поле, – быстро сочинил я.

Отец, уже с сумкой в руках, скривился:

– Футболист! Завтра же свалишься с ангиной. Тебе в любую грязь, лишь бы не дома, да?

В принципе он был не так уж и не прав, но обсуждать это я не собирался.

– Пойду переоденусь.

Мать с отцом тут же забыли обо мне. В последний раз проверив, всё ли на месте, отец вылетел из квартиры. Дверь за ним захлопнулась.

Я подошёл к окну и выглянул во двор. Увидел машину из отцовской фирмы, но ждать, пока она отъедет, не стал, полез в шкаф за сухими носками. Потом включил компьютер и стал скидывать с фотика кадры, отснятые сегодня.

В квартире было теперь тихо-тихо, как будто я тут один. Мать не заходила ко мне, она знала наверняка, что я сижу за компьютером, так же как и я знал наверняка, что вот сейчас она в спальне достанет из какого-нибудь укромного местечка бутылку ликёра и будет пить его одна, прямо из горлышка. Пить от облегчения, что муж уехал. Потом, когда ликёр кончится, она будет смотреть телевизор и заснёт, не выключив его. А может быть, выпьет лишь немного, после чего соберётся и поедет к какой-нибудь из своих подруг, а оттуда, уже с подругой – в ночной клуб. Моей матери, актрисе и пианистке, разумеется, противно всё то, что показывают в ночных клубах, но она приезжает туда уже в таком состоянии, что покажи ей хоть жёсткую корриду, она не обратит на это никакого внимания. Пьяной ей нравятся такие вещи, от которых трезвая она бы пришла в ужас…

А отец сейчас сядет в самолёт и полетит, радуясь, что целую неделю он не увидит нас и может развлекаться, не объясняя, почему не пришёл домой ночевать.

Вот такая у нас семейная идиллия…

Многие люди хоть раз да побывали новенькими в классе. Мне удалось попасть в более забавную ситуацию – новеньким был весь класс. То есть, конечно, многие были знакомы и раньше, но тем не менее… Нашу школу открыли только в этом году, выстроив новое школьное здание на пустыре между старым панельным районом и микрорайоном новостроек. Часть учеников живут в новостройках, часть перешли в нашу школу из старой, находившейся в центре панельного района. На здании висит табличка: «Школа № 97 с углублённым изучением отдельных предметов». Каких – для читающего табличку остаётся загадкой. Хотя десятые классы сделали профильными: физико-математический, химико-биологический и наш, гуманитарный.

Из моего окна школу видно лишь частично: она выглядывает из-за второго корпуса нашего дома. Зато этот второй корпус видно хорошо. Во втором корпусе живёт моя одноклассница Наташа Титова. От нас можно увидеть окно Наташиной комнаты. Можно увидеть, открыта или закрыта у неё форточка, задёрнуты или нет занавески, горит или не горит свет…

Наташа – вторая тема моих фотографий. С начала учебного года я фотографирую её тайно и открыто, на улице и в школе и держу отпечатанные фотки в ящике стола… Фотки Наташи, в отличие от пейзажных, всегда цветные. И на всех она улыбается. Конечно, не мне, а просто так, но всё равно приятно. Глаза у неё красивые – большие, золотисто-карие. И черты лица правильные. И волосы густые, волнистые, падают на плечи не хуже, чем у любой модели из рекламного ролика. А самое главное, она ещё и умная. Это, между прочим, редко – чтобы девчонка и выглядела хорошо, и не дура. Мне такие раньше не попадались…

Беда только в том, что Наташа не обращает на меня никакого внимания. Ни первого сентября, ни сейчас, в октябре, я для неё ничем от других одноклассников не отличался и не отличаюсь…

В это дождливое утро я еле продрал глаза: поспать удалось только пару часов. Конечно, сам виноват – заигрался в компьютерную игру и лёг очень поздно. Настроение при пробуждении у меня, естественно, было – хуже не придумаешь. К тому же в горле першило и голова побаливала. Хотелось послать школу ко всем чертям и забраться обратно под одеяло. За прогул мне дома всё равно не попадёт, мать с похмелья не склонна заботиться о моём посещении школы. Но как раз то, что мать вчера напилась, было плохо. Проснувшись после такого вечера, она обычно начинала изводиться от чувства вины, лезть ко мне с разговорами и поцелуями, а мне это глубоко противно. Поэтому, как ни крути, надо пойти в школу, а потом гулять. И не появляться дома чем дольше, тем лучше.

Я умылся ледяной водой, налил себе кофе настолько крепкий, что от горечи сводило челюсти, а от головы проглотил таблетку цитрамона и только после этого почувствовал, что хоть немного соображаю…

Выскочив из подъезда и ощущая, что опаздываю, я развил такую скорость, что чуть не влетел с разбега в Титову, идущую по дорожке от своего дома. Она, несмотря на дождь, шла не торопясь, держа над собой разноцветный зонт. У меня зонта не было, капли стекали с кепки за шиворот.

– Привет, – сказала она.

Это ничего не значило: она со всеми всегда здоровается. Я кивнул и пошёл впереди.

Давно заметил, что влюблённые мало того что выглядят по-дурацки – они ещё очень незащищены. Объект любви, зная, что его любят, может вести себя весьма гадко, причиняя влюблённому страдания. А может и вовсе послать. Поэтому с того дня, когда я понял, что неразумно влюбился в Титову, я постоянно напоминал себе, что в любом случае никто о моих чувствах знать не должен. То, что я смотрю на неё в школе, – так сижу прямо за ней, куда мне ещё смотреть? А то, что щёлкаю фотиком, – так я всегда с ним хожу, щёлкаю всё подряд, к этому класс уже тоже привык. А вот признаться ей или кому-то проболтаться о том, что думаю о Наташе, – этому не бывать никогда. С самоконтролем у меня всё в порядке. И жить разумом, а не эмоциями я умею!

У расписания мы оказались одновременно, но я уже переобувшись, а Наташа – только с улицы.

– Смотри-ка, – сказала она мне, – история будет. Надо же!

Историчка, которая вела в нашем классе, тяжело заболела ещё в начале сентября, и теперь историю у нас вели то историчка из маткласса, то студенты-практиканты. А чаще всего уроки просто заменяли другим предметом.

Просыпаться и тащиться на первый урок ради того, чтобы слушать какую-нибудь студентку, которая волнуется, заикается и обычно в истории понимает гораздо меньше меня самого, было глупо. И с окончательно испорченным настроением я забрался за свою последнюю парту…

Вместо знакомой исторички или практикантки в класс вошёл высокий худой дядька в белом свитере и в очках. Он положил на учительский стол стопку книг, классный журнал и радостно сказал:

– Здравствуйте, садитесь! Я ваш новый преподаватель истории. Зовут меня Виктор Валентинович Карбони.

И, видимо для большей убедительности, он написал своё имя мелом на доске.

– Итальянец, что ли? – спросил я негромко, не ожидая ответа.

Однако уши у нового преподавателя были что надо. Он повернулся и, всё ещё улыбаясь, пояснил:

– Дед был итальянским коммунистом, а я, внук, – уже русский.

Карбони оказался странным типом. Выглядел он слишком счастливым для учителя. Кроме того, он не стал вести урок по какой-нибудь определённой теме. Он стал с нами знакомиться. Попросил каждого написать на бумажке что-нибудь о себе. Что угодно. Это было забавно. Я подумал и написал: «Фёдоров Елисей Александрович. Гений».

Сидящие впереди меня Наташа и Алиска Зеленина, хихикая, гадали, сколько же историку лет и надолго ли он к нам. Я не особо силён в определении возраста, поэтому их версии, что ему от двадцати семи до тридцати двух, поверил. Несомненно, историк будет пользоваться у женской части класса популярностью. Ещё бы! Молодой, весёлый, симпатичный. Я на всякий случай посмотрел на его правую руку – кольца не было. Ну вот, ещё и неженатый.

Виктор Валентинович собрал бумажки и стал их читать. То есть автор записки вставал, представлялся, а потом историк задавал по его записке пару-тройку вопросов. Было весело. Почти все девчонки написали, что они любят историю. Ну да, как же!

Когда пришла моя очередь, я встал. Карбони внимательно прочёл мою фразу и спросил:

– А в какой области ты гений, Елисей?

– Во всех, – сказал я.

Глаза у него были голубые. И это тоже показалось мне лишним поводом для девчачьих страстей. Главное, чтобы Наташа в него не влюбилась. Вот это будет засада!

– Универсальный гений – это редкость, – улыбнулся он. – А всё-таки какой предмет тебе больше всего по душе?

– Никакой, – сказал я. – Я универсальный гений, и в этом моя карма.

Класс захохотал.

– Хорошо, садись. – Виктор Валентинович выглядел всё так же благодушно. – А теперь выясним, что для кого значит история…

– Классно ты ему, – заключил Денис, мой сосед по парте.

– Мало я ему, – пробурчал я.

И подумал, что историк – дерьмо. Слюнявый добрячок, только и умеющий нравиться девочкам. Есть такой тип учителей. Ну уж нет, господин Карбони, моей любимой девушке ты не понравишься! Я поставлю тебя в идиотское положение, вот увидишь!

Весь оставшийся урок задания Виктора Валентиновича я не выполнял, а рисовал в тетрадке комиксы. Сначала – зловещую чёрную машину с жутким злодеем, увешанным топорами. У злодея были голубые глаза и очки. Потом сцену, в которой злодей прикидывается учителем, а сам зарубает всех моих одноклассников. Кроме Наташи, которую он похищает. И напоследок – сцену спасения дамы и себя, зарубающего маньяка его же оружием. Рисовал я всегда неплохо, так что получилось как надо – жутко и кроваво… Отрубленная голова Дениса, например, выглядела очень живописно в окружении гроздьев винограда… Или спасённая Наташа, которой я вручал вырезанное сердце маньяка…

На переменке только и разговоров было что о новом историке. К тому же он обещал факультатив по философии. Обычно если речь шла о факультативе, девчонки это дело игнорировали, но на эти занятия записались почти все. В том числе и Наташа. Пришлось записываться и мне. Тем более за последние два года я, в основном с помощью Интернета, начитался столько философской мути, что было даже любопытно, в состоянии ли Карбони меня удивить. Интересно только, как Наташа собралась вмонтировать факультатив в своё и без того нагруженное расписание? Кроме школы она ходила на дополнительный английский и на танцы. Мне было проще: все кружки и секции, куда был записан в прежней школе, я бросил под предлогом переезда, хотя на самом деле мне просто надоело и захотелось пожить для себя, распоряжаться своим временем самостоятельно. Да и какой смысл туда ходить? Знаменитым борцом, пловцом или фотографом я всё равно не стану, зато набить кому-нибудь морду, переплыть нашу речку и качественно сделать снимок уже и так могу. Так зачем убивать время?

– Елисей!

Я обернулся – внук итальянского коммуниста стоял рядом со мной.

– Елисей, я бы хотел с тобой поговорить. Это недолго.

Мы отошли с ним в уголок к окну. Народ на нас удивлённо косился.

– Я хотел сказать о карме. – Он улыбнулся. – Знаешь, бывает, люди выучат несколько научных слов вроде «кармы» или «либидо» и начинают выдавать на каждом шагу. При этом содержание слов не понимают, для них это только штампы. Ты же умный парень. Поэтому я хотел тебя попросить: употребляй подобные слова в научном контексте. Хорошо?

– Что это вас так задело? – удивился я. – Подумаешь, «карма». Слово как слово.

– Ты слушаешь поп-музыку? – вдруг спросил он.

– Нет.

– А хотел бы её слушать?

– Нет.

– Слова – та же музыка. Можно слушать Грига в исполнении оркестра, а можно слушать, как напевает сосед, начисто лишённый слуха…

Он ещё раз улыбнулся и ушёл.

Я стоял у окна несколько растерянный. Претензии историка мне были непонятны и неприятны. Кто он вообще такой, чтобы советовать, какими словами мне выражаться, а какими нет?

Я повернулся в сторону толпы девчонок. По их лицам было видно – обсуждают нового педагога. Дуры!..

Домой я возвращался вместе с Наташей и Алиской Зелениной. Что тоже ничего не значило – просто нам было по пути. А Алиска шла к Наташе домой. Их дружба меня всегда удивляла. Мне казалось, что между красавицей Наташей, серьёзной и рассудительной, и Алиской Зелениной ничего общего быть не может. Алиска была маленького роста, худая и угловатая, одетая в какие-то секонд-хендовские тряпки, и с характером простым как три копейки.

Сейчас Алиска меня раздражала. Она прыгала через лужи, как младшеклассница, размахивала сложенным зонтиком, норовя заехать мне в глаз, и постоянно шмыгала своим прыщавым носом.

– Как тебе новый историк? – поинтересовалась Наташа.

– Не понравился, – ответил я. – Очарованный ветхостью болван. Историчка и то была лучше.

– А мне понравился, – влезла Алиска.

– Зеленина, твой выбор – Троцкий, Геббельс и Карбони, – сказал я. – Радостные обезьянки мне не нравятся.

– Не надо историка обзывать, – надулась Алиска.

– Ладно, Алиса, не обижайся, – заступилась за подругу Наташа. – Просто Елисей – тайный поклонник Геббельса. Это он Виктора Валентиновича похвалил.

– А тебе он понравился? – удивился я.

– Вполне.

Я пожал плечами и замолчал. Кажется, начинало сбываться то, чего я и боялся. Парня у Наташи не было, и ничто не мешало ей втрескаться в этого итальянского придурка.

Во дворе я помахал девчонкам рукой и подумал, что идут они к Наташе специально – пить чай и в процессе этого разводить типично девчачьи охи-вздохи. На этот раз об историке. Сейчас будут перебирать все его слова и жесты и сплетничать…

Матери дома не было. Я заглянул в холодильник – пусто. Достал из шкафчика пакет растворимой картошки, врубил чайник. Подумал, что скоро заработаю себе язву, так как мать готовила всё реже и реже. Отцу было легче: он обедал и ужинал то в кафе, то у своих любовниц. У меня не было любовниц и не было возможности таскаться по кафе. Такой вот пролёт по всем статьям.

Я заварил пюре кипятком и взял с подоконника книжку. Привычка читать за едой осталась даже после того, как я разочаровался в книгах. Нет, правда, в книгах нет ничего стоящего. Всё, что там пишут, – выдумки, к тому же не конкретного автора, а кого-то другого за чёртову кучу лет до его рождения. Писателям только кажется, что они нашли что-то новое. Это не так. Всё – ложь и повторение. Тысячу раз переписанный «Колобок» для трёхлеток, семилеток, взрослых и пенсионеров. Кстати, то же с музыкой.

Вообще всё, что есть в мире, – довольно банально и циклично. К примеру, погода. За жизнь человек проживает множество повторений осени, зимы, весны и лета. С маленькими вариациями для трёхлеток, семилеток, взрослых и пенсионеров. Каждое утро – утро, каждый вечер – вечер. Во время каждого дождя в окно врезаются капли. Тысячи раз, миллионы раз. Они разбиваются, катятся вниз, сливаются с другими такими же каплями. То же – с людьми.

Всё в жизни предусмотрено законами физики, законами психики, ещё какими-то законами, о которых я даже не знаю. Везде – своё расписание. Всё заранее установлено, все втиснуты в рамки, как в гробы. Только у кого-то гроб дубовый, а у кого-то из ДСП. То же самое про смерть…

Огромное количество людей. Зачем столько? Что они делают на Земле? Выпадают, как осадки, растекаются, сливаются и исчезают… Я тоже когда-нибудь исчезну. И, честно говоря, в последнее время я стал думать, что рано – лучше, чем поздно. Слишком скучно здесь, на свете…

Кстати, какое там расписание для девочек, влюбившихся в своего учителя? Наверняка тоже довольно жёсткое. А для мальчиков, которые ревнуют этих девочек? Я зло хохотнул.

Ну уж нет, там, где дело касается меня, буду решать я, а не дурацкие схемы! Может быть, я и родился затем, чтобы переломить одну из многовековых традиций и повернуть всё по-своему?