– Вы бы, барыня, его этой самой веткой да по ж…е, по ж…е. Всю одежу продрал.
– Молчите, вы ничего не понимаете. Вы спасли его. Вот – пожалуйста.
Бумажка вместе с носовым платком идет под фуражку.
– А теперь, негодный мальчишка, скажи спасибо человеку, который спас тебе жизнь!
Федя шепчет: «Спасибо, спасибо».
– Ну, а теперь марш домой!
Все гуськом идут домой. Федя смиренно идет впереди.
Дома его раздевают, моют, одевают во все чистое, причесывают и сажают за стол.
Решено, что теперь за ним будет присматривать Боба. Ему уже 15. лет, не маленький, он уже перешел в шестой класс, разумный мальчик, как думает мама, во всяком случае – прилежный. После кофе Боба посмотрел на Федю.
– Несчастный! Теперь я тебя буду воспитывать. Это тебе не Рыжая. Во-первых, идем сейчас со мной.
Они вышли за калитку, пошли по дороге, дошли до канавы, поросшей кустарником, и остановились. Здесь Боба вложил в рот два пальца и пронзительно свистнул.
Ох! Если бы так свистеть! Но Феде так никогда не научиться.
Из-за кустов сразу ответило два таких же свистка.
– Стой на месте, и Боже тебя упаси пошевельнуться!
Боба пошел к кустам.
Вдруг откуда-то появились две фигуры, поменьше Бобы, с черными, как показалось Феде, лицами и очень подозрительными кепками. Обе фигуры держали руки в карманах. Они подошли к Бобе, стояли довольно долго и о чем-то шептались. Теперь руки уже выделывали какие-то знаки. Потом они все трое пошли прямо на Федю.
– Ой, ой, что они со мной сделают!
– Перрр!
Что значит «перрр»? Федя ничего не понимает.
– Пер, тебе говорят!
Из жестов Федя понимает, что «пер» значит «вперед», «пошли».
Пошли к дому.
– Что вы со мной сделаете?
– Не с тобой. Молчи.
– А где же ты, милый мой, шишек себе наставил? Погляди-ка, весь лоб в шишках!
– Ха-ха-ха, он за шишками полез. Вот и получил! Получил! Ха-ха-ха. Феде очень хочется плакать.
– Знаешь, куда мы идем?
– Ничего я не знаю. И не хочу.
– Не хочешь? Молюлишь, да? Молюлишь? А мы идем Яшку-жида запирать. Понял?
У Феди чуть не остановилось сердце. Задрожали ноги.
– Мо-лю-лю?
Теперь Федя понял: «молю» означает ужасное презрение.
Но пусть. Пусть. Пусть они его презирают. А он презирает их. Всех.
Яшка-жид был очень страшен. Это было почти так же страшно, как паровоз. Он приходил по воскресеньям и кричал: «Паять, лудить! Паять, лудить!» Что значит «паять, лудить!» – Федя не понимал. Эти слова нельзя говорить просто. Их надо петь, потому что Яшка их поет. И петь их нельзя просто. «Ллл-удить» надо петь так, как будто бы в это время во рту лопается страшный пузырь. Федя пробовал, но у него ничего не выходило, не лопалось так, как у Яшки. Яшка всегда ходил с кастрюльками, сковородками, самоварами, с длинной кочергой, с какими-то щипцами и ужасными штуками. Этими штуками он барабанил по кастрюлькам и сковородкам, и Яшку было слышно далеко. Лицо у него было черное, как у трубочиста, и весь он был черный и страшный. Только глаза были белые и ужасно большие, почти как у лошади. Да, как у лошади. Когда приходил Яшка, Федя всегда убегал наверх – только не на кухню, потому что Яшка иногда приходил на кухню и ел там. Но пока он бывал на дворе, Федя всегда смотрел на него через какую-нибудь щелку. Нельзя было не смотреть – очень уж было интересно. Говорили, что Яшка живет под землей. Это совсем не удивляло Федю. Где же и жить <ему>, как не под земл<ей>? Федя представлял себе, как он вылезает из-под земли. Сперва – голова, потом – плечи с кастрюльками и сковородками; потом лезет кочерга – и сам он вылезает и гремит, и показывает белые зубы. И вот Яшку хотят запереть! Будет страшное несчастье.
Когда подошли к дому, с соседнего двора уже слышался Яшкин трезвон. Боба подошел к Феде.
– Иди!
Федя беспрекословно пошел за Бобой. Он поставил его у двери и сказал:
– Если ты пустишь Яшку на кухню, мы тебя отдубасим. Стой здесь.
В. Я. Пропп. 1895 г.
(РО ИРЛИ, ф. 721, ед. хр. 269)
К удивлению, он подошел к тем двум и опять стал с ними шептаться, но очень недолго. Двое мальчишек стрелой побежали к бане, которая была против кухни. Они широко открыли дверь, и Федя видел, что они открыли и внутреннюю дверь, а сами спрятались в предбаннике.
Скоро показалась фигура Яшки.
Но не успел он пропеть свое «паять, лудить», как к нему уже подбежал Боба.
– В баню, иди в баню. Там куб испортился. Тебя уже ждут. И кастрюльки там положены.
Федя стоял ни жив ни мертв. Что куб испортился, это он уже слышал; вчера была суббота, и баню не топили. Но какое это имеет отношение к Яшке?
Яшка спокойно пошел к бане. Боба остановился в середине двора и страшно серьезно стал смотреть ему вслед.
Вот он вошел в предбанник, и вот и в баню. Как только он переступил порог, дверь предбанника с грохотом захлопнулась, звякнул тяжелый засов. Те двое стали стучать кулаками в дверь и кричать какие-то, должно быть, очень нехорошие и обидные для Яшки слова в дверь. Потом они выбежали и спрятались за помойную яму, а Боба спрятался в ящик под навесом.
Теперь послышался другой стук: это изнутри кулаками во всю силу стучал Яшка. Он пронзительно визжал и кричал какие-то совсем непонятные ужасные слова. Потом на секунду умолк и стук и крик, а после этого послышался ужаснейший трезвон, стук и крик одновременно. Это Яшка стучал в дверь, гремел своими кастрюльками и визжал. Бобина голова ушла в ящик, а двое мальчишек окончательно исчезли за помойной ямой. На дворе мигом собралась толпа и побежала к бане. Но она не успела добежать до места грохота. Яшка надсаживал дверь изнутри. Засов отлетел, дверь с треском открылась, и из бани, как мячик, вылетел Яшка, уже без своих кастрюлек, но с веником в руке, которым он размахивал над головой. Тут случилось нечто, что Феде долгое время спустя представлялось никогда не бывшим, т<ак> к<ак> было слишком невероятно: из-за помойной ямы выскочили оборванцы и с выражением самого неподдельного ужаса на лице стрелой понеслись к калитке.
Яшка зарычал и, расталкивая толпу, понесся за ними.
Что произошло дальше – навсегда покрыто мраком неизвестности. Но через полчаса Яшка уже мерным шагом возвращался на двор, ухмыляясь во все лицо и очень довольный. Его накормили на кухне. За едой он говорил громко, взволнованно и непонятно. Потом, посвистывая, стал чинить в бане бак, потом наколотил сорванный им засов, и через минуту его пение и гром кастрюлек уже слышались в соседнем дворе.
