Жизнь и шахматы. Моя автобиография

Первое знакомство

– Шах! – ферзь мгновение парит над полем и почти бесшумно останавливается перед королем противника. С кровати мне не видно доски, но по напряженной позе отца я понимаю, что это еще не финал. Соперник может ускользнуть, придумать ловкий ход, изменить позицию, провести мощную атаку и вырвать победу.

В комнате висит тишина: серьезная, но не тяжелая. Нет в ней ни гнета, ни бремени, ни опасности. Мне спокойно и радостно от этой тишины. Будь я чуть старше, я бы мог назвать это состояние гармонией, умиротворением, безмятежностью. Но мне только четыре, и я пока не умею разбираться в своих внутренних настроениях. Однако чувствую, что, как только деревянные фигуры начинают свое волшебное движение по клеткам, что-то внутри меня отзывается какой-то чудесной мелодией, которая не слышна другим. А мной она овладевает совершенно. Заставляет вдохновенно следить за неспешным маршем то робких, то просто деловых, то неожиданно решительных пешек. Неотрывно наблюдать за плавным скольжением вовсе не грузных слонов и за резкими скачками грациозных коней. Поглядывать на строгую, неприступную башню, называемую ладьей, и стараться предугадать, когда из терпеливого стража-охранника она преобразится в грозного воина. Сопереживать королю, которого, несмотря на все старания верного войска, неминуемо ждет поражение. И восхищаться, и преклоняться перед доблестью, благородством, жертвенностью и мастерством ферзя.

Я прикрываю глаза и снова вижу плывущую над доской белую фигуру. Она тонка и изящна, но обманчивая легкость не может заставить забыть о скрытой в ней силе и власти, которую она постоянно проявляет на поле, предавая сражению ту остроту и накал, без которых невозможна ни одна настоящая битва. Если король – терпеливый тактик, ожидающий от своей армии хитрых ходов и блестящих атак, то ферзь – отчаянный полководец и вместе с тем мудрый стратег, умеющий не только нападать, но и маневрировать, и при необходимости отступить, передохнуть, снова собраться и так развернуть на поле свои войска, что сопернику неминуемо придется отойти и признать поражение.

Ферзь в моем воображении вальсирует над доской, и я, конечно, не слышу приближающихся к кровати шагов.

– Опять? – Строгий вопрос мамы обрывает мелодию, ферзь падает, и мне кажется, я слышу громкий стук деревянной фигуры. Распахиваю глаза и понимаю, что стук действительно был. Это сосед положил короля на доску, признавая превосходство отца.

Мне неуютно под строгим взглядом матери. Я пойман, уличен, застукан. Ведь она строго-настрого запретила мне играть даже в воображении. Почему-то мое увлечение доской и фигурами казалось ей страшным и опасным. Она настолько привыкла бояться за мое физическое здоровье, что живой интерес к шахматам у маленького ребенка показался ей симптомом психического недуга. Страхи эти вполне объяснимы – мама никак не могла избавиться от страха меня потерять. Ведь это едва не произошло. Мне не было и двух лет, когда коварный коклюш привел меня к порогу смерти. Я задыхался, изо рта шла пена, и врачи, не выбирая выражений, сообщили маме, что часы мои сочтены. Не представляю, как можно выдержать подобную весть, как найти в себе силы куда-то двигаться и что-то делать. Но мама сделала: послушала двух моих бабушек и священника, которые в три голоса твердили, как будет ужасно, если невинное дитя преставится некрещеным. Решиться на подобный шаг в те годы – огромный риск. Еще был жив Сталин, и, скорее всего, если бы о мамином поступке стало известно, карьера отца закончилась бы в одно мгновение. Но по сравнению со смертью ребенка ничто не имело значения.

Насколько же страшно было маме отрывать меня от себя, насколько жутко было видеть, как меня – полуживого – окунают в ледяную купель! Но холодная вода стала тем самым клином, что вышиб из меня коварный коклюш. От стресса я закричал во всю мочь, а священник засмеялся и объявил свой вердикт:

– Жить будет.

Я выжил, но продолжал доставлять маме постоянные волнения своими бесконечными простудами: фарингиты, тонзиллиты, ларингиты были моими постоянными спутниками. Если и быть благодарным моему плохому здоровью, то только за то, что мама не долго думая ушла с работы и посвятила себя заботам обо мне и о моей старшей сестре – Ларисе. И сделала она это настолько комфортно и ненавязчиво, что мы в отличие от многих других детей, которых берегут от детских яслей и садов, выросли не аморфными и инфантильными, а по-настоящему зрелыми и самостоятельными людьми.

Моя очередная простуда случилась как раз вскоре после того, как мама, не разобравшись в том, насколько моя возня возле доски близка к настоящим шахматам, забрала ее у меня и решительно запретила брать фигуры. Но запрет только распалил мой интерес, я не мог удержать себя и не хотел. И прежде чем заболеть физически, я успел заболеть ментально – заболеть шахматами. Лежа в кровати под одеялом, из-под которого мне не позволяли вылезать, я обнаружил, что для игры в шахматы совсем не обязательно использовать доску и фигуры – их можно сколько угодно рисовать в воображении, и это нисколько не надоедает. Я настолько увлекся своим открытием, что не заметил, как подошла мама и стала пристально меня рассматривать. Мое поведение и мой внешний вид ее насторожили. Я не спал и не играл с игрушками, но вместе с тем находился в каком-то видимом напряжении, будто решал очень сложную, одному мне ведомую задачу. Мама попыталась окликнуть меня, но я лишь отмахнулся и продолжил витать в собственных мыслях. Мама не знала, что делать, молча наблюдала за мной, а потом спросила, пораженная:

– Играешь?

Я только кивнул, соглашаясь, и жестом попросил ее не мешать.

– Прекрати немедленно! – Мама повысила голос, нахмурилась. – Я же тебе запретила!

Я не понимал ее негодования, но прекратил. Тем более что думать во время скандала невозможно. Ощутив мое расслабление и покорность, мама ушла. А я повернулся к стене, чтобы она решила, будто я сплю, и больше меня не беспокоила, восстановил в памяти позицию прерванной партии и спокойно продолжил свою игру. С тех пор я играл практически постоянно, и вот опять меня уличили в неповиновении.

– Женя, – мама пристально смотрит на меня, но обращается к отцу, – он снова не спит и, кажется, снова играет. – В ее голосе больше растерянности, чем угрозы, и во мне яркими искрящимися лучами вспыхивает надежда: а вдруг, а что, если сейчас… Из-за мамы я не вижу отца, который все еще сидит за доской, но чувствую, что он вот-вот что-то ответит, и почему-то уверен в том, что от его ответа зависит все мое будущее.

Родители считали меня слишком маленьким, чтобы допустить к шахматам. Очевидно, они считали, что фантазии четырехлетнего ребенка должны быть заняты чем-то другим. Но для меня шахматы были армией солдатиков, которые вели интереснейшие сражения. И не важно, где проходили бои: на ковре или в моей голове. Они не становились от этого менее значимыми и захватывающими. Состояние войны естественно для любого мальчишки, юноши, мужчины. Если не с кем воевать во внешнем мире, он отыщет демонов внутри себя и снова начнет пытливо думать, вырабатывать стратегию, искать ходы. Так что, в сущности, разыгрывая в уме шахматные партии, я предавался занятию, свойственному практически любому человеку мужского пола.

– Знаешь, Нинуль, – ровный голос отца заставил мое сердце встрепенуться и заколотиться в трепетном ожидании, – ведь ничего плохого в интересе к шахматам нет. – Я уже не мог сдерживать ни улыбки, ни отчаянного желания вскочить с кровати. Я сел и смотрел на отца в нетерпеливом ожидании.

– Нет, но… – Мама всплеснула руками и села со мной рядом. От прикосновения ее плеча сразу стало тепло и как-то очень нежно. Я чувствовал ее внутренние метания и, хотя она продолжала молчать, казалось, слышал ее мысли: «Он постоянно болеет. Эти страшные бронхиты. А тот ужасный случай, когда Толю едва вытащили с того света. Ему бы закалку, спорт: коньки или лыжи, или футбол, например. Да, все нормальные мальчишки пинают мяч, гоняют в казаки-разбойники, стреляют из рогатки, а наш лежит и смотрит в ковер на стене невидящим взглядом, и кто его знает, что на самом деле происходит в его голове. Конечно, в интересе к шахматам нет ничего плохого, но его интерес переходит все границы!»

– Но запретный плод сладок, Нина. – В тоне отца появляется твердость, с которой мама никогда не спорит. Отец – глава семьи, непререкаемый авторитет и безусловный пример во всем. Вот и сейчас мама кивает, соглашаясь, и, кажется, я вскакиваю еще до того, как услышал призывное: – Иди сюда, сынок!

Забираюсь к отцу на колени, он спрашивает:

– Знаешь, как ходят фигуры?

Киваю и передвигаю несколько пешек, толкаю по диагонали слона, подскакиваю в сторону конем.

– Молодец! – Похвала разливается по моим щекам густым и приятным румянцем. – Ходы действительно выучил. А что же такое шахматы на самом деле? – Я молчу, не понимая вопроса. В чем подвох? К чему спрашивать? Ясно же, что это игра. Белые бьют черных или наоборот. Есть победитель и проигравший, порой случается ничья. Вот и все. Никакой хитрости. Но я уже знаю, что отец не был бы отцом, если бы спрашивал просто так, поэтому просто пожимаю плечами и терпеливо жду продолжения.

– Давным-давно, сотни и сотни лет назад… – Я прижимаюсь к отцу и прикрываю глаза. Как здорово – будет сказка! – В далекой стране Индии жил один раджа.

– Кто?

– Раджа – правитель, как царь или король.

– Аааа…

– Раджа ходил в походы, считал золото в своей казне, прогуливался по богатому дворцу и дивному саду, ездил на слонах и умирал от скуки.

– Правда? – Разве можно умирать от скуки, катаясь на слонах?

– Истинная. Так ему надоело все время делать одно и то же, что однажды объявил он всем своим подданным, что тот, кто сможет его удивить и избавить от скуки, сможет попросить у него все что душе угодно. И вот ко дворцу стали стекаться люди. Богатеи несли золото и драгоценные камни, мудрецы – книги, погонщики – слонов и верблюдов. Но богатств радже хватало своих: казна ломилась, библиотека была переполнена, а зоопарк изобиловал редкими видами животных и птиц. Ничто не могло поразить раджу. Все ему было не ново, все скучно, пресно и совершенно неинтересно. И вот однажды пришел во дворец простой человек с деревянной клетчатой доской и лежащими внутри фигурами и пообещал радже, что как только он объяснит ему и его визирям правила игры, у них будет развлечение на долгие годы. Человек показал радже, как двигать фигуры, и игра началась. Каждый раз, приближаясь к королю, раджа кричал: «Шах!» – что в переводе с персидского означает король, а выиграв, расплылся в улыбке и произнес «Шах. Мат», что переводится как «смерть короля». Игра, которая тут же обрела свое название, так понравилась радже, что он предложил дарителю озвучить свое желание, которое сразу будет исполнено.

– Хочешь десяток слонов или рубиновую брошь? А может быть, осыпать тебя бриллиантами? Поверь, мне ничего не жаль для того, кто прогнал мою скуку.

– О, великий раджа! – смиренно отвечал человек. – Я – обычный крестьянин. Что за польза мне от слонов и бриллиантов? Вот если бы ты мог поделиться со мной пшеницей…

– Конечно! – Раджа и рассчитывать не мог на такую удачу. – Сколько ты хочешь?

– Хочу, чтобы на первую клетку ты положил одно зернышко. Но на каждую следующую клетку на доске клади вдвое больше, чем на предыдущую.

– И все? – Раджа не скрывал удивления. Просьба показалась ему пустяковой. Он не сразу понял, что на доске шестьдесят четыре клетки и количество зерен, которые в итоге придется отдать, будет неисчисляемым.

– И отдал? – Я затаил дыхание.

– Отдал. – Отец улыбнулся. – Так что же такое шахматы, сынок?

– Смерть короля, – торжественно объявил я, буквально наблюдая за тем, как воображаемый король падает ниц и погибает. К моему удивлению, взрослые засмеялись.

– Нет, малыш. – Отец ласково треплет мои волосы и говорит: – Шахматы – это то, что может помочь тебе обрести столько пшеницы, сколько ты захочешь.

Конечно, тогда я не понял глубокого философского смысла этой фразы, но хорошо запомнил то возникшее во мне ощущение трепета, которое появляется каждый раз, когда тебе доверяют важную тайну. С того момента запрет на игру родители сняли, но решили не выпускать ее из-под контроля. Отец сам предложил мне сыграть: принес доску, поставил передо мной:

– Ну, давай, сынок, покажи, что ты умеешь.

Радость настолько поглотила меня, что я сдался в плен нахлынувшим чувствам, совершенно забыв о разуме. Оказывается, я так ждал приглашения, так хотел его, что, дождавшись, ринулся в бой с усердием пахаря, который жаждет вырастить хлеб, но вместо сорняков выпалывает колосья. Я так хотел поразить отца своими умениями, так спешил понравиться, так мечтал услышать похвальбу, что совершал ходы, совершенно не задумываясь о последствиях. Брал то одну фигуру, то другую, ощущая лишь непередаваемый восторг и безудержное счастье. Опомнился я, только когда увидел, что моя армия почти полностью уничтожена. Солдаты отца, выдвинувшись вперед, возвышались мрачными исполинами по всей доске. Разгром мой был очевиден и безоговорочен.

Сейчас я прекрасно понимаю, что отец нисколько не пытался меня обыграть, напротив, он был только за то, чтобы потешить детское самолюбие и уступить моему напору. Но напор оказался слишком горяч, и в его жаровне я не заметил, как увлекся. Отец пытался уберечь меня от провала, следил за тем, чтобы его фигуры не попадали под мои безудержные ходы, а когда заметил во мне понимание происходящего, не стал доводить партию до мата и фиксировать результат, лишь дипломатично сказал:

– Что-то маловато фигур у нас осталось, играть почти нечем. Может быть, еще разок?

Я ухватился за это предложение и тут же, забыв обо всем, снова отчаянно ринулся вперед. Но теперь отец остановил меня. По его представлениям в любом деле, даже в игре, должен был быть свой порядок, система и, взявшись учить меня, собирался делать это так же неторопливо и добросовестно, как делал все в своей жизни.

– Не спеши! – сказал он миролюбиво. – Сперва подумай – потом ходи.

Элементарная заповедь на все случаи жизни, но не все принимают и понимают ее сразу. Мне повезло: я тут же почувствовал и ее значение, и смысл, и правоту, только исполнить не смог. Я был слишком мал, чтобы учитывать в своем плане волю, стратегию и мысли соперника. Это оставалось за пределами моего понимания, так что, надо признаться, умел я в шахматах на тот момент довольно мало.

С той поры наши «встречи» с отцом стали регулярными, но заканчивались всегда одинаково – моими слезами. Однажды отец не выдержал очередного потопа и строго сказал:

– Еще раз заревешь, сынок, – я с тобой больше играть не сяду.

Я привык, что дважды в нашем доме родители никогда и ничего не повторяли. Слезы быстро высохли, а непродуктивная тактика постоянных страданий сменилась острым желанием достичь уровня отца. Мне понадобилось на это целых три года! Три года, чтобы догнать в общем не особо сильного игрока уровня второго разряда. Но зато равенство наше длилось недолго. Уже к восьми годам я регулярно выходил победителем в наших партиях, а к девяти мы и вовсе потеряли интерес к совместной игре, так как результат стал очевиден и неотвратим.

К этому моменту я уже занимался в шахматном клубе, куда меня привели товарищи по двору. На улице я приобрел статус местной знаменитости, хотя первую шахматную баталию умудрился проиграть своему будущему хорошему другу – Саше Колышкину, который был на пять лет старше и учился в одном классе с моей сестрой. И проиграл я партию совершенно бездарно, имея неоспоримое преимущество и все шансы на победу. Но в эндшпиле, распаляемый зрителями, я начал играть на публику, небрежно и безоглядно, делал очевидные и легковесные ходы, за что и поплатился. Гармония партии распалась в одночасье, а я, увлеченный актерством и поддержкой «трибун», умудрился это пропустить. Я мог выиграть самую первую партию во дворе, и осознание этого меня потрясло, а еще больше потрясло понимание того, насколько глупым оказалось поражение.

В тот день я снова заплакал. Старшие товарищи что-то говорили мне, пытались успокоить, что-то объяснить, хвалили меня неустанно и даже лукавили, что не понимают, как все это вышло. Но я это прекрасно понимал, а еще понимал, что плачу при всех в последний раз.

От практики к теории

Дворовые поединки стали моим любимым времяпрепровождением, я совершенствовался, рос и, достигнув в своем понимании должного мастерства, попросил старших ребят взять меня в клуб, где, по слухам, как раз комплектовался турнир на получение третьего разряда. Просьба моя не могла не показаться им забавной. Ребята были и порядком старше меня, и, конечно, выше, успели к тому времени сыграть в квалификационных турнирах, где существовало три юношеских разряда и еще два мужских. Но отказывать товарищи не стали и привели меня к секретарю шахматной секции – Алексею Ивановичу Паку. Днем он работал металлистом в горячем цеху, а по вечерам руководил клубом. Были в нем и мудрость, и доброта, и педагогический дар, поэтому на просьбу ребят он откликнулся, не стал отмахиваться, но предложил компромисс:

– Включу вашего Карпова в турнир, если пройдет испытание.

– Какое?

– Контрольная партия с одним из нас. Выиграет – добро пожаловать на турнир, нет – до свидания.

Ребята идею поддержали, они хотели, чтобы все увидели – они привели настоящего шахматиста, а не какого-то проходимца. Я воспринял предложение даже с энтузиазмом – не хотел никаких поблажек. Пак, явно не страдавший отсутствием чувства юмора, назначил мне в соперники старейшего члена клуба – Морковина, разменявшего восьмой десяток. Мой визави старался изо всех сил, но я вырвал победу без особого труда, получил законное право сыграть в турнире, который провел успешно, и с первой попытки выполнил норму третьего разряда.

Так я стал полноправным членом шахматного клуба. Клубом, конечно, нашу секцию можно было назвать с большой натяжкой. Мы теснились в сорокаметровом помещении, выделенном Дворцом спорта металлургического завода. Впрочем, назвать двухэтажный амбар с малюсенькими окнами дворцом пришло в голову, скорее всего, тому, кто сделал его фасад наивно помпезным, совершенно забыв о внутреннем наполнении. За дверью располагались два зала: баскетбольный и легкой атлетики и несколько больших комнат, одна из которых – сплошь заставленная столами – принадлежала нам.

Считалось, что мы там – в единственном месте в городе – занимаемся шахматами. Я бы не называл это занятиями, ведь мы ничего не изучали. В секции не было никакой шахматной литературы, за исключением нескольких потрепанных, ничем не примечательных книжонок. Непримечательных потому, что я не могу вспомнить названия ни одной из них. Не было и специальных преподавателей-методистов. В общем, никакой теории, одна сплошная практика: часами, до изнеможения, до полного утомления мозгов, десятки партий подряд. Редкие уроки тоже были наглядными – нам разрешалось наблюдать за партиями заезжих шахматных гастролеров. Но приезжали они, конечно, нечасто.

Я люблю свою малую родину, но понимаю, что большинство людей предпочитают демонстрировать себя и устраивать свою жизнь в больших городах. Мой Златоуст – небольшой город в Челябинской области – обязан своим названием промышленной разработке недр Южного Урала, которая началась в середине восемнадцатого века тульскими промышленниками Мосоловыми и продолжается до сих пор. Оружейный завод, фабрика по литью пушек, изготовление гравюр на металле – всем этим был славен Златоуст задолго до революции, а с приходом советской власти остался центром качественной металлургии. После окончания Великой Отечественной войны город стал центром не только металлургической, но и машиностроительной области, увеличилась площадь города, в два раза выросла численность населения, в основном за счет рабочих и специалистов, приехавших на Урал в эвакуацию и решивших остаться здесь после Победы. На машиностроительном заводе работали и мои родители. Отец – мастером, затем начальником цеха, мама служила экономистом на производстве. Если бы меня попросили дать родителям короткую характеристику, я бы ответил просто: рабочие люди. Но разве можно в двух словах описать тех, кому ты стольким обязан? Нет-нет, мои родные достойны того, чтобы еще появиться в книге в отдельной – «не шахматной» – главе. А здесь еще раз скажу, что труда они никогда не боялись, да и как могли его бояться труженики тыла, которые работали по пятнадцать-шестнадцать часов в день, спали на заводе, потому что дома – уставшие – могли проспать рабочую смену, несмотря на то что завод давал громкий предупредительный гудок о начале работы.

Я хорошо помню эти заводские гудки, звучавшие и в первые послевоенные годы. Если завод зимним утром в семь часов трубил один раз – в школу не идут начальные классы, два – дома остаются и средние, три – все школы закрываются из-за сильных морозов.

Школы закрывали, а в шахматную секцию можно было ходить в любую погоду – ведь возрастного ценза там не было. Справедливости ради стоит сказать, что теоретические занятия все же иногда случались, но системы в них не было никакой. Пак по собственному желанию и наитию мог неожиданно объявить:

– Завтра изучаем королевский гамбит. Прошу подготовиться. – Как готовиться, не имея на руках никакой даже самой захудалой книжонки, он не говорил. А мы и не спрашивали, понимали, что Паком овладел очередной педагогический зуд, который скоро закончится. Действительно, хватало его на час-полтора, после чего все с удвоенным рвением принимались играть, будто хотели нагнать упущенное в россказнях время.

Мы жили шахматами и не ждали от них ничего, кроме живых положительных эмоций. Все в клубе, не исключая меня, были уверены, что играют в те же шахматы, что Алехин и Капабланка. Просто наш уровень на порядок уступает уровню великих мастеров. Какая наивность! Мы существовали в том простом шахматном мире, где никому не приходит в голову, что истинный смысл шахмат вовсе не в активности, а в равновесии. Теория казалась мне занятием скучным и даже ненужным. Откуда мне было знать, что любимая мною система развития, которую я выработал собственными умозаключениями, – это известная еще со Средних веков испанка? Мой винегрет, конечно, отличался от строгой интерпретации оригинала, но мотивы были слышны довольно явственно.

В клубе мы, конечно, росли. Сначала играли как бог на душу положит, затем увлеклись королевским гамбитом, который долго оставался в моде. Потом пришли к сицилианской защите, ребусы которой окончательно разгадать не смог никто из нас. Для этого не хватало определенной шахматной культуры, которой у нас – охваченных любовью к игре и жаждой познания – тогда еще не было.

Но сами участники клуба были о себе довольно высокого мнения. Помню, с каким апломбом, с какой язвительной иронией говорили мы об английском начале как о вопиющей демонстрации излишней медлительности. Мы даже представления не имели о том, что в каждом дебюте заложена своя философская идея. Впрочем, что касается философских идей, ни одна из них не была нам знакома.

А я и подавно скучал. Дебютные схемы напоминали мне скелеты вымерших животных. В них не было жизни, драйва, огня. Мне был понятен их прагматизм, но его пресность не привлекала. Он мог вызвать любопытство на короткое время, но никак не длительный интерес. Я был слишком мал, чтобы оценить причину такого своего отношения, слушал рассказы о схемах очередного дебюта вполуха и прикидывал, сколько же блицев можно было уже сыграть вместо того, чтобы так бездарно тратить время.

Это первое и довольно неудачное знакомство с теорией шахмат тем не менее навсегда предопределило мое отношение к дебютам, которым я со всей ответственностью и совершенно искренне могу назвать прохладным. Впрочем, неприязнь к шахматной теории в те годы нисколько не мешала моим шахматным успехам.

В десятилетнем возрасте я выполнил норму первого разряда и был отправлен на чемпионат России среди юношей в Боровичи – маленькое местечко между Москвой и Ленинградом. Условия там даже по советским меркам были ужасные: спали по десять человек в одной комнате, душ оставался недостижимой мечтой. Остальные участники турнира были в полтора раза старше меня и опекали как могли. Чтобы не стоять всю игру, мне приходилось приносить с собой подушку и подкладывать ее на стул, но даже это едва помогало мне выглядывать из-за доски.

Эти соревнования помню еще так хорошо, потому что начал их – практически единственный раз в жизни – сразу с двух поражений подряд, потом все же набрал 3,5 очка, приободрился, но тут же снова «получил по носу» от старшего соперника из Краснодарского края по фамилии Потупа. Выдержки и собранности мне – мальцу – тогда еще не хватало. Помню, выбежал из турнирного зала и разревелся, но слезы были спасением – эмоции нашли выход, что позволило успокоиться и взять себя в руки. Турнир я закончил достойно, в Москву, где на вокзале меня встречали мама с сестрой, возвращался с ощущением собственной значимости. Эти чувства абсолютно противоречат тому впечатлению, которое я производил на окружающих, в том числе и на маму, которая так вспоминала нашу встречу на перроне: